Разговоры с луной

В Цитадели к Миказуки относились как к особенному сокровищу: его берегли и старались не беспокоить понапрасну, перед ним испытывали священный трепет. А он был миролюбив и добродушен, хотя эти черты его характера странно сочетались с загадочностью и видимой холодностью. Канесада тоже испытывал при виде Миказуки священный трепет, но все же прежде всего видел в нем старшего товарища, от которого в особых случаях можно получить добрый совет. Или не получить, но сам вид Миказуки действовал на Канесаду умиротворяюще. Впрочем, Миказуки разрушал идиллию то словом, то делом. Он мог просто встать и уйти, не сказав ни слова, или молча сидеть и слушать несколько часов подряд. Канесаду это злило, но что он мог поделать? Подобные противоречия были сущностью Миказуки. Канесада убеждал себя в том, что терпеть не может манеру общения Миказуки, и все же раз за разом навещал его. И как-то незаметно это стало традицией — приходить к нему сначала после трудных миссий, а потом и просто так. Когда Миказуки не молчал и не уходил, то неизменно был вежлив и по-своему весел, не называл его «бисёненом» и другими царапающими словечками. Постоянный собеседник Миказуки Когицунэмару при виде Канесады стабильно ухмылялся, вдруг вспоминал, что у него много дел и исчезал. Они оставались наедине. Канесада помнил ту встречу, что изменила все в их отношениях. Был вечер, взошла луна, он сидел на энгаве рядом с Миказуки, и понял, что ему нравится вот так сидеть, смотреть на серп луны, отраженный в пруде. Спокойствие, исходящее от Миказуки, было разлито в воздухе, и сердце Канесады отдыхало от трудов и волнений. Он не хотел разговаривать, хотел просто сидеть вот так — под луной, рядом с другой луной. Но луна не терпела недосказанности. — Напомни, зачем ты пришел, — нарушил тишину Миказуки. — Я не знаю, с чего начать, — пробормотал Канесада. Он хотел поговорить о том, что мучило его уже некоторое время. Почему именно с Миказуки, ведь что бы он себе ни воображал, они не были близки? У него не было ответа на этот вопрос. — Начни с окономияки. Вижу, ты проголодался. Миказуки всегда предлагал еду гостям. Иногда Канесада принимал предложение. Но сегодня у него не было настроения, подходящего для вечерней трапезы. — Тебя беспокоит не то, что ты увидел смерть Хиджикаты Тошидзо, — сказал Миказуки. — А то, что ты узнал от него, пока он был жив. А еще Миказуки, как всегда, читал молчание Канесады как открытую книгу. — Ты говорил с ним, — продолжал Миказуки. — Говорил со своим бывшим хозяином прежде, чем увидел его смерть. Так? — Так. — И что он сказал? Канесаде было трудно говорить об этом даже с Кунихиро, присутствовавшем при той исторической беседе Хиджикаты и его меча в человеческом обличьи. Почему же с Миказуки было легко? — Что я… что его меч — это его жизнь. Он сначала оставил меня… меч у себя, но потом передумал и отправил меня… свой меч домой. Он оставался воином до самого конца, он обрел свою решимость и я обрел свою. Миказуки повернулся к нему лицом. Лунный серп вокруг его зрачков ярче сиял в сумерках. Канесада подумал, что мог бы смотреть в его глаза так долго, как он позволит. — Ты больше не сожалеешь о том, что он не взял тебя в последний бой? — Я не знаю. — Но он был убит выстрелом. Будь ты с ним, все равно ничего не сумел бы изменить, так? Миказуки любил точные формулировки, но эта сдавила сердце старой тоской, той, которая, как казалось Канесаде, уже отпустила его. Канесада выдержал его холодный взгляд — взгляд меча, потерявшего многих хозяев. У Канесады до Санивы был всего один хозяин. Миказуки прав: что он мог бы сделать против огнестрельного оружия? — Не отвечай, — мягко закончил Миказуки. — Просто подумай об этом. И еще… Если ты хочешь приходить просто так, приходи просто так. Нам с тобой не нужна причина для того, чтобы вот так посидеть вместе. — Не нужна, — как эхо повторил Канесада. — Вот и прекрасно, — заключил Миказуки. После этой беседы все стало намного проще. Канесада больше не испытывал священного трепета перед Миказуки, просто заходил, когда хотел, и проводил время наедине с одним из великих мечей Японии, своим старшим товарищем. Если уж старший так любезно сделал шаг навстречу.