Misunderstandings are Silent

Сегодня хоронят Патрика Игглза, и небо словно подгадало момент и укрыло солнечный свет в облаках. От этого яркие цветные витражи кажутся серыми, потухшими как сгоревшие до основания свечи. А ещё – шуршат траурные платья, перешептываются джентльмены в чопорных черных костюмах, но, вопреки великолепной слышимости в сводах собора, звуки непостижимым образом пропадают, растворяются в пыльном воздухе, и от их отсутствия в голове становится пусто и звонко. Рид надеется, что это не простуда, или какая-нибудь экзотическая лихорадка, которую легко подцепить на верфях. — Он ещё много мог бы сделать, – вздыхает Эмили, эхом повторяя чужие слова, пугающе одинаковые в исполнении равнодушных прихожан. Ведь это не они умерли одиноко и страшно, защищая уличного мальчишку от озверевшей толпы. Кажется, этот факт никого не волнует, кроме мисс Горен, но парнишка никогда не был для неё подозреваемым и убийцей, она знала его совсем с другой стороны. И Рид не в состоянии заставить себя раскаяться в том, что они с Дрейком нарушили закон: одна спасенная жизнь имеет значение, мисс Горен так сказала, и он чувствовал тогда всем своим существом правду этого утверждения. Правду, что выше несовершенного закона, придуманного людьми. Тем более, когда так называемый «Комитет бдительности» по сути мало чем отличается от банды Кармайкла – все они руководствуются принципом Линча: сначала повесим, а потом разберёмся, если иных важных дел не найдётся. Джексон тоже хорош: сдал Томми Кармайклу как миленького, и то, что «Комитет» успел приюту на помощь – везение чистой воды, а не тонкий расчёт, сколько бы бравый капитан не клялся в обратном. К тому же, Джексон врёт, как дышит – кольцо-то, найденное у Кармайкла, его, к гадалке не ходи. Иначе с чего бы ему дергаться, услышав, что на лице у Игглза были обнаружены следы этого кольца? А Джексон определённо задергался. Конечно, он тут же взял себя в руки, но Рид не слепой и не вчера родился. «Кто такой Мэтью Джадж, а, Джексон?». Вопрос уже был готов обрушиться карающей лавиной, и Рид до сих пор не понимал, что же его остановило. И почему он ответил ложью на запрос из Америки. Нельзя же их назвать близкими друзьями? Или уже можно? Эмили продолжает говорить что-то, но Рид её не слышит, и он не уверен, что сумрак, царящий в церкви, настоящий, а не порождение его воспалённого воображения, с воспоминанием, проигрываемым по кругу мелодией из музыкальной шкатулки: Эмили за несколько месяцев до рождения Мэтти, её негромкий смех в полумраке гостиной, будто кто-то невесомо провел кончиками пальцев по струнам невидимой арфы. Теперь Эмили не смеется, даже не улыбается, а прежде прямую спину искривило, скособочило горе. «Это моя вина», услужливо подсказывает разум. «Я верю», упрямо отзывается сердце. Расслышать слова Эмили сквозь ватное одеяло тишины трудно, и Рид читает произнесенную ею фразу по движению бледных, искусанных в отчаянии губ. — Я устала плакать одна. Сказать на это ему нечего – он только причинит ей лишнюю боль (она не верит – успела смириться), и Рид берет Эмили за руку, не зная, чего он страшится больше – того, что она вырвет её с отвращением, или того, что в ответ сожмёт его ладонь. Эмили не делает ни того, ни другого – её пальцы неподвижны, как у покойника. Наверное, это наказание, и сейчас они наказывают друг друга – она за веру, он за неверие – единственным доступным для них способом. Разделить ношу на двоих, по совету отца Смита, не получилось. Возможно, некоторые раны навсегда остаются открытыми, а некоторые пропасти не перепрыгнуть, как ни старайся. «Ты помнишь, что уныние – один из смертных грехов?». Желание уйти, выйти на воздух из удушающих каменных стен невыносимо, но Рид стискивает зубы и думает о Джексоне и его тайнах, которые он непременно разгадает. Размышлять о них легче, чем о мученической смерти Патрика Игглза, и когда звуки окружающего мира внезапно возвращаются к нему, Рид этого даже не замечает.