Ворон

Ваня гипнотизировал дверь спальни, вздыхал, томился от ожидания и кутался в одеяло: осень выдалась слишком холодной, а батареи были, ожидаемо, в прочем, чуть тёплые, и нормально прогретая спальня маячила в перспективе, растянутой минимум на неделю. Он подумал, что было бы неплохо подняться и залезть в шкаф за вторым одеялом. А Мирон вечно мерз, кутался и полночи грел холодные колени и ступни о Ванины ноги. Мирон вертелся с боку на бок, попутно ворча под нос, что хочет жить на юге, а не в чертовом промозглом Питере. Ваня в ответ беззлобно матерился сквозь зубы, грел Мирона поцелуями и обнимал так крепко, что стиснутая в тисках грудь вскоре согревалась. Евстигнеев сполз с постели; под ногами заскрипел ледяной ламинат, по щиколоткам прошелся сквозняк из-под дверной щели — ну и, блять, холодина. Шкаф-купе громадой маячил в темноте, и он шел на него, с неохотой, усталостью и легким раздражением. Ваня замер, вспоминая, куда именно убирал одеяло — тёплое, в синюю клетку. Его Мирон купил прошлой осенью, еще кучу денег за него отвалил — Евстигнеев помнил, как офигел от суммы. Ваня дернул дверцу, и та с тихим шелестом отъехала в сторону. Из черного нутра пахнуло плесенью. Ваня застыл, проморгался, пытаясь разглядеть белеющие в темноте футболки, сложенные на второй полке сверху — черное нутро шкафа пахло лесом, прелой листвой и тающим снегом. И оттуда, из этой влажной дыры донеслось едва различимое воронье карканье. Ваня отшатнулся от шкафа, нелепо взмахнул руками, запнувшись о собственную ногу, и полетел на пол. Ваня проснулся от собственного крика. В порыве он зажал ладонью рот, уставившись слезящимися глазами на мерно горящий ночник, и попытался выровнять сбившееся дыхание. Руки тряслись, а во рту было омерзительно сухо. Ему было страшно. Сны не отпускали, въедались в мозг настолько, что даже успокоительное не помогало. Вообще ничего не помогало. Снились вороны и инфернальные щупальца: сырые, скользкие, смертоносные. Они тянулись к Ване из сновидения к сновидению, лезли из-под дверных щелей, вагонов метро и даже из-под кровати — во снах менялись локации, вот только убежать от чудовища так и не удалось. Ваня просыпался по несколько раз за ночь и потом вновь проваливался в тревожный мир сновидений. Пару дней назад он напился и вырубился, едва добравшись до кровати; дошёл, шатаясь, по пути снося с тумбочки всякую мелочь, и рухнул прямо в одежде, но спиртное не помогло — всё равно проснулся спустя пару часов, но, правда, на этот раз хоть сон не помнил. Зато сушняк дал о себе знать. И назойливый Саня, который топтался на хозяине, взбивая себе лапками место на груди Вани, смотрел осуждающе. Прям как Мирон по утрам, в моменты лечения Вани от похмельного синдрома. Он тогда только обессиленно застонал и попытался сесть. Бодун был такой силы, что Евстигнеев решил вернуться к успокоительному. Хотя толку от него было… Лучше б к Мирону вернулся, дебил, сказал Ване внутренний голос. И Ваня замер, обдумывая эту логичную и настолько запоздалую мысль. Ты у него хоть спросил, что ему нужно, а? Ты или соул? Ты трус. И Ваня согласно кивнул, потянувшись к стоящей на полу бутылке с минералкой. Трус, который решил за двоих. И что теперь делать, а? Ваня вздохнул, понимая, что не заснет до утра. Организм, видимо, думал иначе. Ваня проспал всю ночь без сновидений, словно мысль о возвращении к Мирону создала хрупкий барьер между кошмарами и спокойным сном. И он цеплялся за эту мысль, будто за спасательный круг. С утра в Ване появился новый страх — Мирон его не примет. Даже если Ваня придет. Даже если Мирон один. Не примет. Ему было стыдно смотреть Федорову в глаза. Ваня сломался спустя пару дней, когда Саня захворал ни с того ни с сего, отказался есть — его тошнило вонючей мерзкой желчью. Ваня матерился, молился, горестно вздыхал и тащил апатичного вялого кота в переполненном трамвае в ветклинику. На такси денег катастрофически не хватало. Ваня сломался в тот день, когда сны и реальность переплелись в какой-то откровенно дерьмовый сюр. Болезнь кота стала катализатором. Поставив переноску на пол, он задвинул ее между своих кроссовок и отбил Мирону смс. «Сане плохо». Потом подумал и дописал: «Я везу его в нашу клинику». Чувство стыда набирало обороты. Будто болезнь Сани — предлог, единственный предлог увидеть Мирона. Повод, по сути своей, безрадостный и даже ужасный. Но Мирон кота любил, поэтому Ваня затолкал свои рассуждения куда подальше. К чёрту все. Потом стало не до Мирона и непрочитанных сообщений: Ваня прижимал к себе переноску с Саней и нервно озирался по сторонам, боясь пропустить свою остановку. Фигуру Мирона он узнал издалека, просто узнал и убедился, что это не глюк, подойдя поближе. Федоров выглядел как… Федоров. Нормально так выглядел. Только на бритьё забил, да и всё, пожалуй. — Саня, — Мирон наклонился к переноске, заглядывая через решетку. — Ты чего это, пацан? Недоглядел? Ваня поежился. Что-то было не так. Что? Потом понял, спустя пару секунд: Мирон не подал ему руки. Мирон был чужим, и глаза его, тёплые, полные летней чистой синевы, отдавали серостью скованной льдом Невы. — Я не знаю, что с ним, — честно признался Ваня, проглатывая обиду и не рискуя тянуть свою ладонь для рукопожатия. — Правда, Миро. Тот вздрогнул, отвёл взгляд и зашагал, не оглядываясь, к пластиковым дверям. Ваня вспомнил ни к месту о разведенных супругах, которых сводит вместе болезнь ребенка. Он когда-то, от нечего делать, сериал смотрел, дешёвый такой, ширпотребный — там как раз такая ситуация и была. Саню из переноски доставал Мирон. Евстигней дернулся было, но остановился, не желая нарушать тонкое ощущение идиллии. Саня повис на руках безвольной тряпкой и замурлыкал через силу. Это оказалось отравлением, банальным отравлением химическим веществом. Мирон гладил Саню по мягким ушам и буравил Ваньку взглядом. — Что сожрал? — наконец-то спросил он и почесал кота за ухом. Капельница мерно отсчитывала глюкозу; Саня, слишком слабый для того, чтобы возмущаться, спокойно лежал на металлическом столе. — Что он сожрал? — повторил Мирон, и Ваня оторвался от разглядывания покрытых татуировками пальцев. — Снежок, искусственный. Больше в комнате жрать было нечего. Ёлку Ваня не наряжал, гирлянды не вешал. Ни настроения, ни желания, ни ёлки, ни мишуры не было. Только искусственный снег, размазанный по периметру оконных рам. — Понятно, — и Федоров потерял к нему всякий интерес. — Са-аш, — тихо протянул он, заглядывая коту в глаза. — Ты меня напугал. Саня. Саня, хотелось поправить Ване, и он впервые промолчал. — Санечка, коть, выздоравливай, — Мирон улыбался и гладил кота по лбу. Мирон ласковый-то становился только в кругу Вани и кота. И Ваня боялся дышать, чтобы не спугнуть. Ваня смотрел то на Саню, то на сосредоточенного Федорова, и его мысли мешались в одно перевариваемое нечто. Хотелось забиться в угол и выть. Федоров не хотел говорить ни о Ване, ни о себе — видимо, посчитал нужным оставить Евстигнеева в покое и больше не трогать. То, что в клинику Мирон больше с ним не поедет, Ваня понял вечером, когда увидел сообщение о переводе приличной суммы с комментарием: «Саше на лечение». Федоров, сначала достававший сообщениями, потом притащивший подарок и собственный амулет, который Ваня теперь преданно носил на шее, сдался. Ваня усмехнулся, подошел к окну, открыл форточку и закурил. Мирон не заслужил такого. Мирон, всегда стремящийся защитить его, одиночку, от предрассудков общества, не заслужил. Дни снова потянулись один за одним: холодные, серые, беспросветные. Мирон Федоров ожил в соцсетях — и даже не удалил Ваню из друзей, — правда, ожил лишь для того, чтобы репостнуть рекламу новой книги Карелина. Той самой, о которой он говорил в тот вечер, перед расставанием. Ваню ощутил укол ревности и неприятие ситуации. Мирон написал ему только однажды, и то, чтобы узнать о состоянии кота. Удостоверившись, что с Саней все в порядке, затих. Ваня его понимал: тоже бы не стал дергать человека, который сбежал, оставив его одного. Ваня несся куда-то через лес по жухлой, пахнущей сыростью листве. Листва, неизвестно откуда взявшаяся в хвойном лесу, влажным спрессованным ковром чавкала под кроссовками и скользила вслед за подошвой, грозя вовсе убежать из-под ног. Ваня бежал что есть мочи; воздух врывался в лёгкие и опалял холодом бронхи, а сердце билось о ребра в непрекращающейся истерике. Ему нужно было успеть, нужно было добежать, и… Ваня остановился, оглянулся по сторонам, и знакомый туман, молочно-белый, непроглядный, стал ближе, поглощая могучие стволы старых сосен и окутывая скрипучие узловатые ветви плотным коконом. Ваня сорвался с места, давая себе установку не оглядываться. — Ваня, — донеслось откуда-то слева, тихо и успокаивающе. — Ваня. Евстигнеев свернул с тропы, бросился на голос, перепрыгивая через неустойчивые, словно исполинские артрозные пальцы великана, корни деревьев. — Ваня… Мирон сидел под раскидистой елью, смотрел слепо вперёд, и его бледные губы шевелились, тихо повторяя его имя. — Пришёл, — выдохнул он, заметив силуэт. Туман крался за ним по пятам, цеплялся, словно огромный спрут за ветви, тянул свою огромную необъятную тушу к Ване и изможденному Мирону. Опустившись на колени, Евстигнеев уткнулся лбом в широкую грудь и шумно выдохнул, ревностно глотая ртом терпкий запах. — Миро, я к тебе… бежал…-бежал., — говорить было тяжело, Ваня задыхался от бега и выдавливал из себя слова, безбожно пропуская слоги. — Ванечка, родной, — Мирон улыбался, гладил его по затылку, перебирал покрашенные в нелепый синий цвет пряди. — Ванечка… Ваня вздрогнул, схватил за руку — на запястье почему-то кровоточила метка одиночки. Откуда она у Мирона-то? Боже. Татуировка. Не настоящая, искусственная метка, точная копия его, Ваниной. — Миро, прости меня… Я же пришел, видишь, я с тобой. Это же просто татуировка, блажь твоя. Просто татуировка. Зачем она тебе? Я пришел, Миро… — Ваня частил, вдыхал через раз и осторожно касался губами раны. — Мирон. Он водил по отточенной скуле Вани прохладными пальцами, и глаза его, переполненные тёплой синевой, искрились странной, непонятной радостью. Ваня открыл глаза, заелозил рукой по постели, нащупал спящего Саню и крепко зажмурился. Одно он запомнил чётко: руки Мирона, искусственную кровоточащую, словно стигмат, тату, и то, как пропал туман, стоило им переплести пальцы. — Да черт возьми, да что это такое, а? — спросил Ваня сам себя. Ваня откровенно скучал, ковыряясь в папках с фотографиями в ожидании хоть какого-нибудь посетителя и между делом пририсовывал Мирону рожки в фотошопе. Запечатлённый на фотографии задумчивый Федоров с рогами выглядел смешно. Этакий Крампус на минималках. На совсем минимальных минималках. Ваня вздохнул и посмотрел в окно — снегопад усилился, и стало совсем мерзко и тоскливо. Вот кому сейчас понадобится Ванька с его услугами фотографа? В такую погоду люди дома сидят или стараются как можно быстрее попасть в спасительное тепло. Хоть закрывай лавочку да уходи, один черт ничего не светит: ни денег, ни клиентов, ничего. Ваня свернул фотку, вытянул затёкшие от долгого сидения ноги, попутно прикидывая, куда можно зайти коту за кормом и себе за сигаретами, чтобы не пришлось наворачивать круги, как над входной дверью звякнул колокольчик. — Блядь, — ругнулся некто, стряхивая с капюшона снег. — Погода говно, тебе не кажется? Ваня моргнул. В голове мелькнула мысль, что сны его доконали и он начал ловить глюки, — слишком уж абсурдна сложившаяся ситуация. — Тебя пока найдешь… — проворчал Слава и уселся на стоящий рядом со столом резной стул. Мебель под ним угрожающе заскрипела, и Ваня не на шутку испугался, беспокоясь о ее сохранности. — Стульчик-то не сломай, — проворчал он. — Это реквизит, между прочим, ага. Для постановочных фото. Карелин вздохнул и посмотрел на Евстигнеева с непонятным, нечитаемым выражением на лице и сказал: — Возвращайся к нему, мужик. Слава сказал: — Он подыхает, Вань. Слава сказал: — Не я ему нужен. Ваня вздохнул. Мысли лениво ползли по извилинам, и мозг, вероятно, уставший от постоянных актов насилия над собой, отказывался воспринимать только что услышанное. — Ты с ним был? — в голову ударило горячей волной ревности, и от обиды затряслись руки. Вспомнился сон, вспомнилась татуировка-обманка на запястье Федорова, вспомнился зовущий его, Ваню, голос — от этих воспоминаний и реальности стало больно. Слава покачал головой, сощурил хитро глаза и стал похож на большую и старую мудрую лису. Он сразу понял, что вложено в это «с ним». — Нет. Он сразу сказал, что я лишний. А то, что ты свалил, я сам догадался. Я ж не тупой, Вань. С этим Ваня был согласен. Он мог ненавидеть Карелина, мог считать его последним мудаком, но только не тупым. — Мне похуй на тебя, мэн, но я почему-то уверен, что ты ушел из-за метки. — Слава поднялся. — Бедный несчастный Ванечка Евстигнеев, одиночка, никому не нужен. Как же себя жалко было, да? А его? Его ты спросил? Ему херово. Мы не виноваты, что вот так… Вышло. И он перед тобой не виноват. И я не виноват. Я, собственно, для этого тебя и искал. Найди свои яйца, мэн. Ваня молча проводил взглядом направившегося на выход Карелина. Внутри разливалось мерзкое чувство вины и бился один-единственный вопрос. — Слав, — окликнул его Ваня. — Ты его совсем не любишь? Вы же соулы, Слав. Тот остановился, оглянулся через плечо, усмехнулся едва заметно: — Люблю. Наверное, больше, чем ты. Возвращайся, бро. Возвращаться было страшно. Смотреть в глаза Мирону было стыдно. Ваня сидел на диване, гладил кота и невидяще пялился на пол: давно бы вернулся, если б знал, что Слава его место не занял. Давно бы поговорил, давно бы услышал Мирона, давно бы перестал тонуть в кошмарах. Ваня отчего-то был свято уверен, что, стоит ему вернуться, стоит заснуть рядом с Мироном — и сновидения прекратятся. — Со мной поедешь, — сообщил он Сане. — Я один боюсь. Он меня убьёт. Кот скептически махнул хвостом и отвернулся. — Со мной, Сань, — припечатал Ваня. Ваня тащил переноску, и ему казалось, что ступени подъезда ведут его не в квартиру Мирона, а прямиком на Голгофу — ладно, хрен с ней, с Голгофой. Страшнее всего, если дверь не откроют, ведь он даже не предупредил о своем визите, — невоспитанный Ваня Евстигнеев, что уж тут поделать. Ваня остановился у знакомой двери, выдохнул, пытаясь успокоиться, и на счёт три нажал на звонок. Раз, другой, пятый. — Кто? — наконец раздалось из-за двери. — А в глазок посмотреть не вариант? — ляпнул Ваня и прикусил язык. Хорошее начало разговора. — Это мы с Саней, — проблеял он. — Мы замерзли, — надавил на жалость. — И соскучились, — добавил без тени лукавства. — Миро, пустишь? — Если только Сашу, — буркнул Федоров и распахнул дверь. — Заходите. На Ваню дохнуло теплом и до боли родным запахом. Он зажмурился и прислонился плечом к стене. — Господи, хорошо-то как. Мирон иронично вскинул бровь, фыркнул и сел на корточки, открывая переноску. — Я тебя ждал. И ждал. Всё время ждал, — глухо сказал он, от ироничности не осталось и следа. — А ты не приходил. Ваня смотрел на гладящего кота Мирона, на его поникшие плечи, на поселившегося на лопатке ворона, такого четкого, детального, но уже не вызывающего отторжения, и слова застревали в глотке. От жалости к Федорову опускались руки и сердце заходилось, словно при аритмии. Ваня несмело коснулся пальцами ворона, погладил по тёплой, пошедшей мурашками коже. — Мирон, прости меня, — прохрипел Ваня. — Миро. — А ты миску с собой не взял? — внезапно спросил Федоров, поднимаясь. — Что? — не понял Ваня, заметив на запястье Федорова новую тату. — Охуеть. — Сашину миску не прихватил? — Мирон кивнул на умывающегося около обувницы кота. — Н-нет… — растерянно промямлил Евстигней. — Ты чего набил, Мирон? Ты что творишь, а? — он посмотрел на свою метку, на точную её копию на чужой руке. — Она мне жизнь столько лет портила, а ты… Сон в руку, блядь. Мирон вздохнул, глянул осуждающе, наклонился к обувнице, кинул Ване под ноги новые тапочки. — Переобувайся, герой. А Сашке пока тарелку выделим. Потом за вещами съездим. Жизнь ему метка испортила… Хуйню не неси, Вань. Мне, например, нравится. Лаконичная такая, не то что вороны там всякие. Ваня улыбнулся, уткнулся лбом Мирону в плечо, вдохнул глубоко-глубоко. — Прости меня, прости. — Я тебе тапочки купил. Твои совсем износились, — Мирон гладил Ваню по голове, ласково ерошил пряди. — Пойдем на кухню, Вань. Я глинтвейна сварю. Хочешь? — Хочу. И тебя хочу, и глинтвейн, но тебя больше, — признался Ваня. Мирон рассмеялся, припёр Ваню к стене и полез целовать. В самолёте было шумно, что-то недовольно бубнил тучный мужчина, сидящий в кресле за спиной, где-то впереди верещал ребенок и на повышенных тонах разговаривали две девушки. Слава устало потёр глаза и посмотрел в иллюминатор. Санкт-Петербург остался где-то там, далеко внизу, за много километров, вместе с холодной зимой, сотворившим глупость Ваней и с самым замечательным на свете человеком. Карелин улыбнулся, вспомнив, как горячо спорил с Мироном, как пытался обличить Федорова в графомании, как не верил в то, что именно этот человек оказался его соулмейтом. Не верил, потому что так не бывает, чтобы вот так повезло. Чтобы тот, кого любишь, оказался тем самым. Предначертанным. Наверное, попытки задеть Мирона выглядели смешно. Пусть так. Главное, чтобы Евстигнеев вернулся. Слава мотнул головой, отгоняя воспоминания, и откинулся на спинку кресла. Самолёт готовился заходить на посадку в Хабаровский аэропорт.