Один бессмысленный день из жизни Дауда, в который ничего не изменилось

Дауд смотрит на то, как Чужой заваривает себе кофе по утрам. Кипятит воду в турке, чтобы стенки были горячими, сливает ее в раковину. Несколько капель все равно неизменно попадает ему на пальцы и он морщит нос. Ложка тонко звенит, когда Чужой берет ее в руку и набирает кофе из банки. Ее оловянный бок ударяется о турку ровно три раза, и он, слегка растерянный, поворачивается к Дауду. - А тебе...? - говорит он, неловко разлепляя губы. Его голос ещё сухой и не проснувшийся, такой, что хочется прокашляться. - На этот раз спустя три ложки кофе, - отвечает Дауд, и Чужой вопросительно вздергивает брови, а он... А он, кажется, уже наизусть знает каждое мимическое движение мышц на лице Чужого. Как у него изламывается линия губ, когда он злится; где появятся первые морщинки, перед тем как он засмеется; почему он щурится, когда смотрит на что-то яркое. Дауд пытается убедить себя, что знает обо всем этом случайно. - Я говорю, что, на этот раз, ты вспомнил о моем существовании ещё до того, как закончил с кофе, и тебе даже не придется варить его ещё раз. - "Ещё раз" ты приготовишь себе его сам, если не поторопишься с заказом, - в тон ему отвечает Чужой и это, по большей части блеф. Чужой не хотел бы, чтобы Дауд испортил турку. Но, все же, Дауд заказывает, коротко и по существу: - Мне без молока. И Чужой разворачивается, лишая Дауда своего лица. Поэтому он рассматривает его спину. Как он растирает ногу стопой, потому что пол холодный, а Чужой слишком тактильный. Как он прикрывает рот, чтобы незаметно зевнуть. Как упирается ладонями в край стола и замирает, неотрывно вглядываясь в чёрное пятно от заварки, пока кофе медленно варится в турке. И Дауд знает, что Чужой оживет, оттает и проснется, только когда варево на огне закипит. Если прикоснуться к нему сейчас, опустить ладонь между лопаток, на выпирающие осколки позвоночника, или на неприкрытую рубашкой шею, он вздрогнет и поведет плечами, и ему, это, конечно же, не понравится, и нахмурится он, конечно же, совсем как человек. А Дауд, конечно же, не станет так делать, не будет трогать его, потому что... Потому что Дауду совсем не интересно как он отреагирует. Он знает это наизусть. - Я тебе, кстати, яичницу спалил, она тут, в сковородке, - вместо этого говорит Дауд и просто, только для того, чтобы Чужой его услышал, только для того, чтобы привлечь его внимание и ни зачем больше, подходит и прикасается к его спине. *** Чужой, почему-то, любит еду Дауда. Не делает вид, не морщится, когда откусывает кусок паленого яйца со скорлупой, запивает своим аппетитным кофе и облизывает губу. Дауд, уже подавившийся своим гениальным завтраком, тоскливо провожает взглядом порцию за порцией, исчезающей во рту у Чужого, и думает, что им обоим станет легче жить, когда Чужой заинтересуется в готовке. Но Чужого, к сожалению, пока все устраивает. Он всегда ест размеренно и словно бы внимательно. Как будто боится забыть, как пользоваться приборами. Дауд думает, что он наслаждается самим процессом. Тем, как он отрезает кусок яичницы и тарелка звенит от соприкосновения с ножом. Тем, как приходится открывать рот и обхватывать губами зубчики вилки, чтобы они не ударялись о зубы. Как еда перемалывается резцами и язык проталкивает ее дальше к коренным зубам. Казалось, положи перед Чужим кусок подошвы, он съест ее с тем же любопытством. Дауд с ним впервые задумывается о том, насколько сложным может быть это занятие. Его завораживает движение челюсти Чужого, когда он медленно пережевывает не особо отличавшуюся от подошвы яичницу, настолько, что находит себя обнимающим уже остывшую кружку с кофе, а соседнюю тарелку - абсолютно пустой. Чужой смотрит на него с насмешкой, подрагивающей на искривлённых губах, и Дауд позорно сбегает ещё до того, как он успевает открыть рот. *** Дауд выбивает из манекена на заднем дворе последние крохи его деревянной души, когда к нему присоединяется Чужой. Чужому не даются тренировки, - Дауд это видит, - но ему слишком любопытно, чтобы их прекратить. Поэтому он приходит, и Дауд старательно выбивает душу уже из него. Чужой забывает правильно дышать, сколько бы Дауд ни повторял. Он дышит часто, через силу, игнорируя наличие у него носа, и хватает воздух как рыба на берегу. И это совсем ему не помогает. Дауд ругается на него почти агрессивно, когда с чувством возит его лицом в пыли, но Чужой совсем не расстроен. Он захлопывает рот и начинает дышать правильно. Это, в принципе, не спасает его от усиленной трепки. Дауд думает, что Чужому нужны темные очки, потому что на свету, когда день яркий и солнечный, его глаза устают быстрее остального тела и тренировка заканчивается слишком скоро. А ещё он думает, что внутриглазное давление не остановит бандита или наемника или просто того, кто по-настоящему захочет причинить вред. Эти маячащие где-то на периферии мысли скребут ему пищевод, и ему кажется, что от Чужого у него уже изжога. Сегодня солнечно настолько, что Дауд веско предполагает скорый убойный дождь, и тренировка заканчивается ещё раньше. Он чувствует по этому поводу только угрюмое раздражение, а Чужого, похоже, опять все устраивает. Он с любопытством относится даже к своей светочувствительности. Дауд не щадит его в бою и по окончанию у него красные уши, красная шея, красные щеки и нос. Дауд знает, что на ощупь они почти как кипяток и, как бы там ни было, ему нравится это знать. Ему нравится знать, что Чужой - человек. Ему нравится Чужой - человек. *** В ванную комнату они заходят вместе. Дауд следом за Чужим. Чужой замирает за полруки от крана и смотрит на Дауда выразительно и заинтересованно. Его лицо серьезно, но Дауд видит, как в уголках губ маячит колкая усмешка. Дауд понимает, что ему нужно как-то объясниться, но он сам не знает, почему пришел сюда вместе с ним. - Хочешь посмотреть? - спрашивает Чужой и это звучит... приглашающе. Конечно же Чужой будет не против. В его цепком взгляде, которым он хватает Дауда, явственно читается любопытство. Чужой готов потакать ему бесконечно. Дауду тоже любопытно, но он разворачивается уходить, потому что это, наверное, будет иметь большое значение в их размеренной повседневности, а Дауд не хочет придавать чему-либо хоть какое-то значение. Но Чужой впивается в него пальцами. - Ты можешь посмотреть, - говорит он и тащит его к себе. Дауд решает, что это НЕ будет иметь значения. Чужой не красуется, потому что ещё не научился красоваться. Но он раздевается достаточно медленно, чтобы Дауд успел подумать, что он издевается. Издеваться он умеет давно. Его рубашка двигается, собирается в складки и шелестит, пока он вытягивает из петель пуговицу за пуговицей. У Чужого большие руки, с длинными цепкими пальцами и широкими ладонями на худых запястьях. Дауд не знает, как бы он жил с такими руками, но Чужой управляется с ними ловко и проворно. Пуговицы на рубашке издевательски мелкие, созданные для страданий, и Дауд не лезет помогать только потому, что сам совершенно не приспособлен к таким испытаниям. Чужой выглядит спокойным и расслабленным. Дауд думает: у таких, как он, руки, что, под пуговицы заточены? Когда рубашка остаётся болтаться на плечах, Дауд тянется к его животу. Чужой застывает на месте, но не мешает. У него в глазах интерес молодого натурфилософа, который пишет свою первую научную статью. Он вскрывает Дауда взглядом и ждёт, когда он к нему прикоснется. И Дауд прикасается. Под его пальцами конвульсивно дёргаются и каменеют мышцы. Чужой выдыхает и смотрит на него с одобрением. Дауд двигает рукой вверх. Он скользит мозолями на пальцах по животу, рёбрам и грудной клетке. Кожа у Чужого холодная и белая, как у мертвеца, но в треугольнике между мышцами, над левой ключицей, в кончики пальцев упорно бьётся ровный спокойный пульс. Напоминание о том, что Чужой больше не труп. Удивительно как все повернулось. Дауд всегда считал, что он не способен дарить жизнь, потому что слишком много ее отнимал, и мир просто не мог не отреагировать, это было бы так естественно. А теперь, получается, что способен. Чужой, напротив него, с его ровным пульсом, с его подвижной грудной клеткой и губами, которыми он пробует слова на вкус, перед тем как произнести их, настолько живой, что Дауд не может в этом сомневаться. Удивительно, как все повернулось. Удивительно, как всего одна жизнь способна перевесить количество трупов за его плечами. Удивительно, как мертвецы отступают, перестают ходить следом, ложатся в могилы, как будто всего одна жизнь искупает его вину. Что будет, если Дауду доведётся вытащить из бездны ещё кого-нибудь? Он станет святым? Чужому надоедает бездействие Дауда, и он требовательно кладет свою руку поверх его. Сдвигает к плечу. К белому воротнику на белой коже. Ладонь холеная, мягкая, а хватка цепкая, как у ребенка, которому точно не купят игрушку. Дауд глотает улыбку и подчиняется Его Капризному Высочеству: снимает с него рубашку. Когда он скользит своими ладонями по рукам Чужого, вниз, к его большим кистям на тонких запястьях, от прикосновений остаётся след из вздыбленных волос и мурашек. И Дауд, определенно, не знает, почему Чужой так увлечен им, но ему, определенно, нравится, как Чужой реагирует. Чужой реагирует. Он, напротив Дауда, обнаженный и беззащитный, при этом настолько самостоятелен, что от Дауда вообще ничего не зависит. Дауд очень долго был слишком значимой фигурой в судьбах людей. Он убивал. Он был милосерден. Он не делал подвигов, таких, о которых поется в эпосах, но он делал историю, и где-то в университете натурфилософии о нем напишут отдельную главу в учебнике. Когда он был молод и тщеславен, ему это нравилось. Сейчас ему нравится незначительность. Когда Дауд расстёгивает штаны Чужого, и тот выпутывается из них, почти не нагибаясь, Дауд принимается за свою рубашку. Он стаскивает с себя одежду быстро, без лишнего кокетства и Чужой вздыхает почти разочарованно. - Ещё налюбуешься, - бурчит Дауд, не понимая до конца, что именно имеет ввиду, - Лезь в ванну, я тоже хочу помыться. И это Чужому уже нравится. Больше они не разговаривают. Отмываться от последствий их утренней тренировки, теснясь в узкой ванне, оказывается настолько естественно и комфортно, что Дауд удивляется тому, что не удивляется. В целом, Дауд считает это достаточно странным для того, чтобы не задумываться об этом. *** Какое-то время назад Чужой осознает, что он, вообще-то абсолютно не умеет читать и писать. Это расстраивает его в определенный момент, но после он берется за изучение с таким рвением, что Дауд просто не решается подшучивать. Правда сейчас ему приходится сидеть рядом, подложив под щеку кулак и следить за тем, как Чужой старательно выводит на листе бумаги буквы и читает по слогам. Это могло бы его раздражать, просто сидеть и смотреть на протяжении нескольких часов, но это не раздражает. Наблюдать за Чужим достаточно любопытно, чтобы время не текло как смола, и Дауда не смущает даже то, что он знает все выражения лица Чужого наизусть. Ему всё равно любопытно. Дауд наблюдает за ним настолько долго, что у него уже появились фавориты среди всех его выражений. - Не наклоняйся так близко к листу, зрение посадишь, - привычно одергивает Дауд и Чужой выпрямляется. Удивительно насколько покладист он, когда дело касается вопросов, в которых он признает Дауда безусловным авторитетом. Дауду нравится это так же сильно, как и его упрямство, в вопросах, в которых он Дауда авторитетом не признает. То есть почти во всех. Нет, иногда Чужой злит Дауда своим упрямством, настолько, что у него трясутся руки. Еще больше его злит, что Чужой почти всегда остаётся прав. Но, Дауд, наверное, не смог бы отказаться от их дискуссий и ссор. Не потому что, это помогает снять напряжение. Потому что Чужой тоже злится. Он старается не демонстрировать свою злость, но Дауд видит это по его белеющим от напряжения губам, по тому, как он смахивает челку и по тому, как у него дрожат крылья носа. Дауд слишком долго имел неудовольствие наблюдать изваяние, без чувств и эмоций. Божество, высеченное из камня, всезнающее и идеальное. Живой Чужой не идеален. Он не умеет читать и писать, он угловатый тощий и слабый, он НИЧЕГО не смыслит в политике или торговле, у него есть ПРИВЫЧКИ, ему приходится БРИТЬСЯ. И от этого такое хмельное чувство удовольствия. Такой яркий вкус жизни. Дауд не понимает, почему ему раньше не было это настолько очевидно. В них не может быть ничего лучше несовершенства. Дауд смотрит на испачканные в туши руки Чужого и говорит: - Дануолл пишется с двумя "л" *** От вина Чужой быстро пьянеет. Обычно ему хватает несколько глотков, чтобы перестать чувствовать свое тело и собеседник из него получается не ахти какой. Когда Дауд наливает себе в кружку ещё порцию, Чужой утопает в кресле, широко раскинув ноги, и молчаливо разглядывает его лицо. Дауд даже не уверен, что он способен различить его черты, но, вероятно, ему просто нужно что-то, на чем можно сфокусироваться. Лицо у Чужого расслабленное и умиротворенное с застывшей глуповатой улыбкой. Он что-то проговаривает абсолютно беззвучно, а потом качает головой. Дауд фыркает, но благосклонно не комментирует его тотальную беззащитность в вопросах алкоголя. В конце концов, никакие ироничные ремарки не принесут должного удовольствия, когда твой оппонент пьян в щепки. - Давай пить на скорость, - говорит Чужой, и Дауд прыскает в кружку. Это точно не было серьезным предложением. - Да, ты прав, - улыбается ему Чужой, совершенно безобидно - Я так умру совсем. - Тогда почему бы тебе не прекратить пить? - спрашивает Дауд, вздергивая бровь. - Не знаю, - Чужой пожимает плечами - Наверное, тебе стоит отобрать у меня кружку? Дауд хмыкает и тянется к нему рукой. Чужой завороженно следит за его движением и не предпринимает никакой попытки отодвинуться или увернуться. Когда Дауд обхватывает пальцами его кружку и отлепляет его ладонь от нее, он сдает позиции абсолютно без боя. Дауд, готовый к сопротивлению, замирает в растерянности, а Чужой смотрит на него из недр своего кресла и улыбается. Его рука в руке Дауда мягкая и безвольная. - Было не сложно, правда? - Даже слишком не сложно. Я рассчитывал на что-то поинтереснее. - Пффф, - Чужой смеётся и отмахивается, - Как-нибудь в следующий раз. В итоге, Дауд остаётся наедине со своей выпивкой. Чужой засыпает в кресле. Просто отключается как рубильник. Дауд смотрит на него, на его худые ноги, острые коленки, на руки, свисающие с подлокотников. Он весь будто не приспособлен к жизни, но он старается. И Дауду хочется ему помогать, настолько, что щемит в лёгких. Когда Дауд заканчивает, он встаёт со своего места и накрывает Чужого пледом. *** Вечером Дауд приходит на крышу ещё до того, как туда поднимется Чужой, потому что ему нравится сидеть наверху и ждать металлического скрипа ступенек под ногами. Чужой приходит сюда каждый раз потемну, чтобы "подышать, Дауд". У него в руках две кружки с кофе. - Ночью, после дождя, воздух становится особенно приятен на вкус, - говорит он, садится рядом, и ставит между ними кружки. Дауд не любит ночь. - Неужели тебе не хватило черноты бездны? - решается спросить он и Чужой смотрит на него снисходительно, как на ребенка. - Это не так, - отвечает он, - Здесь чернота живая, а бездна мертвая. Дауд, как ни стремится, все же не может почувствовать разницы, а Чужой даже не пытается объяснять, и оставляет его самого раздумывать над этим. Чужой смотрит на него как на ребенка, но, возможно - думает Дауд - он был слишком НЕ ребенок для того, чтобы почувствовать. Поэтому он просто сидит рядом и пьет свой кофе. Чужой смотрит на мир иначе. Дауд замечает это с самого начала. Чужой СМОТРИТ на мир. Он с любопытством разглядывает его. Трогает то, что можно потрогать. Пробует то, что можно попробовать. И его неугасающий интерес к жизни поднимает в Дауде колкое чувство зависти где-то под горлом. Оно пока совсем не мешает ему, но раздражает своим зудением. В конце концов, они оба взрослые и старые, а жизнь у них, как чернота Чужого, разная. У него - живая, а у Дауда - мертвая. - Давай отправимся на Пандуссию, - говорит Чужой и это, в целом, как и все между ними, ничего не значит. Завтра ночью он предложит отправиться в Гристоль или в Тивию, или в Морли. - Давай, - легко соглашается Дауд и, конечно же, никуда они не поедут и не поплывут. Чужой ещё и года не проходил по земле, чтобы хоть один из их разговоров мог проводиться всерьез. Он ещё не видел снег, не успел заболеть, не сгорел на солнце, не сносил сапоги и не купил себе новые. Куда им до Пандуссии? Чужой лениво рассуждает о горах и пустынях. Он говорит, что точно видел их раньше, но забыл. Дауд говорит: - Вспомнишь, - острая коленка Чужого невзначай касается его бедра, - Когда увидишь. Дауд кладет на коленку ладонь. Ладонь хорошо смотрится на ней. И это, в общем-то, тоже ничего не значит. - Думаю, я забыл об этом, потому что они огромны. Или потому что понимал их несколько иначе и теперь это понимание не имеет смысла. Возможно, я понимал их слишком хорошо. Теперь мне нужно заново составить о них впечатление. Дауд говорит: - Составишь. Когда увидишь. - Вероятно, на самом деле, я так и не вспомню, и мне стоит перестать опираться на свой прошлый опыт. - Перестанешь. - Когда увижу? - Да. Дауд перестает смотреть на коленку и смотрит в лицо. Дауд считает его лицо красивым, теперь, когда оно больше не принадлежит Богу. Чужому-человеку идёт его лицо. - Чтобы увидеть все, мне не хватит одной жизни, - говорит Чужой и, с его привычкой дотошно все изучать, это действительно так. Но его голос улыбается и совсем не расстроен. Чужой счастлив не увидеть всего, потому что - Дауд знает - он хочет увидеть. И эта странная, в своей парадоксальности, мысль, такая же странная, как и человек, получившийся из Чужого, неожиданно настолько понятна Дауду, что он кивает, ещё до того, как Чужой говорит: - Значит, должно быть весело. И Дауд, игнорируя всяческую усталую равнодушность, почему-то абсолютно уверен в этом. - Значит, на Пандуссию? - спрашивает он, так словно она находится за забором. - Или в Гристоль, я ещё не решил, - отвечает Чужой. И Дауд не торопит. Ему тоже нужно многое решить и на многое решиться. Дауд пока ещё слишком старый, но Чужой делает его моложе, старость шелушится с него как мертвая кожа, и, когда-нибудь, - он обещает себе - он почувствует разницу между черной бездной и черной ночью. Сварит кофе вкуснее, чем варит его Чужой. Приготовит на завтрак не подошву, а сырную запеканку. И, конечно же, они отправятся в Морли, в Гристоль, в Тивию, и на Пандуссию. Чужой попробует все, что сможет вместить в свою жизнь и ему будет весело до самой смерти, а потом он умрет, когда придет его время, обязательно позже Дауда, ни капли не состарившись и не исполненный сожалениями. Но это будет намного – НАМНОГО - позже. А пока они молча допьют ничего не значащий кофе, Чужой зевнет и предложит пойти спать. В кровати он обернется вокруг Дауда как одеяло, а Дауд прикоснется ничего не значащим поцелуем к его губам и виску. Ещё один старческий лоскуток отклеится от его кожи, и ещё один ничего не значащий день закончится. И, возможно, на самом деле, это все будет значить больше, чем они оба смогут в себя вместить, потому что даже горы и пустыни слишком велики для человека. А Чужой был, конечно же, человек.