Я помнила всегда

— Призраки существуют… — шёпотом прочла я первую строку своего романа. Первого романа в моей жизни, самого успешного, но в то же время самого болезненного и ненавистного. Книга о призраках принесла мне признание и популярность. Казалось бы, я должна была боготворить свое детище, ведь эта работа обеспечила мне будущее на многие годы вперед. Многие критики, читатели и редакторы удивлялись моей нелюбви к лучшему роману десятилетия. Но ни один из них не знал, каким трудом и болью для меня стала эта книга. Каждая страница, каждое слово были пропитаны моей болью и кровью, сочившейся из глубин искалеченной души. Это был не бравый возглас, поданный молодым автором, чтобы привлечь к себе внимание, это был отчаянный вопль раненного зверя. Я сидела в мягком кресле, перебирала холодными пальцами страницы книги, пытаясь усмирить бурю, разразившуюся в сердце. Я ненавидела свой первый роман, это так. Ненавидела его с той же силой, с какой терпеть не могла любые напоминания об Англии, о браке и замужестве. Когда спустя год после трагических событий в Аллердэйл Холле Алан сделал мне предложение руки и сердца, я едва сдержала душившие меня слезы. Кое-как совладав с собой, я выпалила: «Ты же знаешь, что я не могу». Я не могла. Спустя полтора года Алан женился на белокурой француженке и покинул Америку. Мне казалось, что, покинув Англию, я смогу оставить там же все свои боли и страхи, но куда бы я ни подалась, они всегда были со мной, пробуждали ненависть. Ненависть родилась от порочного союза тяжелой обиды и искренней, чистой любви. Эти двое, поселившись во мне, слились воедино, уродуя, опустошая и выжигая душу. Я все еще любила своего английского мужа. Любила точно так же, как и в тот злосчастный день, когда он предложил мне свое сердце. Будь Томас жив, я бы простила его за все: за боль, за ужас, за предательство и страх, который он вселил в меня правдой о себе и своей сестре. Я бы простила, но нужно ли это мертвецу? И здесь рождалась обида. Я не могла смириться с его отсутствием. Это было единственное, чего я не смогла простить Томасу. Любовь стала моим палачом, она душила меня даже во сне. Хотя, если бы у меня и была возможность избавиться от этого чувства, я сомневаюсь, что стала бы это делать. Не смотря на тяжесть ноши, я дорожила памятью о Томасе. Ведь я ему обещала. Обещала помнить. Я начала писать роман как только оправилась после трагических событий в доме Шарпов. Яд, которым травила меня Люсиль, значительно усложнял жизнь — я обзавелась хроническим кашлем, время от времени заставлявшим меня сгибаться пополам от жутких спазмов в груди, когда никого не было рядом. Кроме Алана, ни одна душа не ведала о природе моего недуга. Алан не болтал, за это я была ему благодарна. Часто я просыпалась посреди ночи, судорожно хваталась за влажные простыни, шарила руками по кровати в надежде обнаружить рядом с собой теплое тело мужа, но находила лишь холодную пустоту. С моих губ непрерывно срывалось лишь одно имя. Его имя. Я повторяла его неосознанно, словно заклинание, как если бы это действительно помогло мне что-либо вернуть. Вырвавшись из плена одеял и простынь, я хватала трость, стоявшую у кровати, и уходила в гостиную, чтобы упасть на большой диван и просидеть в немом раздумии до рассвета не зажигая свечу и не двигаясь. Сердце каждый раз норовило вырваться из груди и лишь изредка мне приходилось поднимать ослабевшую руку к щекам, чтобы стереть непрошеные слезы. Как только через плотные шторы начинали пробиваться первые лучи восходящего солнца, я вскакивала и усаживалась за работу. В такие дни пишущая машинка наполняла грохотом мой дом до самого заката, пока я не падала на кровать, утомленная и опустошенная. И тогда ко мне во сне приходил покой. Спустя два года роман увидел свет. Я до сих пор помню то странное чувство, когда я впервые в жизни взяла в руки большую, черную книгу в кожаном переплете, на которой золотыми буквами было написано название и имя автора. Э.Шарп. Все последующие книги, рассказы, повести и даже несколько поэм публиковались исключительно под именем Шарп, что вызывало шквал неодобрения у моих друзей, в частности, у Алана. Он злился и скептически поднимал брови, отчитывая меня за подобные выходки, но я оставалась непреклонна. Имя, приобретенное мною после замужества, по прежнему красовалось на обложках изданий. Их было много. Я коротала время, забывалась и убегала от себя в миры своего собственного сочинения. Там я могла найти покой и счастье. Каждая книга представляла собой совершенно иное произведение, но у всех них была только одна общая черта: я никогда не писала про любовь. Однажды, пойдя на поводу у моего отца, Томас сказал, что мне ничего не известно о любви и о муках, которые она приносит. Он был прав, я не знала любви и мне было легко о ней писать. Теперь же, когда ко мне пришло знание, я обнаружила, что не могу найти сил и слов, чтобы об этом рассказать. Слово «любовь» стало для меня чем-то болезненным и страшным, я не могла больше говорить с миром о любви, ибо мне пришлось познать самую черную сторону оной. Я больше не могла. У меня не было ни единого платья красного цвета, я не любила снег, и никогда не выпускала из рук черную трость. Еще один подарок от Люсиль. Сломанная кость срослась неправильно, что вынуждало меня искать опору при ходьбе. Однажды Алан предложил мне безумную идею: сломать кости и заново собрать, и тогда, возможно, мне не понадобится трость. Время уносило с собой боли, сглаживало острые углы памяти, но размыть образ Томаса — его лицо, руки, тело — времени было не под силу. Я помнила его слишком хорошо, словно он был передо мною вчера. Часто я видела его во сне. Я тянулась к нему, просила вернуться, а он лишь тихо шептал: «Умоляю, прости… прости. Прости…». Его белая, словно бумага, кожа сияла в кромешной тьме, а на лице застыла печать скорби и раскаяния. Порой я почти касалась его, но он растворялся во мраке, оставляя после себя холодную пустоту и мертвое эхо вокруг с одним лишь словом «прости…» Эта ночь была другой. За окном лежал ненавистный мне снег, а я, как на зло, не могла уснуть. Неведомое чувство вынудило меня спуститься вниз, в библиотеку, и взять в руки свою первую книгу во второй раз в жизни. Это был памятник моему возлюбленному и всему, что нас связывало, потому мне было тяжело даже просто смотреть, как роман пылится у меня на полках. Рука судорожно сжимала трость, сердце колотилось в груди. Стало холодно. Книга выпала из ослабевших пальцев и я вся в слезах опустилась в кресло, закрывая лицо руками, как маленький ребёнок. В детстве, когда я плакала, отец всегда утешал меня, гладил волосы и убаюкивал. После смерти мамы он не дал мне почувствовать себя брошенной. Многие годы он усердно отгонял от меня чувство, что я что-то потеряла. Теперь же, когда я потеряла все, что у меня было, никто не стоял за моей спиной. Хотелось забыться, исчезнуть, перестать быть. Призраки прошлого уже не были просто метафорой, они стали моим проклятием. Плач спровоцировал очередной приступ — настолько сильный, что я не могла даже вздохнуть в перерывах между хриплым, громким, похожим на лай, кашлем. В последнее время это происходило все чаще и болезненнее. Я закрыла рукой побелевшие губы, на лице выступили капельки пота. Мне показалось, что где-то глубоко в груди открылась свежая рана. Легкие саднило, на языке стоял металлический привкус. Когда меня немного отпустило, я, тяжело переводя дух, откинулась на спинку кресла, глаза застилали слезы, но даже сквозь мутную пелену я видела книгу, упавшую подле моих ног. С тихим стоном я подобрала роман, уложив его себе на колени. Странно, но почему-то сейчас, в этот момент, я была уверена, что его место рядом со мной. Дрожащими руками я развернула книгу и, наконец, нашла то, что долгие годы хранила меж ее страниц — старая фотокарточка, которую я прихватила с собой, уезжая из Англии. В голове пронеслась эта мысль и мое тело охватила новая волна боли. Рана, которую я ощутила в груди, пульсировала, посылая болезненные волны по всему телу. Сердце, еще не отошедшее от приступа кашля, сжалось и мне стало трудно дышать. Кровь хлынула в рот настолько неожиданно, что уже спустя секунду на белой ночной рубашке начали расползаться темные кровавые пятна. Я снова закашлялась — кровь пошла по глотке, обжигая, словно огненная вода. Мне пришлось принять вынужденную позу, чтобы облегчить свое положение, но я не удержалась и соскользнула на пол. Мелькнула мысль, что неплохо было бы позвать служанку и попросить врача, но к тому времени я была уже не способна что-либо сделать. Вместо кровавых сгустков, вырывающихся из моих легких я увидела светло-коричневый паркет отеля — того самого, где Томас впервые поцеловал меня. Ночная тьма сменилась утренним солнцем. Яркий свет окутал все пространство вокруг меня, и я видела лишь смутные очертания коридора, дверей и окон. Осмотрелась. Поднимаясь с пола приметила, что мне удивительно легко дышать и я не нуждаюсь в опоре — сломанная нога больше не болит. Темная кровь исчезла с рубашки, как и сама рубашка, впрочем. На мне было светло-желтое шелковое платье с причудливым поясом в виде двух ладошек, сложенных вместе. Повернув голову, я не смогла сдержаться: мои губы сами по себе растягивались в улыбке. Он шел ко мне. Высокий, худощавый мужчина шел мне навстречу. Его костюм был немного старомодный для нашего времени, но даже в таком одеянии он выглядел невероятно. Я узнала его бледную кожу, смоляные волосы и синие, полные затаенной печали, глаза. Он смотрел на меня с нескрываемой тоской и протягивал мне руку. Почему-то вдруг я забыла обо всем. Для меня существовал лишь он. И я шагнула ему навстречу, вложив свою руку в его ладонь. Пальцы Томаса всегда были холодными. Он легонько сжал их, приветствуя меня. Улыбка на моем лице увяла, стоило лишь заметить бескровную рану на левой скуле. Я не могла на это смотреть. Закрыв глаза, я судорожно потянулась к нему, ища в его объятиях спасения. Впервые за долгие годы после своей смерти Томас не исчез. Неужели это не мираж? Он притянул меня к себе, прижавшись устами к моему лбу. Его губы почему-то казались мне теплыми, как и его грудь, хотя я не слышала стука его сердца. — Томас, я… — я не смогла договорить. Просто не знала, как объяснить ему, какие чувства овладели мною. Облегчение? Радость? Страх? Нет, все не то. — Я тоже, — прошептал он. Он все понял. — Я пришел за тобой. Вздох облегчения сорвался с моих уст. Наконец-то все кончено. — Я помнила о тебе всегда. — Знаю, спасибо, — его бледные губы растянулись в фирменной мягкой улыбке, но в глазах стояла тоска. Он сжал меня крепче в объятиях и я видела, как по его впалой щеке скатилась слеза. Время остановилось для нас. Впервые за долгое время я почувствовала себя хорошо. Забылись все страхи, боли и тяготы, ведь теперь я могла коснуться его, очертить устами линию подбородка, поднимаясь выше, ощутить на вкус его поцелуй, зарыться пальцами в черные волосы и раствориться в Вечности. *** Зима только вступила в свои права, выпал первый снег. Служанка леди Шарп быстро бежала к дому своей хозяйки, надеясь, что та не станет отчитывать ее за опоздание. В конце-концов, она опоздала на каких-то полчаса. Молоденькая девушка бежала по заснеженной улице, ее щеки тронул легкий румянец, она улыбалась и была готова обрадовать свою госпожу новостью о предстоящей помолвке — леди Шарп всегда была для нее кем-то вроде доброй подруги, даром только, что платила ей жалованье. Замерзшими руками девушка повернула ключ в задней двери дома и вбежала в кухню. Никого. Обычно ее хозяйка просыпалась рано утром, еще до прихода слуг. Сегодня дом окутала странная тишина. Девушка хмыкнула и поднялась на второй этаж в надежде обнаружить леди Шарп в постели, но кровать пустовала. Впрочем, долго искать хозяйку не пришлось. Спустя двадцать минут, она обнаружила свою хозяйку в библиотеке, на холодном полу. Леди Шарп неподвижно лежала в небольшой лужице собственной крови, а на ее безжизненном лице застыла блаженная улыбка. В руке женщина держала маленькую фотокарточку — бледный, высокий мужчина счастливо улыбался, глядя на миниатюрную белокурую девушку в белом венчальном платье, на ее изящной руке красовалось кольцо с большим рубином. Перевернув фотографию, служанка прочла «Сэр Томас Шарп и леди Эдит Шарп, декабрь, 1901»