Ворон

Ване снился эшафот. Самый настоящий, с прогнившими от времени досками и кружащим над головой вороньем. Ваня поднялся по скрипучей лестнице, осторожно переступил через дыру в полу и подошел к виселице. Холеный ворон с лоснящимся оперением и хитрыми глазами-бусинами наклонил голову, рассматривая непрошеного гостя, и переступил когтистыми лапами по добротной твердой перекладине. — Чего смотришь? — огрызнулся Иван, мельком отметив появившиеся из ниоткуда плотные сгустки не то облаков, не то тумана: темно-серые и непроглядные, они клубились вокруг виселицы, скрывая от взгляда яркую зелень травы. Такие метаморфозы не внушали доверия. Только осознание, что это всего лишь сон, приносило немного спокойствия. — Голуби вкусные, — сказал ворон голосом Славы Гнойного и хрипло засмеялся. — И Мирон вкусный. Съедобный. Ваня уставился на птицу; птица посмотрела на Ваню. Щелкнула клювом, цепко схватив появившуюся в воздухе золотую цепочку. — Говна кусок, — пробормотал Ваня, рассматривая кулон, раскачивающийся на цепи. Славу Ваня не то что не любил — он его ненавидел самой что ни на есть черной ненавистью. Карелин, издевательски-юморной, свой в доску, вечно задевал Мирона. А Мирон был для Вани всем. Что-то знакомое было в этой штуковине. Иудейская Хамса, — пятипалая ладонь, — тускло блеснула перед Ванькиными глазами. Амулет Мирона. Туман стал темнее: заполз на края помоста, словно сотканный из эфира Ктулху; протянул свои щупальца, будто огромный шоггот забрался под виселицу, и теперь выход только один — шагнуть в это колыхающееся, пахнущее мертвечиной нечто, словно слепой пингвин. — Из таких жирных пиздюков, как ты, пироги в Литве готовят… — Ваня вздохнул. Во рту пересохло и жутко захотелось пить. — Отдай Хамсу, мудак. Ворон покачал вертлявой башкой, и Ваня мог поклясться, что, если бы птица могла ухмыляться, она бы непременно растянула свой огромный клюв до ушей. Где там у них уши?... — Ворон гото… — Ваня потянулся вперед подхватил выпавшую из клюва вещицу, не дав той коснуться пахнущих сладковатой сыростью досок. Ворон каркнул и снялся с места. Миг — и черная птица пропала в жутком мареве, словно и не было ее. Ваня беспомощно оглянулся, зажал в ладони холодный металл и крепко стиснул его, чтобы не потерять. — Вот так сыр и проебывают. Без тебя знаю, что ворон готовят, а не воронов, интеллектуал, — фыркнул Ванька, следя, как туман на помосте становится плотнее, все более похожий на тентакли. Холод, исходивший из тумана, стал ощутимым; запахло чем-то плесневело-влажным. В мутной дымке карканье ворон сменилось хриплыми криками агонии. Тишину разрезало утробное чавканье.       — Блядь, — сказал Ваня. Ладонь Хамса до боли впилась в кожу и туман пропал, превратившись в освещенную тусклым ночником спальню. — Блядь, блядь, — загнанно поделился своими ощущениями он, до боли сжимая руку Мирона. Мирон же молча глазел на него и пытался аккуратно высвободить своё запястье из мертвой хватки. Ваня разжал окоченевшие, словно судорогой сведенные пальцы, и хрипло выдохнул в подушку: — Извини. Федоров заворочался, глянул обеспокоенно на покрытое испариной Ванино лицо и сел на постели, кутаясь в одеяло. — Что снилось-то, Вань? — на покрытой рыжеватым волосом груди в свете бра блеснула ладонь Хамса. — Ваня? — Хуйня всякая, — отмахнулся Евстигнеев и требовательно потянул одеяло на себя. Его ощутимо колотило, но чувство страха медленно отступало перед реальностью. — Кто у тебя там говна кусок? Не я? — Мирон улыбнулся растерянно и сам полез укутывать Ваню. — Я говорил, что плед надо побольше размером брать. — Не ты, — слабо отмахнулся тот в ответ. Подумав, продолжил, непонятно зачем соврав. — Не помню кто. — Это хорошо, радует… Спи, Вань. Кошмары всем снятся. Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — Нет, не надо. Я и так усну. Мирон обнял Ваню со спины, уткнулся острыми коленками в холодные евстигнеевские ноги и тепло поцеловал в шею. — Спи, — повторил он, крепко прижимая к себе.       Ваня брел домой по заметенной снегом улице, дышал зябко на замерзшие пальцы и снова засовывал руки в спасительное тепло карманов. Ветер загудел в ветвях, бросил в лицо колкие кристаллы снежинок; послышалось недовольное фырканье. Ваня поправил капюшон, поежился от холода, забравшегося вместе со снегом за шиворот, и прибавил шагу. Дома его ждали. Там, в однокомнатной квартире спального района, были Мирон, кот и горячий глинтвейн. Оказалось, что для Вани, — человека, с рождения лишенного соулмейта, — для счастья нужно всего ничего. Ваня боялся только одного: когда-нибудь Мирон найдет своего, того самого, предначертанного, и на этом всё. Для Вани. В буквальном смысле «всё». Евстигней отмахнулся от непрошеных мыслей и прибавил шагу. Сказал уже как-то Мирону про соулмейта: мол, в обществе принято жить со своим истинными, так правильно и хорошо, но через секунду его одарили таким тяжелым взглядом, что было ясно — тема закрыта, и закрыта навсегда. — Нахуй общество, — сказал тогда он и снова вернулся к прерванному занятию. Иногда Ваня задумывался над тем, как их пара вообще могла образоваться. Ладно он, никому не нужный для отношений хикканутый придурок с темно-красной меткой одиночки на запястье. А Мирон? В какой-то момент их вялая дружба сломалась, чтобы перерасти в нечто большее. Мирон сломал, Мирон перевернул все с ног на голову, Мирон… Мирон решил, что Ваня его пара. Решил и безапелляционно сообщил об этом. Ванька был преданный и глупый в своей любви; Ванька переводил зародившуюся на общих увлечениях дружбу в иногда случающееся общение; Ванька хотел меньше видеть Мирона, свято надеясь, что это поможет. А затем услышал: — Я уверен, что ты мне нужен. Потерянный в своих чувствах Евстигнеев подумал о дешевом розыгрыше. — Не надо так шутить, — предупредил Ваня; набычился, глянул исподлобья, прищурил недоверчиво глаза. — Я тебе лицо разобью, если ты шутишь, понял? Мирон не шутил. Мирон целовал Ваню в темном углу парковой аллеи и хрипло дышал на ухо, как в трансе шепча «Верь мне». Было жарко; хриплые звуки отдавались за ребрами сошедшим с катушек сердцебиением. Не верил и ластился под шершавые ладони; не верил и стелил свежевыстиранную из тонкой бязи простынь на свой старый скрипучий диван. Мирон голодно дышал в затылок и тихо повторял, словно заклинание. «Ва-ня». А Ваня не верил настолько, что ждал от судьбы какого-нибудь подвоха. Если тебе выпало счастье, то рано или поздно за него придется платить. Он завернул за угол, прошел мимо детской площадки: на ней высился искусно сделанный снеговик, которому народные умельцы прилепили явно со знанием дела огромный член — и нырнул в подворотню. Ветер стих, и только снег искрился в свете фонарей. Захотелось достать из рюкзака фотоаппарат, запечатлеть игру света в кристалликах льда. Ваня уже было остановился, — уж больно заманчивая была идея, — но дома его ждали, и перед этим фактом меркла даже красота природы. Где-то закаркал ворон. Ваня вздрогнул, едва совладав с желанием заткнуть уши: сон как назло не забывался, ровно как и птица, говорящая голосом Карелина, в определенных кругах прозванного Гнойным. Прозвище было полностью оправдано — этот молодой, но уже успевший заявить о себе писатель-авангардист отличался мерзким характером и неиссякаемым потоком постиронии. Славино упорное желание задеть Мирона вместе с его нашумевшим романом-антиутопией бесило Ваню до белого каления. Мирону было плевать — он улыбался Славику и жал при встрече руку. Ваня же от этого бесился еще сильнее. — Ваня, так нельзя, — сказал как-то Мирон. — Так нельзя, Вань, он работает на публику, мы все работаем на публику, в конце концов. Возражения, конечно, были; много, если честно, но те упрямо сидели в горле, подкатывая позывами злости и вполне оправданного раздражения. — Ревнуешь? — спросил Мирон, и его глаза смеялись. — Ванька-а. Ваня буркнул, что это бред, и никто никого не ревнует. Мирон улыбался, кивал бритой башкой и говоря всем своим видом, что ни на йоту ему не верит. Из подъезда на Евстигнеева дохнуло теплом. Под ноги кинулось что-то серое и мохнатое. Что-то, что являлось подъездным жильцом — пушистым старым котярой. Он жалобно мяукнул и потерся о Ванькину штанину. — Сейчас пожрать вынесу. Пойдем, бандит. Кот довольно заурчал и засеменил за Ваней, бесшумно взбегая по лестнице. В прихожей пахло выпечкой и, — едва уловимо, — одеколоном Мирона. Хорошо пахло; уютом несло отовсюду. Мирон сидел на кухне, поджав под себя ногу, и строчил что-то, остервенело стуча по клавишам. В зубах дымила сигарета, и аккуратный столбик пепла валялся на скатерти, раскрашенной в идиотский цветочек, — в порыве, когда его накрывало, он, погруженный в работу, ничего не замечал. Ни пепла на столе, ни соли в кофе… Мирон терялся в мирах, которые творил. — Привет, — сказал Ваня и полез в пластиковый контейнер с сухим кормом. На звук прибежал Саня, толстый вислоухий кошак, в котором тот души не чаял. — Ты Саню покормил? — Покормил. Гирлянду повесил… — Мирон чертыхнулся и отправил сгоревший до тла окурок в пепельницу. — И елку купил. Как у тебя хватило мозгов назвать кота Сашей? До сих пор удивляюсь. — Саня, — послышалось откуда-то со стороны миски следом за громким треском пластика. Кот стоял рядом, преданно заглядывая в глаза хозяину, но тот любвеобильности не оценил. — Ты уже ел. Мирон усмехнулся и поманил животное к себе, приглашающе хлопнув по колену. — Твой папка подкидыша пошел кормить. Саня, ревнуй! Ваня улыбнулся и вынес миску на лестничную клетку. Котяра все это время терпеливо ждал подношение, сидя у дверей. Дарить счастье и любовь, в общем-то, приятно. Мирон стоял в прихожей в своих любимых штанах и Ваниной старой футболке, лениво почесывая левую икру ногой; тапок, опасно балансируя на большом пальце, соскочил на пол, привлекая внимание. Он пожал плечами. — Нахера ты мои тапки напялил? — для проформы проворчал Ваня, закрывая дверь. В подъезде кот радостно хрустел кормом. — Жалко? — спросил Мирон и криво улыбнулся. — Жмотяра ты. А я глинтвейн зафигачил. И пирог разогрел... Я сегодня Карелина видел. Ваня напрягся, так и застыв на корточках перед прихожкой. Отмерев, вытащил с нижней полки тапки Мирона и кинул тому под ноги. — Отдай мои, — требовательно попросил он. — Какое событие, кто бы мог подумать — самого Карелина увидел. Мирон вскинул брови, послушно переобуваясь. Ваня злился, Ваня кипел и Ваня совершенно не понимал, зачем ему эта, по сути, бесполезная информация. — Он книгу новую выпустил. Остро-социальную драму... Евстигней наконец стащил с себя куртку, посмотрел на умиротворенного Мирона и выдохнул сквозь зубы, полностью игнорируя крутящегося под ногами Саню. — И что? Мирон хмыкнул, направившись на кухню к ноутбуку и остывающему глинтвейну. — Он спросил, ну, как она мне, — крикнул уже оттуда. — Надо бы прочитать, что ли. Не хочешь немного драмы от короля постиронии? Ваня не хотел. Ваня хотел смотреть какую-нибудь дурную комедию и есть пирог, хотел потрахаться и лечь спать. Хотел, чтобы под одним боком мурчал кот, а под другим Мирон рассказывал о своем новой новелле, о своих героях, о своих мирах. Ваня хотел теплоты без участия Гнойного. — Не-а, — честно признался Евстигней. — Ну и ладно, — Мирон улыбнулся и аккуратно снял с плиты металлическую кастрюлю с пряно пахнущим глинтвейном. — Блин, левую лопатку почеши, м? Кожа у него была необычно горячей, словно воспаленной, и под подушечками пальцев шла мурашками; он откровенно балдел, горбился, вжимал голову в плечи, подставляя под прикосновения острые лопатки. Ваня нахмурился: внутри отчего-то похолодело и желудок сжался в болезненном спазме; не церемонясь, задрал футболку. — Аккуратнее, твою мать, — огрызнулся Мирон. На столе звучно звякнули стаканы. — Я чуть не разлил… Ваня слышал слова, но не мог разобрать их; слышал словно из-под толщи воды, —приглушенно, монотонно, непонятно. На покрытой веснушками бледной коже проступал пока еле заметный светло-серый, словно набросок, контур метки. Ворон косился на Ваньку. Бледный силуэт, который с каждой встречей соулмейтов будет четче, обрастет деталями: прорисованным оперением, живым блеском в хитрых глазах... Он был, до этого был — Мирон как-то уже жаловался, что чешется чертова левая лопатка. Ваня вспомнил об этом только сейчас. — Вань? — Кожа выглядит прикольно, — тихо выдохнул он, стараясь унять дрожь в руках. — Гусиная такая. Мирон молчал; затем опустил футболку и развернулся, теперь смотря испытующе. Напряженный взгляд царапал душу, отдающую болезненными ударами в живот. — Она, да? — спросил наконец-то. — Интересно, кто ж там суженый-ряженый? Ване хотелось кричать.