Па-де-де

Антре — чрезвычайно изящная, свободная в исполнении вступительная часть парного эпизода па-де-де. Узнать, когда началось антре, можно с появлением на сцене одного или нескольких ведущих исполнителей. Этот предваряющий адажио художественный выход, часто носит роль экспозиции. Где игра из шагов и жестов символизирует плавное приближение динамичного действия между героями постановки.

[...]

— Закончили, — голос режиссёра, и Денисова, нервно выдыхая, облокачивается на спинку кресла. — Профайлы отсняты, все на площадку, готовимся снимать выход наставников. Делает ещё пару глубоких вдохов, после чего медленно поднимается, сохраняя идеально ровную спину. Натянута, как струна. В павильоне особенно душно, и нехватка воздуха отдаётся тупой болью в грудной клетке. У сильной Денисовой закончились силы. — Можно перерыв? — с трудом выдавливает из себя слова, бросая их куда-то в пустоту. — Мне надо десять минут. Одно желание — уйти. И как можно скорее. Но любезный коллега по цеху уже закончил игру на камеру. — Блять, Денисова, ты угараешь? — впивается в спину каждым звуком, бездумно бросая один за одним, словно дротики. Чёртов дартс, по которому он уже давно получил мастера спорта. — Третий перерыв за полтора часа! Здесь ни у кого своих дел нет? Предлагаешь, пахать здесь всю ночь? В отличие от тебя, Денисова, остальным есть, с кем её провести. — Закончил? — вопрос вполоборота. — Молодец. А теперь перестань вести себя, как девятиклассница после выпускного. Даже не дрогнула, хотя внутри уже давно отгремел Везувий. Медленно уходит, оставляя его наедине со всеми, при ком он в очередной раз посмел её унизить. По павильону проносится гул, а для него весь шум многочисленных коридоров превращается в тревожную тишину, которая с ровной периодичностью прерывается размеренным отдаляющимся стуком её каблуков.

[...]

Хватило пяти минут, чтобы вытрясти душу сумку и найти упаковку обезболивающего, которая еще позавчера была полной. А сейчас Татьяна бездумно бросает на стол пустую пластинку и, взяв вторую, на автомате извлекает две последние таблетки. Несколько глотков воды, и она снова превращается в прежнюю Татьяну Викторовну. Взгляд в зеркало и минутная оценка внешнего вида, как главная традиция. Накидывает на плечи серое кашемировое пальто в пол, поправляет волосы, изящно укладывая их на воротнике, запускает руку в карман и находит пачку Malboro. Возвращается к столу за забытой зажигалкой и, хлопнув дверью гримёрной, идёт слать всё это к черту, растворяя слёзы в едком дыме.

[...]

Холодный апрель не кажется таким суровым, когда внутри и так бушует Северный Ледовитый. Время остановилось. Как будто перестало существовать утро, а день больше не сменяет вечер. Стрелки часов застыли в немой скорби по той Татьяне Денисовой, какую она потеряла несколько дней месяцев назад. Она давно разучилась носить наручные часы, и только фонари, освещающие территорию ГлавКино, подсказывают, насколько поздним является вечер. Медленно затягивается сигаретой и не отводит глаз от завораживающей пустоты. Видеть пустоту в непустом — искусство печального человека. Выдыхает дым и тут же отмечает, как красиво он рассеивается на фоне темно-синего неба, усеянного чёрно-фиолетовыми тучами. Противно от самой себя. И от Мигеля. Перечёркивает мысли о нём перманентным маркером, чтобы точно, наверняка и навсегда. Перечёркивать — как убивать, и она готова на это преступление. — Выброси сигарету, Денисова, — очередной дротик в спину. Она с присущей грациозностью медленно оборачивается, когда он повторяет фразу снова. Их глаза встречаются, и они прожигают друг друга взглядом, пока оба не сгорают в собственном же пламени. Она — оголённый нерв, и Мигелю нравится видеть её такой. — Я как-то не так сказал? — на улице так тихо, что ей кажется, будто его голос заполоняет всё пространство, эхом отдаваясь в каком-нибудь одиноком дворике в двух кварталах отсюда. — Выброси. — Выключи своё мнимое благородство, Шестепёров, — вместе с комом, предательски подступившим к горлу, проглатывает несуществующие слёзы. И звучит так, будто ей всё равно. Будто её броня не пропустила ни одну его пулю. Будто. — Здесь нет камер, расслабься. Мигель не верит её равнодушию. Он уверен, что внутри она уже сломалась. Так же легко, как полочка с рассказами О.Генри, которыми Таня зачитывается вечерами, если на неё положить еще пару тяжёлых томов. Сло-ма-лась. А что, если правда сломалась? Одна мысль, и у Мигеля мурашки по спине. Только сейчас понимает, что этого не хотел. Играл не на победу. Играл ради игры. Просто. Просто не может находиться рядом с ней, потому что она раздражает его так сильно, что ощущать её рядом невыносимо. Её чертова идеальность. Чёртова стать. Ненавидит даже сейчас, но не может отвести взгляд, когда холодный порыв ветра вздымает и беспорядочно рассыпает, ласково опуская на хрупкие плечи, её волосы цвета тёмного шоколада. И эти три секунды он готов пересматривать как двухчасовой фильм, поставив на замедленный повтор. Ненавидит. Но даже не противится урагану мыслей, кричащих о том, как она особенно красива. — Прекрати, — вырывает сигарету из её рук и мгновенно тушит о край урны. — Мне противны такие женщины, это вам совершенно не идёт. — Я, слава Богу, не претендую на роль твоей благоверной, — выдыхает остатки дыма ему в лицо. — Ты курить вышел? Замечательно. Места много, территория большая. Пойди поищи людей — может, кто-нибудь захочет послушать твои нравоучения. Она видит, как он сжимает зубы. Значит, попала прямо в центр мишени. Один-один, и она, наконец, сравняла счёт. И плевать, что в неравном бою. И плевать, что вытрясла всю душу. И уже плевать на счёт. И на него тоже. — Отдай пачку, — делает вид, словно всё ею сказанное — мимо его сердца ушей. — Какая забота, — парирует, пряча холодные руки в карманы. — Прибереги её для шоу. — Отдай пачку, —повторяет, и скулы дрожат в немом гневе. — Денисова, мать твою! Крик оглушает её затуманенное сознание, болью пульсируя в висках. Она не отрывает от него глаз, когда находит в кармане пачку и медленно достает, сжимая озябшими пальцами. Держит его взгляд, пока ловко, на одних ощущениях, вытаскивает две одинокие последние сигареты и медленно закрывает пачку. — Держи, — почти бросает её в Мигеля, убирая сигареты в карман. — Такая же пустая, как и ты. Чаша его терпения переполнилась. Сжимает картонку с такой силой, что, кажется, будто на руках показалась каждая вена. Все до единой. Не глядя бросает куда-то в сторону и резко хватает её за тонкое запястье. Таня не ожидала, и на мгновение её испуганный взгляд выдаёт растерянность, граничащую с тихой истерикой. Собралась. И снова играет в сильную. Смотрит в его глаза в попытке найти ответ хотя бы на один из вопросов, беспокоящих её бессонными ночами. Его хватка становится грубее, и она чувствует, как в этом океане унижений тонет её гордость. Камнем падает на дно и тянет Таню за собой. — Отдай эти чёртовы сигареты, — шипит, тормоша её за руку, и Денисову, и так находящуюся не в лучшем состоянии, мотает из стороны в сторону, как травинку под ветром. Если вопрос только в этом, то она готова сдаться. Готова бросить всё к его ногам, чтобы это был их последний разговор. Ей. Тишины. Хочется. Хочется, чтобы чувства — на ноль, к исходной точке. Но сердце не обнуляется. И если бы боль превращалась в цветы, Таня могла бы соревноваться с Семирамидой за одно из чудес Света. — Да пошёл ты, — разжимает ладонь, и сигареты мгновенно падают на холодный асфальт. Бросает усталый взгляд и сгорает, как комета в атмосфере. Холодный ветер кусает пальцы, и она медленно прячет их в карманах серого, как её глаза, пальто. Отводит взгляд и уходит так, будто душа не мечется в агонии. Мигель бросает в воздух пару-тройку матов, когда выплёскивает всю злость на стоящую рядом урну. Высвобождается из оков удушающих чувств, и становится легче. Ему. А ей нет, и Шестепёров это знает. Остаётся один на один со шлейфом её духов, вдыхает аромат и так и не набирается смелости проводить её взглядом.

[...]

Перерыв закончился, и на площадке все, кроме Тани. Мигель сгорает от возмущения, когда несётся по коридору, стремительно приближаясь к её гримерной. — Серёж, — бархатный голос Утяшевой, стоящей за спиной. — Не ходи к ней. Оставь ты её уже в покое. Чего ты добиваешься? Говорит тихо, размеренно и спокойно. Без претензий и видимого осуждения. И её тактика работает: мужчина останавливается и, кажется, немного усмиряет пыл. — Лясь, да не могу я уже, — кричит. В двух шагах от её гримерной, и плевать, если она вдруг слышит. — Бесит она меня! Блять, вымораживает меня с ней находиться. — Серёж, тише, — но попытки Ляйсан уже не имеют смысла. — Почти одиннадцать вечера, мы тут с семи утра, и у нас ещё ни черта не отснято, — его громкий голос заглушает весь шум павильона, отдаваясь глухой вибрацией в гримёрке Денисовой. — Ни у кого дел нет, личной жизни своей. Насрать на участников, на всех, Лясь. Вот тебе к детям не надо, Лясь, ну? — Надо, — чуть тише и с сожалением. — Но ты же знаешь Таню, не просто так всё. В любом случае, я не разрешаю тебе к ней идти. Прости, Сереж, мы друзья, но, — касается его плеча и легким движением руки подталкивает назад, Мигель поддаётся. — Но я лучше сама. Так будет правильнее. Шестепёров звучно выдыхает, стучит кулаком об стену и окончательно успокаивается. Браво, Ляйсан. — Не церемонься там, — бросает, скрываясь в темноте коридора. — Всех ждут на площадке через две минуты. Чувствует себя ничтожеством. Но игра началась, и обратной дороги нет. Слишком горд, чтобы сдаться первым.

[...]

Минимум света, тяжелый воздух и сбившееся дыхание Денисовой, вцепившейся руками в косметический столик. Небольшой настольный вентилятор, который дует прямо в её лицо. Упаковка каких-то таблеток. Почти пустая бутылка воды и ещё две не начатых рядом. Обстановка шокирует Ляйсан, которая не может найти себе места, переминаясь у входной двери. Понимает, что невольно стала свидетелем чего-то запретного, скрытого от посторонних глаз. Будто ворвалась в личную жизнь Татьяны и узнала, что скрывается за стеной, которую Денисова так долго и упорно выстраивала. И это откровение так внезапно, что Утяшевой даже стыдно. — Таня, — произносит почти беззвучно, но Денисова дёргается, словно это её оглушает. — Что-то не так? — Я сейчас подойду, — выравнивает спину и оборачивается. — Всё нормально. Но Утяшева видит, что нет. Проклинает Мигеля и не знает, что делать, когда Денисова закрывает глаза, теряя равновесие. — Таня! — хватает за локоть и аккуратно усаживает на кожаный диван. Хватает со стола журнал и начинает судорожно гонять воздух перед её лицом, отчего идеально прямые волосы плавно взлетают. — Танюш, слышишь? Всё нормально, слышишь, всё хорошо, — успокаивает скорее себя. — Так, давай я попрошу съёмки перенести и через пару минут к тебе вернусь. Немного потерпи. Слышишь? Татьяна слышит. Чёрт, как не вовремя, Денисова. Ни раньше, ни позже — именно перед Ляйсан. Радует одно — этого концерта не застал Мигель. Чувствует, как Ляся сжимает её ладонь, и неловкость от собственной слабости рассеивается от испытываемой благодарности. — Нет, не надо. Дайте мне минуту, — крепко держит руку Утяшевой, стараясь доказать, что силы есть. — Я сейчас подойду. Не собираюсь никого обременять. — Оставь свою чёртову гордость, Таня. Услышь меня, пожалуйста, ты не отсидишь и половины программы, я прошу тебя, — прерывается, когда Денисова бросает взгляд, в котором всё. Глаза, в которых плещутся волны того самого Северного Ледовитого. — Ты ненормальная, Тань. — Лясь, иди, пожалуйста, — откидывает волосы назад, как будто это спасение от нависающей духоты. — Я переоденусь и подойду. Пару минут, — уговорила. — Лясь, спасибо. Утяшева сдается. Медленно встаёт с дивана и покидает гримёрную, терзая себя переживаниями. Стук входной двери, и она снова в тишине. Атмосфера её гримёрки отравлена мыслями. И когда находиться там становится невыносимо, Денисова медленно подходит к вешалке с костюмом и застывает на несколько минут секунд. Кажется, будто замолчали все часы — от песочных до Кремлёвских. Выдыхает, обувает туфли и становится выше сантиметров на пятнадцать. Оценивающий взгляд в зеркало, и снова она — огонь в маске льда.

[...]

Денисова всегда держит слово. Проходит от силы минуты три, за которые Ляйсан успевает только попросить «аккуратнее с Таней», потому что «она в непонятном состоянии, но держится», как утонченная женская фигура появляется за сценой. Мигель и Егор, отснявшие выходы, уже сидят за столом наставников, и Татьяна благодарна, что может настроиться на съёмку без Шестепёрова под ухом. — Извините, что заставила ждать, — обращается к одному из операторов, нервно поправляя чёлку. — Я готова. — Отлично, можем! — голос режиссера, аплодисменты тех, кто всё же остался в зале, и камеры, фиксирующие со всех ракурсов. Рисует улыбку на лице и делает шаг на сцену. Мигель теряет контроль над собой, когда видит её, размеренно вышагивающую на каблуках. Каждым шагом подтверждает, что она сексуальна не только в платьях. Брюки небесно-голубого цвета, футболка и черный блестящий бомбер сверху. Каблуки, без которых Денисова уже не Денисова. Шикарная улыбка — отвлекающий маневр, скрывающий бледность её лица. Отогревает холодные пальцы в карманах брюк и медленно дефилирует, бросая взгляды в зал. Мигель зачем-то разыгрывает глупый спор с Дружининым и боится признаться себе, что желает встретить её у лестницы. Тонкая грань, когда ненавистное становится вожделенным. Денисова принимает его предложение и так же статно спускается. Выглядит так, будто в гримёрке ничего не было, и только ледяные руки выдают состояние, о котором говорила Ляйсан. Целует Егора и, оборачиваясь, приветствует зал. Сильная. И до ужаса красивая. И это её лучший выход. Антре.