El ruego

Точно пойдёт дождь. Даю на отсечение голову, которая, кстати, из-за такой погоды просто разрывается. Он стоит у окна и наверняка хочет сморозить какую-то чепуху. Или ничего не говорить вообще. Что, собственно, и делает. Щурясь, вглядывается вдаль. Зачем? Что ты хочешь там увидеть? - Погодка подкачала, - вдруг выдаёт он. Конечно, о чём ещё говорить с человеком, который последние восемь лет прожил в Англии. - Да, - киваю, - плохая. Интересно, сколь скоро ты соизволишь собраться и сказать хоть что-нибудь вразумительное? Он же страдал. Я видел, как он смотрит на уровень стола, делая всё что угодно, лишь бы не поднимать взгляд. Потом вдруг сильно сжимал челюсть, а вид у него весь становился какой-то волчий. И уже так, приготовившись к нападению, смотрел на меня: чуть ли не с оскалом, колючими глазами, через которые слеза бы точно не прошла. Мне было тогда слишком мало. Я не понимал. Я действительно считал, что то, как ты себя ведёшь – так себя и чувствуешь. И если тебе сначала говорят, что любят, а потом вот так вот смотрят на тебя – значит, я сделал что-то не то. Я его раздражаю. И я должен срочно исправиться. Но все мои метания разбивались об одно – я не понимал, что именно я делаю не так. Потому что я, ровным счётом, не делал вообще ничего. Я стоял перед ним, как невинно осужденный перед инквизицией, силясь сказать что-то кроме: «Ну вот…» Эта фраза была логическим продолжением: «Давид! Меня берут в Арсенал!», - и, на мой тогдашний взгляд, выглядела очень оправдательно, тем более, когда на тебя так смотрят. На меня так смотрела учительница математики, когда я не мог решить ни одну из предложенных задач. Пожалуйста, мне всего лишь шестнадцать. Сжалься. На свадьбах молодожёны обычно рассказывают историю своего знакомства – где, как, когда. Как он её увидел в первый раз, чем она ему запомнилась. Как загорелось его сердце, как он понял, что день свадьбы когда-нибудь настанет. А я не помнил, как его встретил. Помню, что мне было пятнадцать, у меня была дурацкая причёска, казавшаяся мне тогда сногсшибательной, и большая-пребольшая наглость внутри. И всё. Ни где это было, ни во что он был одет, я не помню. Наверное, это всё же правильно – ведь наш день свадьбы не настанет. Я тогда особо не задавался вопросом, а что же будет, а это же неправильно, а как же так. За мной носились толпы девиц – я всегда знал, что они будут сопровождать меня на протяжении всей моей жизни, поэтому они могли и подождать. Говорю же, наглости было хоть отбавляй. Про Давида я рассказал только сестре, которая при каждом удобном случае подкалывала меня, но никогда, моё солнышко, и словом не обмолвилась о нас ни одной живой душе. И он мне писал, когда я был в Англии. В первые недели я сходил с ума от новых впечатлений, подолгу не отвечал ему, желая извести непонятно зачем. Это потом уже, когда я вырос, я понял, что ему было сложно меня отпускать. Было мучительно больно, когда я его игнорировал. Было невыносимо знать, что там, в Англии, мне лучше, чем с ним. Но он был взрослым, всегда взрослее своих лет. И поэтому отпустил. Он любил меня, я точно знал – иначе не ждал бы восемь лет. - Ну что? – я попытался начать разговор. - Что? – он развернулся ко мне, видимо, не понимая, что я имею в виду. Вот и капли постучали по грязному стеклу. - Ты рад? Ну, что я вернулся. - Да… Рад, - как-то отстранённо покачал головой он, вновь разворачиваясь к окну. За восемь лет могло многое измениться. Вообще всё. - У тебя есть кто-то? – вдруг резко спросил я. – Скажи. Только честно. Пожалуйста, про… - Нет, у меня никого нет, - отрезал он. - Тогда что? Ты хочешь сказать, что вырос? – я подошёл ближе к нему. – Хочешь сказать, но не можешь? Пожалуйста, признайся в чём угодно, только перестань молчать, - мне кажется, это было похоже больше на мольбу, чем на просьбу. Он вздохнул, видимо, собираясь с мыслями и начал говорить таким тоном, от которого моё сердце вырвалось и взлетело к небесам: - Я рад, что ты вернулся. Правда, рад, - он всё равно вёл себя очень сдержано и не позволял ни одному мускулу на лице дрогнуть. Хотя они, наверное, очень хотели. – Просто, понимаешь… Это очень странно. Мне нужно время, чтобы привыкнуть, что ты здесь, ты рядом. Ну… - Ты знаешь, я стал слышать музыку в шуме воды, - неожиданно сказал я, становясь радом с ним и смотря на гладкие дождевые капли, танцующие по окну. - Правда? – он резко посмотрел на меня. Я кивнул. Он мне много раз говорил, что в шуме воды слышит музыку, которой, возможно, и нет. Поначалу мне было странно слушать о таком – я вообще не верю в имматериальное и необъяснимое, а однажды, на четвёртом, наверное, году жизни в Англии, сам услышал в собственной ванной, открыв кран, мелодию. Это было странно. Но красиво. - Ясно, - сдержано кивнул он, наверное, не поверив. - Давид, - я продолжал на него смотреть, - пожалуйста, обними меня. Он никогда не любил показывать чувства. И сейчас, даже прижав меня к себе с такой мощью, что мог легко выдавить из меня жизнь, он, наверное, хотел просто показать свою силу. Но мне было неважно. Это была бы лучшая смерть на свете. Он пришёл в мою жизнь, забирая меня из неё без каких-либо объяснений. Просто пришёл и увёл меня за собой, не говоря, наверное, слов любви вообще. Ну ладно, иногда. Мне тогда было пятнадцать. - Я вернулся, Давид, - прошептал ему на ухо. – Прости меня за неотвеченные сообщения, за редкие звонки… Я дома. - Я просто никак не могу поверить, - вдруг сказал он, ослабляя хватку и прижимая только одной рукой, теперь скорее бережно, чем больно. Второй рукой он взял мою, - что мы с тобой теперь в одной команде. Мы больше не враги. И я почувствовал, как он улыбается. В комнате давно было темно.