Стояла она перед ним, ни молодая, ни старая. Узорчатые тени как плащом её укрывали, но как только слово она молвила, тут же расступилась тяжёлая изумрудная занавесь, разошлась в стороны, чтобы показать хозяйку при́шлому. Лицо у неё было гладкое, девичье, красивое по-нездешнему, на тонких алых губах, кажется, приветная лёгкая улыбка заиграла, а вот глаза... Тяжко было глядеть в них. Душа пугливым комком съёживалась, как от жестокого хлада дрожащий зверёк в глубокой норе клубком сворачивается. Видели эти глаза тысячу вёсен ещё задолго до того, как люди по долине расселились. До того как застучали в девственных чащах звонкие топоры, зазудели комариным напевом пилы, до того как рухнули старые стены чудных белоснежных дворцов, а на заповедных лугах стали пасти скотину и растить виноград крикливые грубые крестьяне.
И был Гэвин перед ней как песчинка, что ветром времен в воздух подняло на короткий миг и вскоре снова на землю уложит, заровняет так, будто никогда и не было его. И ни памяти о нём, ни песни не останется. То ли был, то ли не был ведьмак на белом свете. Жил ли? Любил ли кого? Много ли добра или худа сделал? Пустым звуком его имя растворится, а кости истлеют без следа. А вот она такой же останется, как в тот миг, когда вышла к нему навстречу из тени священного древа.
— Ты не торопился, Vatt’ghern, — сказала так и снова улыбнулась, да только не веяло человечьим теплом от этой улыбки.
Не каждый свет пригревает, не всякий привет сердце радует. В промозглых, влажных пещерах, в пристанище чудищ безглазых, небывалые грибы растут: в темноте будто светляки светятся. Да только путь они тебе не озарят, не обогреют заплутавшего в страшных подземных лабиринтах путника. Так и от её привета не брезжило ни светом, что мир поутру заново сотворяет, ни радостью. «Тлен ты и в тлен обратишься, лишь я пребуду вечно», — молвили очи древней.
— Squaess’me, — снова, хоть и с великим трудом, припомнил он науку Старшей Речи.
— Не трудись. Я понимаю человеческий язык.
Три лёгких шага к нему она сделала, но мог бы поклясться ведьмак, что не шла древняя, а плыла по воздуху, подметая длинным вышитым подолом устланную листвой, обломанными сучьями и желудями землю.
Остановилась близко; руку протяни — и коснёшься богатых, изукрашенных невиданной узорной вязью одежд. Волосы будто пепел в остывшем очаге. Искусно они уложены короной из кос на голове хранительницы священной рощи. Хороша она. Не блещет полнокровной людской красотой, но томит тревожно сердце, когда заглядываешь в лицо из иного мира. Не простой жаждой она томит, не любовным желанием, а тянущей тоской по вечной жизни, которая каждую смертную душу к себе манит.
— Что же ты заслонил от меня своё сокровище? Думаешь, съем я его?
Снова холодная улыбка и лунным серпиком блеснувшие меж губ белые зубы. Рукой властно показала: «Посторонись, ведьмак».
Делать нечего — отступить придётся; ослушаться страшно: разозлишь её — и не только на твою голову гнев падёт. По всему видно было, что лишь любопытство пока в ней чахлым, но приметным огоньком зажглось, а злобы никакой ведьмак не чуял. С опаской, но всё-таки сделал шаг в сторону, показывая ей туссентца. Верил, что ей лишь взглянуть хочется на проклятого. Только взглянуть...
И знал, что не такова хозяйка, чтобы оцепеневшему беззащитному Ричарду навредить. Это тебе не эльфка из завшивевших, по лесам кочующих скоя`таэли. Такая не выхватит из-за пояса кинжал и не перережет горло спящему. Но хоть и знал это ведьмак, а едва не застонал, когда белой рукой древняя провела по щеке туссентца. Наклонилась, пытливо заглянула в глаза, очарованно смотревшие перед собой туда, где перед ним давеча ведьмак стоял.
— Влюблён, — прозвенела она чистым своим голоском, — свершилось. Замкнулся круг.
«Замкнулся круг...» — гулким звоном отдалось в голове ведьмака. «Замкнулся круг...» — отразило многоголосое эхо, вторившее хозяйке словно невидимый хор... Да нет же... Путает что-то лесная госпожа... Путает!
Берёг Гэвин туссентца от любого опасного взгляда. Когда Марека не стало, ведьмак ревностнее старого слуги следил, как бы чего не вышло. Когда ехали через людные места, через селения, он всегда с опаской по сторонам глядел. Ленивых котов, на солнце греющих свои бока, лапками морды умывающих, через дорогу неспешно трусящих, разгонял безо всякой жалости. Чтобы даже не мяукали рядом. Чтобы духу кошачьего не было, чтобы не видеть и не слышать хвостатых тварей. И в том мог поклясться ведьмак: уберег он от проклятья младшего из семьи.
И ра́зом от этих тревожных мыслей забыв урок покорности от наставника, Гэвин поспешно вымолвил:
— Ошиблась ты, госпожа! Не коснулось его проклятье!
Грозно залопотали листья, потревоженные внезапно дохнувшим северным ветром. И со всех сторон — от земли, от узловатых переплетённых корневищ, от зияющих нор, от тёмных расселин — понеслись тихие, множащиеся в повторяющемся эхе шепотки́:
«Тссссс... тсссссс... vatt’ghern... молчи, неразумный...»
Колокольчатым рассыпчатым смехом засмеялась хранительница. Отняла мраморно-белую руку от лица Ричарда и, взглянув на грубого ведьмака, который позабыл, с кем говорит, сказала почти ласково, как неразумному чаду:
— Недогадлив ты, vatt’ghern. А может, — тут она будто призадумалась, — может, просто увидеть не захотел? Когда такое проклятие силу набирает, это и слепой, и глухой заметят. Ты тоже заметил. Заметил, да отмахнулся. Так было?
Дёрнуло медальон на цепочке сильнее прежнего. Так дёрнуло, что покачнулся ведьмак. Серебряная подвеска будто в горне кузнечном раскалилась, кожу прижгла так, что едва не вскрикнул, выдёргивая из-под рубахи оживший от яростной колдовской силы знак.
— Llinge, Vatt’ghern. Знаешь, что такое?
— Речь... — сжимая опалённой ладонью знак своей школы, отозвался Гэвин.
Послушно ответил, быстро и смиренно. И жар под пальцами разом унялся; утихла и боль.
— Речь — то, что творит магию. Мы берём силу из глубин земли, из текучей воды, из летучего воздуха и пламени огня. Всё в мире наполнено силой. Только приглядись — и увидишь её. Она неиссякаема. Где-то её мало, как в пустыне, а где-то... — Она подняла лицо, взглядывая вверх, на узорное, кружевом просвечивающее сквозь густую листву небо. — Где-то много. Но, чтобы творить магию, силам природы нужна форма. Нужно слово. Верное слово, сильное слово. Вы, dh’oine, не умеете обращаться со словами. Бросаетесь ими, расточаете, попусту болтаете. Потому ваша магия слаба и ничтожна, потому вы не умеете обращать силу природы себе на пользу. Вы враждуете со всем живым, уродуете всё, что попадает в руки. Когда вам что-то нужно, вы не просите у земли, не уговариваете. Вы вырываете желаемое железом, огнём и насилием. Земля вас не любит, dh’oine... Магия не любит вас.
Мерно текла её речь. Но чуял ведьмак, как волосы дыбом вставали от затаённой угрозы и от нелюбви к людскому роду. Но перечить не решился, чутко слушал, что она говорит, зная, что на вес золота могут быть её слова. Если бы такая убить хотела, то не стала бы тонкую сеть сплетать, не стала бы мудрить, одним заклинанием бы покончила со всем. Урок она хочет преподать глупым dh’oine, а значит нужно слушать и запоминать.
— Я не чародей, госпожа. Я простой ведьмак и не обучен тайным ремёслам. Моё оружие — меч да простые знаки.
— Знаки... Жалкие обрывки слов, осколки истинной Речи. — Тут она играючи сотворила знак Ирден.
Вспыхнувший аметистовыми отблесками по краям, магический круг был так широк и силён, что понял ведьмак, как хозяйка под видом старухи-отшельницы остановила людей, которые покусились на эльфские святыни. Приковало его к месту: ни руку поднять, ни слово молвить не мог, будто врос в землю, будто сдавила его со всех сторон могильная теснота, а она, будто не заметив, что знак держит пришлого в плену, продолжила.
— Кем ты наречен, тем и будешь для вложенной в заклятье силы. Слог, слово или имя — это метка, верный знак. Ты... — она пальцем указала на него, — как ты именуешься среди людей? Какое имя на ветер бросаешь? Назовись!
Отпустила, разрушила чары, говорить приказала. Пришлось воздуха побольше в онемевшую грудь набрать, горло, перехватившее тугой петлёй сковывающего заклятия, ладонью растереть. И как только обрёл он голос, сбросив остатки зачарования, выпрямился во весь рост и дал ответ.
— Гэвин из Ридяниц. Ведьмак из школы Кота...
— И что же ты, ведьмак, — недобро блеснув тёмными очами, спросила она, —
Котом назвался,
Котом среди людей слывёшь, а говоришь, будто не видел он кота перед собой ежечасно? Имя — не пустой звук. Как именуешься, тем тебя и считают.
Ведьмак и рта открыть не успел, как зашелестело, заухало, затрепетало всё округ: тихие, неясные шорохи едва ли не громом раздавались, и пророкотал уже не серебряным колокольчиком, а громовым раскатом голос госпожи, вставшей во весь свой исполинский рост.
Поднялись кроны дубов выше гор, выше неба. От земли дух поднялся травяной, гнилостный, грибной, звериный. И опалью запахло, и молодой нарождающейся почкой, и горечью смолки, и медвяной сладостью в чашечке цветка, и мшистой подстилкой, и дурманящим приветным, знакомым до дрожи в сердце запахом Ричарда. Ослеплённый яркими бликами в высокой, выше его головы поднявшейся траве, он шагнул было вперёд, да едва не запутался в ногах, замешкался, замер... а потом, прижав уши, рванулся вперёд, на запах. Сам не помнил, как вскочил, цепляясь когтями за край плаща, как поднырнул под руку, вспрыгнул на плечо и вздыбился, зашипел, ощериваясь на врага.
Не подходи! Глаза выцарапаю!
— Cáelm, Кот. Теперь видишь? Слова не пустой звук. Слово — это магия, словом и убить, и воскресить можно. Назовись ты соколом — и взмоешь в поднебесье на лёгких крыльях. Назовись змеёй — и будешь среди холодных камней ползти на брюхе. Слово твёрже камня. Слово — это сила.
Насторожённо, глаз не сводя с хозяйки леса, присел он на мягких лапах, притираясь головой к щеке туссентца.
Здесь я. С тобой, Ричард.
— Как ластишься ты к нему, Кот. Люб тебе этот dh’oine? За золото такой преданности не купить. Ты ведь не простой наймит? Чем взял он тебя? Хитрыми речами? Посулами? Красотой?
Что мог ей Гэвин ответить, став безгласным? Моргнул только в ответ, но хозяйка и без слов его мысли читала как вслух произнесённые.
— Видно, в счастливый час он рождён, — голос хозяйки утих почти до шёпота, — недолгим был бы его век, если бы ты на его пути не встретился. Да знаешь ли ты, Кот, что такое смерть от любовной тоски? Каково ему будет тебя отпустить? Хочешь узнать, как ты дорог сердцу и как стынет оно без тебя?
Глаза её, уставленные на околдованного ведьмака, потемнели, будто страшно и безумно растеклась чернота зрачка по белкам, и лица её будто совсем не стало, одни только страшные невидящие очи, вытягивающие из души всю радость. И злая осту́да взяла тело. Хотел было прижаться к Ричарду, к его теплу, к знакомому запаху, а того не стало рядом, будто растворился. И дубравы не стало, и солнца не стало, одна только серая, пепельная равнина, по которой сухой вихрь гонит пыль да сор, поднимая до мрачного неба, беззвёздно чернеющего над головой. Ничего нет, даже камня, за которым укрыться можно, спрятаться от стужи, до сердца пронимающей. А хуже лютого трескучего мороза, хуже ветра, сбивающего с ног, была тоска, бескрайняя, как равнина, по которой он брёл, оступаясь, падая на колени, а после ползком перебираясь, ничтожный, обессиленный, покинутый.
— Ричард... — иссохшие губы шепнули дорогое имя и растрескались так, что кровь потекла по подбородку, но утирать её сил не было.
Глаза закрылись, чтобы не видеть больше сереющей пыльной пустоши, и упал он лицом вниз, в мёртвый ковыль.
Еле билось в нём усталое сердце, затихая, не желая больше страдать. Тяжко... Одиноко... Страшно околевать, да жить ещё страшнее. Беспросветно кругом, безвоздушно, что живи, что не живи — всё едино. Без него нет спасения, без него не хочется спасаться. И перестал дышать ведьмак...
Сдался. Рассыпался седой остывшей золой и развеялся по ветру, обратившись в ничто.
✤
— Это была пытка разлукой, Кот, — печально прошептала древняя, когда Гэвин очнулся и снова увидел мир.
И показался он ему таким огромным, светоносным и многоцветным, что жить до исступления захотелось. Только бы жить и никогда не умирать!
Живым вновь стать, из серого песка да праха летучего в плоть и кровь облечься, вдохнуть сладостно, чуя ток крови в жилах. И знать, что
он рядом... Рядом.
Быстро Гэвин перебрался на колени туссентца, поближе к сердцу. Свернуться захотелось тесным клубком в мягком знакомом тепле, под его рукой примоститься и век не расставаться. Но не свернулся, не спрятался, хоть и натерпелся такой муки, от которой до сих пор шерсть дыбом вставала. Смотрел на хозяйку пристально, что дальше она скажет. Какой новый урок преподнесёт глупому dh’oine?
— У проклятья две стороны, — продолжила она, глядя на кота пристально и печально. — Как у монеты. Страшно расставание, зато единение душу и тело исцеляет. Любовью можно излечить любую рану, любую хворь, только перед смертью она бессильна. Но до смерти всё возможно...
В руке хозяйки игольно блеснуло острие, до того прятавшееся в узкой белой ладони. Гэвин только хвостом из стороны в сторону переметнул, уши прижал, напружинился. Броситься бы на неё, в коварную руку мелкими клыками впиться, да не успел. Быстрым проблеском зарницы полоснул отточенный шип по коже запястья, потекла с руки туссентца кровь густой струей, да так ря́сно, что видно было: глубоко вошёл шип, рассёк жилу. В кошачий нос духмяной будоражащей волной ударило, хлестнуло кнутом по ретивому, новым трепетом наполнило.
— А теперь сам гляди, каково заклятье, вступившее в силу. Ты его проклятие и ты его спасение, Кот.
И отступила она в раскидистую тень дуба, укрылась своим зеленолиственным плащом, затихла, лицом скорбно потемнела, сгорбилась. И была это уже не гордая хозяйка заповедной чащи, а простая неприметная старуха. Пепельные косы расплелись, побелели, жемчуга с них мелкой росой на землю пали и растаяли. Причудливое шитье слиняло с одежд, истаяло, как лёгкий морозный узор. Только глаза, будто ягоды крушины, чернели из-под нависших седых бровей.
Смотрела уже без улыбки на то, как серенький, простой полосатый кот с отметинами и тёмными подпалинами на шкуре мечется вокруг человека. То встаёт на лапки, чтобы кровоточащую рану зализать, то трётся головой о щёку, то громко и жалобно мяукает, заглядывая круглыми зеленоватыми глазами в милое лицо. Будит спящего и добудиться не может. Волчком крутится, ластится, позабыв о хозяйке.
И реже, скупее кровь текла из раны, унималась быстро, как от целебного эликсира или сильного врачующего заклятия. Покапала ещё немного калиновыми бисеринками и утихла. Алеющая рана посветлела, сомкнулась, затягиваться стала на глазах, и вскоре от неё даже царапины не осталось. Успокоился, утих кот. Лизнул ещё раз доверчиво раскрытую ладонь, обнюхал и замурлыкал громко, довольно. На древнюю взглянул с опаской. Не придумает ли ещё чего пострашнее для ведьмака? Нет ли нового урока? Или уже всласть натешилась?
— Боишься меня, Гэвин из Ридяниц? — спросила, хоть и знала наверняка. Боится. И не за себя опасается, а за другого.
— Боюсь, госпожа, — ответил Гэвин, отпущенный из плена чар, в человеческий образ одним своим именем возвращённый.
— И всё же не уйдёшь?
— Не уйду.
— Так тому и быть, — скрипуче молвила старуха, двумя бессильными руками цепляясь за посох, который только что был молодым стройный деревцем с девичье запястье толщиной. — Делай своё дело, ведьмак. Вижу, что не из жадности в этот омут сунулся, а тому, кто с чистой душой на помощь пришёл, я мешать не стану. Только добудешь ли ты себе награду за свой труд? Сокол и соловей на одной ветке не живут. Va faill, Кот.
— Va faill, госпожа... — поклонился Гэвин уже не ради её милости, а потому что знал: дала она ему в руки нужную ниточку.
Если правильно он за неё потянет, то дело распутает. И за щедрость её к простому ведьмаку, что приехал снимать наложенное ею же проклятье, он поклонился. Не было в ней зла, не стала вредить ему. Помиловала, только горечь, тонкой угольной пылью осевшая на потревоженной её словами душе, осталась.
Отвернулась она, и тут же заколебался мир вокруг, словно рябь на воде, исказился, на части распался, весь заискрился слепящими отражениями былого и грядущего, заставляя ведьмака зажмуриться от нестерпимого света. И вернулось всё на круги своя: и свежее утро, и говорок ручья, и птичий гомон над полями. Да только уже без надежды обманчивой, без чарующего обещания счастья цвело это утро.
— Гэвин. — Голос туссентца встревоженный, сбивчивый, руки на плечи ведьмаку легли, по лицу, по голове заботливо огладили. — Что с тобой? Если не нравится что-то — скажи, я неволить тебя никогда не буду. Скажи «забудь», и я...
Не стал Гэвин ничего говорить ему. Слова закончились. Страшно быть чьим-то проклятьем. Страшно вред причинить одним своим неразумным шагом. Медальон достал, показал злую кошачью морду на ладони, в глаза заглянул безмолвно, без вопроса. И ответный взгляд затуманился снова то ли печалью, то ли тревогой, да не всё ли едино уже? Сгинут чары — так он и смотреть не захочет на ведьмака. Застыдится. С глаз погонит. А если и не погонит, то кем ему будет Гэвин? Не враг, не желанный друг, не холоп, а и не ровня дворянину. Наймит за пригоршню крон.
Знаю. Всё знаю. Не сужу тебя, Ричард. Обиды в сердце не таю.
— Я твоё проклятье, господин.
✤
А всё же унывать некогда было. Взялся за дело — делай. Думать потом будешь! Никогда Гэвин не любил задумчивых: квёлые они, нерадостные, глаза будто не на мир смотрят, а внутрь себя. А что там увидишь-то? Уж лучше на весенний лужок поглядеть, на ладную босоногую крестьянку с румянцем во всю щёку, а если совсем смурно на душе, так пойти пожрать чего повкуснее! Всегда так жил и всем советовал. Чего понапрасну голову забивать глупыми мыслями про то, взойдёт ли завтра солнце, а если взойдёт, то зачем? Всходит, значит так надобно. Не его ума это дело. А если не взойдёт, тогда и будем думать.
— Веселее гляди, Ричард, — посоветовал он, когда Груша с Грошиком дружно затрусили по дороге на Найнси, выбивая из-под копыт лёгкие облачка пыли, — эльфская чародейка много чего сказала. Всё загадками, но на то они и загадки, чтобы их кто-то разгадывал.
Ричард кивнул рассеянно, провожая взглядом рыжего кота, воровато, на полусогнутых лапах, перебежавшего им путь. Видать, на охоту в поля пробирался, зыркнул на проезжающих подозрительно и юркнул в высокую траву, взметнув ободранный, выгоревший до белёсости хвост.
— Нехорошо, — наконец сказал Ричард, — нужно было сказать. Хотел я открыться тебе в первую же ночь, в корчме.
— Марек остановил? — догадливо спросил Гэвин, припоминая ту ночь и беспокойный разговор за стеной.
— Если бы я один помощи искал, то признался бы. Да только не один я, Гэвин, за мной семья, все в беде. А что ты за человек, я тогда не знал, вот и смолчал, чтобы не передумал ты.
— А сейчас? — спросил ведьмак. — Сейчас знаешь, что я за человек? Чем промышлял до встречи с тобой, знаешь? Сколько крови на моих руках, скольких людей я обидел? Медальон мой видел? Отчего я его прятал, почему не спросишь?
Ричард как всегда ответил нескоро. Обдумал слова, взвесил и только потом спокойно сказал:
— Знаю, что ты лучше многих других, Гэвин. А больше мне ничего знать не нужно.
Сказал, будто кота по шёрстке погладил, утешил. Без лукавства, без лести сказал, ровно так, как было на его душе. Видно, легче ему теперь дышалось, когда раскрылось всё. Вовремя явилась госпожа. Путь осветила. Век ведьмак ей этого не забудет.
До Найнси доехали скоро, не останавливаясь нигде. Уже перед поместьем, когда двух всадников на пыльной дороге заметили издалека слуги, приветно замахавшие руками и забалагурившие радостно, Гэвин придержал Грушу, Ричард тоже одёрнул своего конька. Переглянулись.
— Им знать про твою беду не нужно. Незачем. Придумаешь, как поближе быть, чтобы не стало с тобой худо, как тогда...
— Придумаю, — кивнул туссентец.
— И вот ещё что, — Гэвин за плечо Ричарда взял, стиснул, чтобы тот получше запомнил сказанное, — не таи от меня ничего. Всё рассказывай, иначе худо может быть. Помни, что мы заодно.
— Не утаю. — И руку ведьмака своей накрыл, снова смущая душу и путая мысли в голове.
— Ну поедем же, вон как гомонят, рады тебе дома. — Ведьмак повернул голову будто для того, чтобы получше рассмотреть поместье.
— Нам рады, Гэвин. Нам.
