***
Виктор вертит в руках конверт. Письмо откуда-то из маленького города, кажется, Московской области. Имя отправителя отсутствует, как и имя получателя. Указан только адрес — точно его, Никифоров перечитал трижды, — и это наводит на странные и не очень веселые мысли. Что это? От кого? Он распечатывает конверт. В нем лежит свернутый альбомный лист, весь-весь исписанный мелким точеным почерком, строгим, острым и чуть корявым — кое-где буквы по детски разъезжаются в разные стороны. Писали будто пером или очень тонкой черной ручкой, но Виктору представляются старые чернила. «Здравствуй. Знаешь, а за окном снова осень. Листья уже желтые-желтые, и из окна веет дождем. Я думаю, что осень всегда приходит вовремя. Под серо-синее тяжелое небо, под порывы ветра холодного, под запах прелых листьев и чая с лимоном или имбирем. Я не люблю имбирь, но мне нравится облепиха и брусника. Если заливать их кипятком, добавлять мяту и мед, получается самый осенний напиток, который мне доводилось пробовать. А как согреваешься ты? Еще у меня теплый свитер. Серый, с большим воротником. Я надеваю его, когда гуляю зимой. А пока не выпал снег, я просто накидываю его себе на плечи. Осенью всегда кажется, что весна никогда не наступит. Но она наступает неизменно. Я не люблю весну, но мне нравится, как пахнет апрель, когда наступает первое тепло, и можно снять куртку. И нравится запах мая, когда все начинает цвести. А знаешь…» Сначала это кажется сущим бредом. Чья-то несмешная шутка: письмо, написанное от руки. Письмо, не имеющее адресанта. Письмо, которое так ярко и метко описывает мысли и чувства какого-то далекого, безликого, неизвестного человека. Которое так точно попадает по струнам души Виктора. Никифоров усмехается, комкает лист и бросает в мусорное ведро для бумаг под компьютерным столиком в спальне: нечего давать себе повода думать о чем-то приятном — мир алчен и циничен, никто ничего не будет делать просто так. Даже писать письмо. Проходят сутки, и Виктор ловит себя на том, что все равно думает. Кто-то неосторожно бросает фразу: «Ой, надоела эта осень. Ужасное время», и Виктор отвечает, как по написанному: «Осень всегда приходит вовремя. А из окна приятно веет дождем…». Позже вспоминает строки из письма, кривую завитушку на «й». Это задевает — кто-то ведь действительно писал, старался. Таким юношеским почерком, такие не детские мысли. А вдруг письмо просто пришло не тому? Произошла ошибка на почте, или случайно вписали не тот адрес? А ведь там столько откровений, столько скрытого смысла. Какое-то послание. Спрятанное, зашифрованное, под нелепым, казалось бы, текстом скрытое. И тут же: а какое дело ему — Виктору — до чужого письма? Ошибка в адресе — не его проблемы. Ошибка на почте — а он при чем? На город быстрее обычного опускается ночная темнота. За окном шумит дождь, шквалистый ветер завывает, и это отчётливо слышно, на его-то четырнадцатом этаже. Виктор не выдерживает — сдается. Достает и расправляет бумагу, и снова жадно впивается взглядом в текст. Читает и думает, что через пару кварталов один из городских скверов буйствует золотом и пурпуром, хотя, после сегодняшнего шторма, должно быть, облетит почти весь. А в кружке чуть качается зелёный чай с клюквой и лимоном. Виктор перечитывает письмо четырежды за раз. Неосознанно, но будто ныряя в атмосферу тепла, какого-то своеобразного уюта. Будто в беседу со старым добрым другом. Или в тихие, но все ещё яркие отголоски собственной души — неуловимые, крошечные, сверкающие в этом сером тумане из последних сил — до слепоты. Никифоров долго думает, что понятия не имеет, кто из его знакомых мог бы написать такое — никто. В лучшем случае — электронное, хотя, кому оно надо? Мысль, что письмо пришло совершенно случайно, не отпускает, а верить, что оно написано все же для него, нестерпимо хочется. И Виктор кладет его в верхний ящик комода в гостиной. И каждый вечер, приходя домой, перечитывает. И каждый раз вертит в руках конверт: безликий, немой, самый обычный, купленный, скорее всего, в ближайшем киоске, с двумя наклеенными марками и мелко, угловато и чуть коряво подписанными двумя адресами. Такой живой. Такой настоящий. Никифоров не осознает, как начинает мысленно писать ответ: «В моем дворе осень совсем иная: тяжёлая и пахнет гниющими листьями. Иногда — уже очень давно, к слову, — мне хочется натянуть вязаную шапку и замотаться пушистым шарфом по самые глаза. Моя осень — точка отсчёта. Новый старт. И обычно я совсем не замечаю эстетики увядания, о которой говоришь ты. Но, знаешь, я стал наблюдать за ближайшим к моему дому сквером…». Такие мысли обрывать не хотелось. Хотя и закрадывалось понимание, голосом здравого смысла твердило: «Ерундой страдаешь». В тот вечер пошел первый снег. Он таял сразу, как касался асфальта, и замшевая обувь оказалась подпорчена. Но на душе отчего-то было предельно спокойно. Виктор забыл наушники в автомобиле, который загнал на ближайший сервис перед приближающейся зимой: через пару недель кончался срок техосмотра, да и в зимнюю резину переобуваться пора. Это оказалось чертовски непривычно — слышать прохожих, сигналы авто, свист светофоров. Не уходить в свои мысли с головой, а с чего-то остаться здесь, во внешнем мире. И когда такое было последний раз? Вдруг неожиданно для себя обнаружить отражающиеся в мокром асфальте фонари, услышать джаз из маленькой кофейни, смех прошедшей мимо парочки. Темно-синий вечер, бархатный и тягучий, с морозным воздухом и еле ощутимым тонким запахом выпечки из ближайшей кондитерской. Увидеть последние листья на дереве, захотеть улыбнуться просто так. Остановиться. Посмотреть наверх, вокруг, ощутить, почувствовать, узнать, вспомнить что-то давно забытое. «Иногда накрывало. Иногда не хотелось быть тем, кто ты есть. Таким, какой на самом деле. Иногда хотелось сбежать: вырваться из душного плена собственных принципов, правил, образов. Сбежать туда, где тебя никто не знал, никогда не видел, ничего от тебя не ждал. Одна проблема остается — ты сам. От себя сбежать не получится. От своих мыслей, чувств. Куда бы не пойти, придется брать с собой себя…». Замёрзли пальцы на руках, на улице стемнело и похолодало, и уши хотелось спрятать в капюшоне, а Виктор все ходил по улицам города и не думал. Ни о чем не думал. Пока не наступил на жёлтый дубовый лист. Мокрый, но в свете фонаря нестерпимо яркий. Как маленькое солнышко. Счёт пошел на доли секунды, когда Виктор, схватив листочек, помчался домой. И, ввалившись в квартиру, на автомате скинув обувь и чуть ослабив шарф, сел писать, так и не сняв пальто. Он писал много, писал свои мысли, чувства — то, что никогда никому не рассказал бы. То, что накипело, и то, что держалось на последней ниточке. Неровно и быстро, криво — ах, как же давно он не писал ничего от руки, — но так искренне. И на глаза наворачивались слезы, которые тут же сбегали по щекам. Которых он не замечал. И в голове плавилось осенним багрянцем, оттенками перед глазами, отголосками звуков. Всегда есть публичное лицо — всегда. Виктор думал, что его образы — тот, что видят камеры, и тот, что он видит в зеркале — давно слились в единый. И только сейчас осознал, что это совсем-совсем не так. Сколько копилось в этой голове? Сколько внутренних переживаний скрывалось в душе? Сколько боли и разочарований? Сколько льда, металла, битого стекла? Одиночества? «…А ещё у меня есть одна старая куртка от спортивного костюма. Лет семь назад она была чертовски важна — она не теплая и не зимняя, но грело осознание, откуда она. Я никогда в ней не мерз, даже зимой. Она висит в шкафу и сейчас, только носить ее не могу. Холодно. Иногда странно. Потому что уже не мое. Есть ли у тебя такие вещи? Связанные с кем-то или чем-то, напоминающие о целом этапе, закономерной константе твоей жизни? И что ты делаешь с ними? И как живёшь бок о бок?..» Почти неделю Виктор перечитывает и перечитывает собственные строки, переписывает, формулирует. Его как будто прорывает, как будто открываются все шлюзы разом, и он все ловит себя на мысли, что слишком откровенно, что лучше, может, и не стоит. Как будто в мир холода и льда пробрался лучик солнечного света. И Виктору хочется броситься к нему, всего себя отдать, позволить пугающе приятному теплу пронзить себя насквозь. Пронзить и остаться хотя бы ненадолго… Мысль о том, что он понятия не имеет, куда отправляет эту частичку себя, Никифоров предпочитает отгонять. Покупает конверт — большой и почему-то синий, марку, и дома старательно выводит чужой адрес на пунктирной напечатанной строке, словно в пятом классе. В последний момент добавляет еще несколько строк: «Знаешь, вероятно, твое письмо адресовано совсем не мне. Вероятно, тут в адресе есть опечатка. Но за нее я тебе благодарен. Спасибо, что позволил мне взглянуть на твой мир». Утром специально делает крюк до ближайшего отделения почты — чертовски странно и так волнительно. — А сколько обычно идёт письмо? — интересуется с надеждой. — Две недели, — холодно бурчит женщина за кассой. — Молодой человек, вы адресата не подписали! — Я его не знаю, — говорит тихо, но голос заглушает брякнувший и у двери колокольчик. — Всего доброго. Дни идут долго и сами по себе. Погода ухудшается, в сквере остаются лишь голые ветки, и тонкий слой снега окончательно обосновывается на Питерских газонах. Виктор кутается в вязаный шарф на улицах, светло и харизматично улыбается в камеру, допустимо-эмоционально комментирует начавшийся сезон по фигурному катанию. И пишет. По ночам, с настольной лампой, в наушниках за кухонным столом. Пишет, сидя на балконе — прямо на полу, глядя на панораму ночного Петербурга. Пишет, сидя в студии, ожидая своего небольшого эфира. Пишет в машине, застревая в пробках. Пишет в самолётах. Он рассказывает. Рассказывает так много, что сам себе временами удивлялся: откуда все? И ждет ответа. Отчаянно и безнадежно, словно пёс на железнодорожной станции. Письмо приходит с началом декабря. Все тот же обычный конверт, все та же простая марка. Все тот же знакомый, до исступления изученный острый почерк. «Твой ответ пришел с первым снегом — большая радость! Я до последнего не верил, да и до сих пор верю не совсем. Нет, если письмо попало к тебе — значит оно именно для тебя. И я рад этому. Иногда кажется, что мир совсем не реален и живых людей за пределами твоего поля зрения будто бы нет. Разубедил — есть. Ответил же. Я верю, что мир большой и удивительный — не может быть другой целая планета. И люди, все люди разные, хоть и с одинаковой начинкой. Бывал ли ты за пределами своего привычного мира? Понимаешь ли, о чем говорю? А знаешь, на главной площади уже вешают новогодние украшения. Я видел вчера. Там есть одно — фонарь в виде фейерверка — я помню его всю жизнь. Все сменилось, а этот фонарь — из года в год, на одном и том же месте. Когда я вижу его, то думаю, что что бы ни случилось, все будет так, как было раньше. Даже, если исчезнет человек, который этот самый фонарь ежегодно вешает — его повесит кто-нибудь другой. И так медленно приходит осознание, что система нерушима. Машина не сломается, если потеряет одну крохотную детальку. Природа не умрет, если лишить ее одного дерева. Вселенная не рухнет с потерей одного человека. Все будет хорошо. А ещё, неделю назад, я видел…» Виктор читает жадно и тщетно пытается сдерживаться, чтобы не проглотить все письмо целиком. Оно больше — гораздо больше первого. Человек с той стороны пишет, казалось, не так напряжённо, не так отчаянно и безлико. Здесь есть эмоции — они живые.«В вечернем воздухе кружится Тот лёгкий запах волшебства, Когда секунда вечность длится, Когда моя душа жива. Когда по комнате витает Тепла, уюта аромат, А в окнах жёлтый свет моргает, И все о чем-то говорят. Когда на улице морозной, Чернила, воздух пропитав, Смыкаются завесой грозной, Не видно жизни, ты ведь прав. Но в окнах свет горит исправно. Напротив, рядом, и вокруг, К нему стремятся люди равно, К теплу, где ждёт хоть кто-нибудь. Не может быть, что нету света. Что нет мечты, стремлений, чувств, Что нет родного человека, Что в жизни только холод, грусть. Я долго думал над ответом, Решил сказать, что все живёт. Раз в сутки вертится планета, Тоска и тьма — оно пройдет. Зажжётся лампочка на кухне, Повеет сладким из печи Пусть слабый свет от ветра гаснет, Свою свечу в душе храни»
. Его прерывает телефонный звонок — Виктор даже не понимает толком, с кем говорит. Внутри мешаются любопытство и раздражение, и Никифоров кладет трубку как можно быстрее, кажется, даже не дослушав звонившего. «…Возможно, моя «куртка» связана с детством. Немного. Скорее, с упущенной возможностью или «не судьбой». Эта вещь лежит в шкафу, в прихожей. Она давно мне маленькая и никчемная, но выбрасывать не хочу. Это воспоминания: чистые и светлые, и мне нравится чувствовать их. Нравится вспоминать. Это мои эмоции. Это мои чувства. Я их пережил. Я это сделал — и может быть чуть-чуть — но все же горжусь этим. Неужели тебе не нравится твоя куртка? И то, каким ты был в ней тогда, лет семь назад?..» Черт, да он год после Олимпиады из этой куртки не вылезал! Это ведь так важно было, так достойно, так до стиснутых зубов нереально и до тяжести на шее и холода золота в руках по-настоящему. Когда стало не по себе? Когда проиграл? Глупости. Какие глупости… Ведь сейчас, по сути, его вообще там нет. Там другие. И больше у него соперников нет. Сейчас они все — товарищи, хорошие знакомые, партнеры. Как же глупо… «А могу я спросить тебя о чем-то более материальном? Какие фильмы ты смотришь? Какие книги читаешь? А кто твой любимый поэт? Что делаешь свободными вечерами? Есть ли у тебя любимый парк? Ты ходишь гулять в одиночестве или с друзьями, близкими? А какая твоя любимая еда? Например, я люблю рыбу. Почти в любом виде. Кстати, бывал ли ты когда-нибудь на рыбалке? Чтобы солнце от воды глаза слепило, и озерные мошки искусывали руки так, что пальцы становились похожи на один сплошной волдырь? И первый пойманный ротан радовал куда больше последней щуки. А любишь ли ты лес?» И в сердце щемит безнадежно… Виктор улыбается, тихо смеется, представляя, что письмо пришло откуда-то из параллельной вселенной. Нет, Никифоров никогда не был на рыбалке. И он не знает, любит ли лес — вообще не помнит, когда был там последний раз… Да и был ли вообще? Какие фильмы смотрит? Которые появляются в рекомендациях приложения на телефоне за полчаса до вылета самолета. И то не всегда… Какие книги? Кажется, где-то валялся недочитанный Ремарк. Да и начат он был лишь по одной причине — мейнстрим. Что же касается поэзии — вот тут Виктор затрудняется. В юности стихи ему определенно нравились. До того момента, когда подобное стали посвящать ему самому. В какой-то момент строки стали казаться лживыми и поверхностными, будто кто-то что-то понимал, будто мог видеть насквозь, будто знал и намеренно гипертрофировал идеал, чистоту, непостижимость в личности чемпиона Никифорова. Воспевал дифирамбы, пока сам Виктор загибался во внутреннем вакууме на глазах у толпы. Впрочем, сейчас, возможно, к поэзии стоит относиться иначе… Они переписываются почти четыре месяца: чертовски долго идут чернильные строки. Они говорят о многом — о взлетах и падениях, о душевных переживаниях и о простых житейских радостях. О погоде, о еде, о музыке и литературе, о спорте. Они говорят о других людях и о себе. И Виктор чувствует резонанс, Виктор чувствует, что не один. Впервые за долгие-долгие годы — действительно не один. Ему пишут стихи, ему пишут прозу, его посвящают в некоторые сокровенные мысли и чувства, и сердце трепещет от такой эфемерной близости на расстоянии. Ему по-человечески хорошо, и это такое странное, забытое чувство. И письма становятся все длиннее, и Никифоров готов поклясться, что Человек-с-той-стороны чувствует то же самое, иначе просто быть не может. Холодными вечерами Виктор перечитывает письма — теперь уже четыре, и думает над ответами. Он умиротворен, улыбается в камеру небрежно, но почти искренне, и люди отмечают его странно-воодушевленное настроение. Он думает, что ему тепло в простой вязаной кофте на улице, и в душе расцветает нечто невообразимое, когда кто-то спрашивает, что с ним. Люди перестают его раздражать, и не хочется вышагнуть с балкона, он шутит в компании и смеётся со всеми. Сердце бьется легче. А по ночам в груди что-то тлеет забытыми надеждами. Вначале Виктор лишь усмехается своим нелепым мыслям и продолжает жить с уверенностью, что даже таких «друзей по переписке» необходимо держать на расстоянии. Когда во вновь пришедшем письме «друг» сообщает, что в строках Виктора бликует больше солнца, чем обычно — задумывается. Человек-с-той-стороны что-то такое понимает, будто бы знает или чувствует его всего, фразами стреляет строго в десятку. Создается впечатление, что они знакомы уже бесконечно долгое время. И когда Виктор осознает это — пугается. Злится. Заставляет себя не думать о подобном, но все равно думает. Быть может, это оно? Быть может, жизнь ещё не потеряна? Не закончена? Кто ты, безликий спаситель? Как же ты?.. И в то же время внутренности обдает колючей вьюгой: раскис. Сдался красивеньким строчкам, надежду обрел — глупец. Будто мало тебе разочарований в жизни. Будто не наученный еще. Все предают, всем все равно, никому ты такой не нужен. Ты используешь людей для своей выгоды — они используют тебя. Другого нет и не будет. Никифоров тщетно пытается прислушаться к себе, к своим эмоциям, с глухой внутренней дрожью, робко, почти на ощупь, пробует найти ту давно забытую, спрятанную эфемерную ниточку связи со своим родным человеком. «Идиот», — вопит сознание. «Лжец», — спокойно отвечает сердце. Внутри все скручивает от одной только мысли, что сработает. Возьмет и сработает. Он отчаянно боится, но верит. Заставляет себя верить. Накрывают мысли о бесполезности таких идей, о разочаровании, о слишком сказочном сюжете. Он мечется, не спит по ночам, но знает — знает, для чего утром открывать глаза. Куда идти и что делать. И сердце бьется чаще, когда Никифоров снова берет в руки ручку и всеми силами снова пытается прислушаться к себе. Внутри сохраняется безмолвная тишина. «Я много думал о твоих «упущенных возможностях из детства». Я так рад это слышать — оно тебя спасло. В моём мире, в окружении, большинство людей как раз те, кто поймал свою удачу за хвост. Кто вытянул счастливый билет или те, кто сделали все, чтобы этот билет заполучить. И большинство из них — пусты. Как красивые вазы: шикарные снаружи, удивительные и прекрасные. А внутри темнота, пустота и налет от высохшей воды желтыми разводами. И знаешь, мне кажется, я в их числе. Внутри та же самая пустота и грязь. Но я стараюсь бороться… Умеешь ли ты верить людям? Можешь ли жить без масок равнодушия и циничности? После всех ошибок и провалов я, кажется, совсем разучился. Внутри чувствую тонкую и острую грань, за которой и вовсе ничего человечного не остается. И дальше там — сплошной холод и мрак. Дойти до туда ничего не стоит. А сопротивляться невероятно сложно. Особенно зимой, особенно кутаясь в шарф или надевая кожаные перчатки. Быстрым шагом среди толпы, заткнувшись наушниками, по большому серому городу. Абстрагироваться от всего, уйти в себя и не обнаружить там ничего… Я уже многое знаю о тебе, но все же. Как проходят твои дни? Ты так и не рассказал про музыку, которую слушаешь, и про любимый фильм. А откуда такая идея анонимного письма? И много ли ведёшь переписок? А как выбираешь людей/адреса? Быть может, мы знакомы? В ту ночь Никифоров лежит, небрежно накинув на себя одеяло и смотрит в потолок. Он долго представляет: кто же развернет его письмо. Виктор думает, что парень. Что тот моложе него. Ещё не испорчен этим миром, ещё не успевший окунуться в жестокую реальность. А ещё, что тот совсем далеко от мира большого спорта, шоу-бизнеса — и это чертовски нравится. Виктор закрывает глаза и слушает, как долбится в грудную клетку сердце, подгоняемое нелепыми мечтами и глупыми надеждами — уже совсем привычными. Не сдерживаемыми даже последними отголосками рассудка. Он закрывает глаза и пытается вспоминать. О связи со своим соулмейтом Виктор мечтал еще в детстве. Он все ждал, когда, ну когда же он почувствует хоть маленькую толику эмоций своей родной души. А связь все не формировалась. Тогда он решил, что сделает все, чтобы на том конце чувствовали его. Он мысленно разговаривал с тем человеком, рассказывал, как проходили его дни. Что ему нравится, а что нет, что у него получается на тренировках, над чем стоит работать еще. А ответа не было. Позже начались серьезные соревнования, много работы, и на все это просто не стало хватать ни сил, ни времени. С первыми большими победами чужие эмоции вообще интересовать перестали — своих хватало с лихвой. Одновременно с этим Никифоров понял одну немаловажную вещь: быть знаменитым не всегда хорошо, особенно, когда есть люди, которые норовят быть с тобой, даже если они совсем тебе не нравятся. Они готовы выдумывать что-то, лгать и идти на любые отвратительные поступки, лишь бы добиться собственных целей. Виктор обжигался о таких людей не раз и даже не два. И с каждым разом все меньше и меньше хотелось верить в доброго, открытого, предназначенного именно для него человечка — все люди казались отвратительными, алчными и лживыми существами. Апогеем же стал провал на чемпионате мира: в первые мгновения Виктор успел понять только то, что упал. Не смертельно — нужно встать и продолжить выступление… А ноги не двигались. Он схватился за правую лодыжку, смутно понимая, что совсем ее не чувствует. Это длилось считанные секунды, всего пару ударов сердца, но времени хватило, чтобы на лед выскочили дежурные медики. Виктор все еще прибывал в каком-то полусознательном состоянии, когда его уводили со льда. А перед самым бортом спину пронзила вспышка боли. Мгновенная и очень яркая. Рентген показал целые кости. На коже — легкие ушибы, какие Виктор часто получал на обычных тренировках. Сердце колотилось, как сумасшедшее, и к горлу подкатывалась паника. Не его паника. — Скажите, вы хорошо знакомы со своим соулмейтом? — спросил доктор, потирая переносицу, откладывая бумаги с результатами на полочку возле больничной постели. Яков хмуро косился на них, стоя за спиной врача. — Нет, я его не знаю, — ответил Виктор с ощутимой дрожью в голосе, которую никак не мог унять. Он уже тогда понял, что все, что произошло на льду — не его вина. Врач только кивнул, задумавшись, а потом встал и проговорил убедительно: — С вашими ногами все в порядке. Спиной тоже. Я бы вам порекомендовал отдохнуть от нагрузок хотя бы недельку. Ну и заодно повременить с тренировками, потому что такое может повториться. Физически все в норме, противопоказаний нет, вы можете работать в прежнем режиме. — Это была…? — Виктор запинается и смотрит на доктора, затаив дыхание. — Да, связь. Очевидно, вы поймали чужие эмоции. Я не могу знать, что именно произошло и как оно смогло повлиять на физические ощущения, но похоже, что вам просто помешали. «Помешали». В голове что-то щелкнуло и пришло полное осознание, что это не он, не Виктор виноват в своем падении. Не потому что мало тренировался, не потому что был плохо подготовлен, не потому, что был неправильный психологический настрой — просто в процесс вмешались. И вот именно сейчас. Именно в этот момент. Именно в разгар его собственной программы на льду. Злость топила сознание несколько дней. Непонимание ситуации, обида и какая-то невнятная хандра: люди — хуже животных, люди мелочные, отвратительные, злобные существа. И даже тот, что на том конце этой долбанной связи — не лучше. Даже он смог ущипнуть, достать, сделать плохо, подвести. И ведь молчит сейчас. В тот момент Виктор решил, что не хочет чувствовать совсем ничего. Лучше без этого. Нет чистой и искренней любви, не бывает родственных душ, не существует того, кому Виктор мог бы довериться. И не существовало никогда. И как только все эти мысли действительно были осознаны, поняты, приняты — Виктор вообще перестал чувствовать. Ни одной эмоции со стороны, ни единого слабого прикосновения к своей душе. Он думал, что обрубил связь. Он думал, что сам справится, что теперь принадлежит только самому себе, что больше не будет подлых подножек и косяков, в которых он не виноват. Виктор еще не понимал, что натворил в тот момент. И сейчас, лежа под одеялом в собственной постели, он отчаянно молится, чтобы хоть что-то от этой связи сохранилось. В конце марта Виктору приходится улететь из России: работа обязывает. Он возвращается лишь в середине мая, даже отказывается от пары выходных в Москве, предложенных друзьями. Ведь дома должно быть письмо. Уже давно должно быть. Как нелепо временами было думать о таком: материальном, не электронном и не выдуманном. Уже совсем привычном. Виктор ловит себя на том, что скучает. По точеному почерку и теплоте в каждой строчке. Словно мягкой ладонью по голове, словно робким, ласковым прикосновением к сердцу. И каково же удивление и разочарование Никифорова, когда письма в почтовом ящике он не обнаруживает. В груди что-то сводит липкой тревогой. Он почти не спит, вертится беспокойно, коротко забываясь поверхностной дремотой и снова просыпаясь. На следующее утро первым делом бежит до ближайшего отделения почты: вдруг ещё у них? А если потеряли? А если его из ящика его вытащил кто-нибудь другой? — Ой, да не нервничайте так! — говорит пухлая женщина за прилавком, выслушав Виктора. — Праздники же были. Наверно, со следующей доставкой привезут. Вы знаете, когда вам его точно отправили? — Нет, — глухо отвечает Виктор. — Ой, ну, а на чье имя-то хоть? — На конверте не будет имени. — Вы что, издеваетесь? Что за глупости? Вам его вообще отправляли? «Не знаю… Не знаю, ничего не знаю!» — вертится в голове Никифорова, но он сдержано благодарит и уходит почти спокойно. Почти не бегом. И после, дома, гуглит адрес с конверта по памяти — выучил. Карты показывают муниципальное учреждение — отделение почты, как бы бредово это ни звучало. Виктор закрывает лицо руками, трет глаза: бесполезно. Но ведь с почты его письма куда-то же деваются? Кто-то же пишет ему ответы. И этот кто-то… Виктор тяжело вздыхает и снова садится писать, но мысли не льются в ровные строки, они застревают где-то в горле и на кончике шариковой ручки. В голове роем вьются самые неприятные мысли. Почему-то Никифоров внутренне уверен: нет, Человек-с-той-стороны никуда не уехал, как он сам. Да, его последнее письмо точно дошло до того далекого адреса, и да, оно определенно было прочитано. Да, Он писал ответ. Откуда такая уверенность, Виктор не понимал сам. Никифоров стучит ручкой по чистому листу бумаги, не в силах написать ни буквы. Он складывает руки на столе, вжимается в них лбом, и шепчет. Исступленно, надрывно, будто кричит: «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, только пусть с тобой все будет в порядке, только ответь. Пожалуйста… Пожалуйста…» Виктор думает, что следующие две недели — ужаснейшие в его жизни. Что он, кажется, учится отличать тоску от грусти и холод от одиночества. Что все остальные проблемы — мизерные и не важные. И он пишет снова. Каждый вечер, по строчке выдавливая из себя, нарушая негласные правила, весь их привычный уклад, пока концентрация невнятной каши в голове не достигает своего пика и не срывает все формальности разом: «Я совсем не подумал, что мне стоило предупредить тебя о своем отъезде. Я не знаю, писал ли ты что-то за это время, возможно, что-то пошло не так, но твое письмо я не получил. Знаешь, я скучал. Правда. Как жаль, что такие письма идут чертовски долго. Как жаль, что у меня совсем нет никаких других зацепок о тебе. Моя жизнь чертовски непостоянна, сказать честно, вполне вероятно, что завтра мне снова придется собирать вещи и срываться куда-то далеко на неопределенный срок. А в июне уеду почти на два месяца — считай, почти гастрольный сезон. Но мне не хочется терять контакты с тобой. Прошу, давай нарушим эти условные правила. Пожалуйста, дай мне еще хоть какую-нибудь информацию о себе. Я оставлю сверху свой мейл. Если захочешь, и телефон пришлю. Мне так хочется называть тебя по имени, мне так хочется знать твое лицо. Ведь написал ты не случайно? Скажи, ведь ты знаешь? Ведь чувствуешь? Прошу…» Впервые выходит так эмоционально, так сбивчиво и нелепо, но искренне, и Виктору кажется, что среди этих строк можно увидеть его бешеный ритм сердца, и что это самое правильное, что он может сделать в настоящий момент. Что именно так его поймут, как надо. В конце, чуть поразмыслив, выводит подпись: «Виктор». Отправляет, и следующие несколько дней прибывает в какой-то эмоциональной изоляции. Что-то вроде наркоза-заморозки на все чувства. Он продолжает делать свою работу, улыбается нужным людям и абсолютно ничего не чувствует. Все меняется в одну ночь. Он спит беспокойно, все время наблюдая какие-то обрывки снов, слыша чьи-то голоса, а около полпятого утра просыпается от удушающей волны тоски и горечи. Хочется выть, рыдать в голос, сминая подушку, и Виктор соскакивает с кровати, пытаясь отдышаться. Ком в горле вполне себе материальный, и он трет лицо руками, несколько минут пытаясь придти в себя, абсолютно не понимая, что происходит. А потом наступает осознание: это уже было. Это не его эмоции. Он несколько минут стоит посреди комнаты, как вкопанный, будто со стороны наблюдая за чужими эмоциями, которые, словно вода, медленно просачиваются сквозь него. А осознав, валится на кровать, не в силах скрыть улыбку, эйфорию, закрывает глаза, обнимая одеяло. Дышит глубоко и часто, по щекам катятся слезы: чувствует. Он его чувствует! Он утыкается носом в подушку и старается направить весь этот восторг по тоненькой, еле ощутимой связи: «Ты не один, я здесь. Я с тобой». Уснуть у Виктора больше так и не выходит. Он лежит с закрытыми глазами, и на грани слышимости, как в детстве, говорит с Ним. Он прекрасно знает, что его не слышат, но верит в обратное. Даже если не точно, даже если не все, что он говорит. В тот момент исчезают последние сомнения: Человек-с-той-стороны — его человек. Через пару дней Никифоров обнаруживает в ящике письмо. Как обычно, достаточно просто взглянуть на конверт, чтобы понять, от кого он. Однако что-то в нем все-таки изменилось. Почерк. Почему-то не ровный, будто неуверенный. Будто пишут дрожащей рукой… А может не на твердой поверхности. Почему-то мельче и не так остро. Но это все еще Его почерк, Виктор уверен. А еще, он понимает, что последнее его письмо еще не дошло до адресата. Должно быть это — пришедшее — было отправлено чуть раньше. То, что там написано, Виктору тоже не нравится. Сухо и коротко, как будто все красноречие Человек спрятал, эмоции растерял, привычный стиль сменил на что-то более обыденное, как в посредственном ежедневном разговоре о погоде. «Мне нравится читать. Практически все. Я вообще-то учусь, но, вследствие определенных обстоятельств — дома. Так что у меня есть свободное время. Музыку слушаю почти любую, нет какого-то определенного направления. Да и смотрю, в принципе, все». Виктору кажется, что Человек-с-той-стороны хочет, чтобы от него отстали. Воображение активно рисует уставшего мальчишку, которому совсем не хочется делать то, что он делает. Никифоров привычно кладет письмо в ящик комода, но совсем не хочет его доставать в отличии от остальных. В нем нет тепла, нет искренности и глубины. Печальные мысли терзают долго и упорно, а Виктор все пытается прислушаться, отследить, когда же Его человек возьмет в руки последнее письмо. Он даже не пробует писать ответ прямо сейчас, но ежечасно обновляет электронную почту. Временами, ему душно. Тесно в своем маленьком — слишком большом — мирке. Он задыхается в дыму пожара — замерзая до последней клеточки — своего сердца, своих несформированных чувств. Он наполнен решимостью — страхом, отчаяньем — увидеть этого человека, коснуться его, заговорить. И он теряется в этих чувствах — своих и чужих. Что за удовольствие, слышать его, едва ли не биение сердца ощущать, но не иметь возможности узнать, о чем думает, чего хочет и что считает на самом деле правильным? А мейл светит непрочитанными сообщениями: деловыми предложениями, рекламой, старой, никому не нужной перепиской — уже окончательно формальной. Только не тем письмом, которое Виктор хочет увидеть больше всего. Месяц. Месяц Виктор ждет. Пишет в пустоту еще два письма, так и не получивших ответа. Он стучится в закрытые двери и тихонько скребет их связь. Не дает окончательно утонуть работа, но все свои «первостепенные задачи» Виктор выполняет едва ли не на автомате. Его рвет на части и плющит под осознанием происходящего. Его боятся? От него прячутся? Ему не отвечают, его блокируют? Что? Что-о?! Быть может у Его-человека уже есть кто-нибудь? Но ведь он ничего не требует. Ведь если Он счастлив, то и Виктор будет счастлив. Разве может он ставить палки в колеса Человеку-с-той-стороны? Он просто не хочет его терять, просто хочет знать хотя бы его имя. Увидеть хоть раз. А, быть может, он ошибается? Быть может, это не он? Но как же… Мысль, что на том конце все-таки есть кто-то живой, не дает покоя, не дает провалиться в пустоту и депрессию. И эта вечная духота… Хочется открыть все окна, впуская теплый весенний ветер, хочется окунуться в снежную колючую свежесть или подставить лицо осенней измороси, мелким прохладным каплям… Как хочется… Потушить то, что так отчаянно и болезненно медленно тлеет в Нем, где-то там. На той стороне. То письмо он увидеть совсем уже не надеется. В конце июля, в квадратном — нетипичном — конверте, из желтой плотной бумаги, с наклеенными неровно марками. Все тот же привычный адрес. Все тот же колючий почерк. А на строке адресата: «Виктору», дрогнувшей рукой. Никифоров аккуратно вскрывает конверт с затаенным дыханием. Он почти знает, что увидит там. Он слышит, как долбится сердце, чувствует, как пульсирует жилка на виске.Позвольте мне оставить в тайне Все те ответы на допрос. Я думаю, что нам незнанье Не сможет помешать всерьез. Хотите честно? А зачем вам? И откровенность, и душа, И обнаженная реальность, Сомненья, лживость, грусть, тоска? Не задавайте мне вопросов. Вам не понравится ответ. Не нужно вам таких обозов, Мне рядом с вами места нет. Я вас прошу, останьтесь дымом… Тем эфемерным миражом, Таким далёким, ярким, дивным, Таким, чтоб слов я не нашел. Вы догадались изначально? И вероятно, знали все… А я не понял. Что ж, печально, Тогда последнее письмо. Таким, как я, нельзя сближаться С людьми, что ярче сотен звёзд, Которым вверх привычно рваться, Без шрамов, срывов, боли, слез. Я вам не нужен. Я обуза. Прошу, примите это так. Судьба играет в злые игры, Сто раз проверен этот факт. Пожалуйста, живи, как раньше. Сияй, пылай, дыши, люби. Прости, и наши письма дальше Прошу, ты больше не пиши. Моя ошибка — нет сомнений. Нельзя так быстро привыкать. Не распалять души волнений Себя не стоит раскрывать. Я знал, что это черевато, Я так боялся сделать шаг! Я слышать стал чертовски рано Твоих движений, сердца такт… И голос слышал в каждом вздохе, Побед твоих испробав вкус Я в чувствах вяз, словно в болоте, В пучине нас связавших уз. Мои нелепые надежды, Такие глупые мечты, Я уничтожил мигом. Прежде, Чем обо мне узнал бы ты. Сейчас значенья не имеют Твои слова, мои стихи. Пусть сказку в миг они развеют — Тебе и мне — мы не нужны. Оставим глупую затею. Прости, что вскрыл заживший шрам. Что я понятья не имею, Зачем все это написал. Считай меня последней тварью, Молчи. Не надо больше строк. Мои слова пропахли гарью, Закончим этот диалог.
Виктор сидит, словно оглушенный. Виктор смотрит на текст и не видит его. «Нет. Нет, этого просто не может быть. Он знал. Все знал! Про то, кто такой Виктор. Чем он занимается. Сколько ему лет, где он живет. Это невозможно. Что же… Что же там…» Никифоров снова пробегает взглядом по строкам. Письмо — реальность. Слова эти — тоже реальность. Это не обман, не иллюзия и не галлюцинация. Это действительно происходит. С ним. Сейчас. Злость и горечь постепенно топят сознание. Никакой красивой сказки никогда не существовало: все, что было, — искусственно созданный мираж! О, как предсказуемо! Как… Да, именно этого и стоило ожидать! А он что? Понадеялся? Действительно? Как иронично! Виктор с силой сжимает письмо в руке, сминая бумагу, с шумом втягивает воздух через стиснутые зубы, жмурится, будто со стороны наблюдая вспышку боли, расходящуюся волной, как от удара хлыстом. Будто наотмашь. «Ага, с этой болью ты уже хорошо знаком. Называется разочарование. Наслаждайся» — говорит он себе. Никифоров поднимается с кресла, швыряет письмо куда-то в угол, быстрым шагом покидает квартиру, хлопнув дверью. Ночь он определенно проведет в ближайшем баре. Возможно, не один. Но точно он не хочет ближайшие сутки возвращаться сюда.***
Похмелье дает о себе знать головной болью и не совсем устойчивыми стенами. На часах доходит одиннадцать утра, а Никифоров монотонно мешает кофе в кружке на кухне, когда на глаза попадается конверт. Старый, от второго или третьего письма. «Живой». Ага, как же. Абсолютно мертвый клочок бумаги, безликий, безымянный. Помнится, Виктор думал, что адресом ошиблись с первым письмом. Смешно. «Что же ты имя-то мое тогда не подписал?!» — с издевкой думает Никифоров. И тут в глаза бросается одна особенность: Тот человек всегда пишет черной ручкой. Тонкой. Виктор отставляет кофе, берет в руку конверт. Буквы ровные-ровные, идеальные. А там… Он медленно плетется к комоду, достает письма. Тонкая ручка, ровные строки. Улыбкой светятся, теплом… «…Я до последнего не верил, да и до сих пор верю не совсем…», «А у нас на главной площади…», «А знаешь, раньше я…», «О чем же ты мечтаешь? Чего бы пожелал на новый год?» На глаза набегают слезы. «Да не может быть враньем все это! Не может!.. Что пошло не так?» — думает он, пока не доходит до предпоследнего письма. Буквы округлились, стали меньше. Будто сжимались постепенно. Строчки пошли волнами. Будто писать Ему чертовски сложно становится. Будто выдавливает из себя по слову. Быть может, даже не за раз это письмо сочинил, и… В голове вдруг возникает странная мысль: Человек-с-той-стороны пишет однородно, когда мысль идет на одном дыхании. Даже когда письмо длинное, оно все написано одинаковым почерком: идеально ровным или чуть корявым, или мелким, или крупнее… Зато когда Он делает перерывы и потом садится вновь, буквы отличаются, и это заметно. Виктор понимает, что ему срочно надо взглянуть на последний стих. Это важно… Он находит бумагу под диваном, там валяется и конверт. Адреса на нем — ровно и остро, только имя получателя дрожит. А сам стих… Никифоров старательно разглаживает мятый листочек. Сам стих написан столь по разному… И маленькие круглые, и вытянутые острые. И строчки от середины начинают книзу крениться в правый угол. «Сколько ты писал его? Неделю? Две?» — мысленно задает вопрос Виктор. — «Зачем, глупый, если так сложно? Если так не хотелось? Почему не смог написать то, что действительно думаешь? И эти обращения: на «вы» — резко неожиданно, потом на «ты» — с почти умоляющим контекстом. «Черт возьми! Что с тобой происходит? Что-о?!» — Виктор не паникует. По крайней мере, он пытается уверить в этом себя. И тут же понимает, что на месте сидеть он попросту не сможет. Не сможет оставить все как есть, продолжить жить дальше, не писать и не ждать писем от Него, послушаться и забыть о существовании Человека-с-той-стороны. Чертово похмелье кружит голову и Виктору почти плохо. Оставив письма на комоде, он плетется в спальню и падает на кровать. Какое-то время смотрит в потолок, а затем неожиданно даже для себя выкрикивает в белую пустоту: — Черт! Я найду тебя, слышишь?! Блять, найду! — прикрывает глаза рукой и продолжает шепотом. — Черта с два ты от меня спрячешься… Я должен… Должен понять… Увидеть… Тебя, — как Виктор проваливается в сон, он сам не успевает толком понять. На часах доходит почти десять вечера, когда машина Виктора покидает КАД и под оглушающую музыку выезжает на трассу М-11: Санкт-Петербург — Москва.***
Небольшое отделение Почты России города Подольска на улице Свердлова открывается в девять утра, и у Виктора еще есть около сорока минут, чтобы привести себя в порядок после ночной дороги и выпить крепкий кофе. Здание старое — жилая хрущевка, где под почту отведен первый этаж на площади пары квартир. Никифоров без интереса рассматривает облупившуюся штукатурку у входа, сидя за рулем автомобиля. В ушах шумит от громкой музыки, которую он слушал на протяжении почти десяти часов, но спать не хочется: Никифоров едва ли не до дрожи предвкушает встречу. Он прекрасно понимает, что почта — не конечный его пункт: он намерен увидеть Своего человека сегодня же. Даже если придется объехать весь город и заглянуть в каждый дом. Всю ночь не отпускали плохие мысли, которые непроизвольно возникают, когда кто-то намеренно пытается тебя обидеть, отогнать от себя, при том сопротивляясь этому всем своим внутренним существом. Господи, да он просто обязан убедиться, что Тот жив, и с ним все хорошо! Если Человек-с-той-стороны просто дебил, Виктор развернется и уйдет. Он себе обещает. Железную дверь открывает старик в кожаной кепке. Та движется медленно и со скрипом, но на внутренней двери — деревянной — табличка «закрыто» остается нетронутой. Через пятнадцать минут она исчезает. Виктор аккуратно достает безымянные конверты из бардачка, бережно кладет письма в свою сумку и уверенно направляется к старому зданию. Нет причин тормозить сейчас: не для того почти семь часов по ночной трассе на скорости под сто пятьдесят километров в час, не для того в пробке на МКАДе почти три часа, не для того столько мыслей, самокопаний и переживаний. Не для того. — Доброе утро, — здоровается с ним старик, не поднимая глаз, когда Виктор подходит к прилавку. — Возьмите талон в терминале. — Прошу прощения, но боюсь, там нет услуги, которая мне необходима, — почти строго говорит Никифоров. — Мне нужно узнать, кто отправлял эти письма и где мне его найти, — он кладет пару конвертов перед стариком и смотрит выжидающе. Тот мельком бросает взгляд на прилавок и замирает. Затем медленно переводит взгляд на Виктора, и тот цепляется за него: в глазах старика мелькает испуг, узнавание и неожиданно — какая-то нелепая горечь. Виктора пробирает липкий страх. — Я… Не знаю, от кого эти… письма, — глухо говорит старик и собирается продолжить, но Виктор перебивает: — В графе отправителя стоит адрес этого здания. Именно отделения почты. Более того, на этот адрес приходили ответы, не раз и не два. Кто забирал их? Как он выглядит? Где его найти? — Виктор чуть повышает голос и подается вперед, смотрит на старика чуть сверху. Но на того давление, кажется, не действует. От первого потрясения он оправился и дальше, судя по всему, обороняться решил на смерть. В глазах видится только немое безразличие. — Возможно, это происходило не в мою смену… — равнодушно бросает он. В этот момент на почту входят, что-то обсуждая, две женщины пред-пожилого возраста и, видя, что единственное работающее окно занято, берут талончики и принимаются ждать. Чуть покосившись на них, старик возвращается к разговору с Виктором. — Я могу посмотреть, кто расписывался за получение подобных… Чье имя в графе отправителя-то, говорите? — Графа пуста, — холодно произносит Никифоров. Старик берет в руки конверт, вертит его в руках, читает вслух адреса, потом пожимает плечами и, положив его обратно, снова смотрит на Виктора честными глазами: — Тогда я ничем не могу помочь, молодой человек. Я не знаю. «Врет, » — вертится в голове Никифорова. Колокольчик на входной двери снова бренчит, оповещая о новом посетителе. — И все же, попытайтесь вспомнить. Я уверен, что хотя бы раз письмо без адресата забирали в вашу смену, — произносит Виктор почти мягко. — Их было семь, может, восемь за последний… — Виктор запинается. — Год? Извините, молодой человек, но, видимо, мне повезло в эти восемь смен в году не работать. Если у вас все, пожалуйста, не задерживайте очередь. — Ну… Тогда, может, отправляли в вашу смену? Их тоже было несколько. Шесть. Я могу показать. Может… Может вы почерк этот знаете? — с какой-то невероятной надеждой спрашивает Виктор. — Я думаю, нет. Не стоит. Я смотрю, письма в Петербург адресованы. Вы, должно быть, оттуда. Так вот, Подольск, конечно, меньше Ленинграда, но это не значит, что я знаю каждого здесь по почерку, — холодно проговаривает дед, как-то скрипуче и досадливо. — У вас все? Виктор дышит часто и рвано. Нет, на этом не может окончиться все. В голове пустота и одновременно — полнейшее замешательство. — Поймите, мне очень надо его найти… Он… Он же… — Всем в этой стране что-нибудь надо. Зарплату повысить, пенсию, цены снизить, налоги убрать… Срок уголовный скосить. Не знаю я, кто… — Может быть кто-то из ваших коллег знает? Сменщик? Поймите, это очень важно! — Виктор говорит с таким отчаяньем в голосе, что дед замолкает на полуслове. — Я не уйду, пока не выясню, куда мне идти дальше. Вы правы, я приехал из Питера. Сегодняшнюю ночь я провел в дороге, да, это так. Я приехал сюда ради этого человека, и я не уеду, не поговорив с ним. Я же вижу, что вы что-то зна… — Я ничего не знаю, сколько раз можно повторять! — повышает голос старик. — А ну, счас-же иди отсюда, а то полицию вызову! Виктор опешил. Старик точно что-то знает, но… Никифоров сгребает конверты с прилавка и шумно втягивает воздух сквозь зубы, делает пару шагов к выходу. Одна из тетушек поднимается и направляется к окну, но Виктор, неожиданно резко развернувшись, с силой хлопает ладонью по прилавку, произносит почти надрывным шепотом, будто уже сорвал голос от крика: — Я должен его найти! Ему плохо, понимаете! Ему очень плохо, и я не знаю, что он собрался делать, если еще не сделал! Я чувствую, что он творит какую-то херню, и мне очень страшно, что не успею! Черт, он же должен быть совсем… Мелким еще… Я приехал в этот долбанный город и я найду его! Виктор еще раз бьет ладонью по прилавку, так, что стекло в раме дребезжит, а тетка рядом хватается за сердце, но Никифоров этого уже не видит. Он сохраняет в своей памяти только расширенные глаза старика и пулей вылетает с почты, почти бегом несется к машине, думая о том, что все самообладание пошло к чертям. Снять с сигналки, вставить этот дурацкий ключ в замок и… — Виктор! Постой, — голос из-за спины, и на старика, вышедшего с центрального входа, он смотрит бешеными глазами. Мельком приходит осознание, что старик действительно назвал его по имени, хотя он и не представлялся. Дед вздыхает и смотрит в глаза. — Он не захочет тебя видеть. И поверь мне, ты его — тоже. Не нужно… — Не нужно?! Вы не понимаете… Этот мальчишка, — Виктор показывает конверты, — заживо сгорает. Ему очень больно. Я знаю. Чувствую, потому что он мой. И я не оставлю его здесь страдать дальше. Что бы он там себе ни надумал и кем бы ни был, я должен хоть раз увидеть его. Парень не псих и не идиот, и я должен понять, что его так гложет. Я должен… Виктор качает головой и чуть разводит руками. Он не понимает, зачем говорит все это старику с почты, забывает о том, что его, видимо, знают, и отчетливо понимает, что у него абсолютно нет никаких других зацепок. И куда ехать, он совершенно не знает. Дед вздыхает и потирает лицо ладонью. — Почта закрывается в восемь. Я отведу тебя к нему, — он разворачивается и уходит обратно, а Виктор так и остается стоять возле машины.***
Никифоров просыпается от скрипа тяжелой двери. Чудесный день! Поел, поспал, полазил в соцсетях, погулял по ближайшим улицам, поел и снова поспал. Всегда бы так! Дед кидает на него спокойный взгляд, и Виктор послушно выходит. — Нам далеко? Мы можем доехать. — Вон тот дом, — показывает старик через дорогу по диагонали. Точно такая же хрущевка — длинная, подъездов в семь-восемь. Они идут молча, Виктор чуть позади. Лишь во дворе дома Никифоров решается задать вопрос: — Вы хорошо его знаете? — Достаточно. — Вы знали про письма? Почему он перестал отвечать? — Потому что твоего приезда боялся. Никифоров давится воздухом и больше ничего не спрашивает. Они поднимаются на второй этаж, старик открывает дверь собственным ключом. Виктор задерживает дыхание, но их никто не встречает, да и квартира кажется совсем пустой. — Юрка, я дома! — чуть громче, чем надо, говорит дед. — У нас гости. Они разуваются, проходят на кухню. В квартире до сих пор тишина, и Виктор заподазривает неладное, но дед выглядит спокойным: ставит чайник, кладет купленный по пути в ларьке хлеб в верхний шкафчик старенького кухонного гарнитура. — Не волнуйся. Он редко из своей комнаты выходит, — говорит старик чуть печально. — М-могу я его увидеть? — пальцы дрожат, и мысли разбегаются в стороны: одна неприятнее другой. Черт возьми, что за тайны хранит эта квартира? Дед вздыхает и немым кивком зовет за собой. В зале на стенке — совсем детские рисунки: семья из четырех человек и кота. Зеленая елка с разноцветными шарами. Человек с подарками, большим тортом и подписью: «Деда, с днем рождения!» Старые фотографии, видимо, этой же семьи с маленьким белокурым мальчишкой. Ребенку на фотографии лет пять. Старик там моложе лет на десять, может пятнадцать. На другой полке фотография парнишки постарше: гоняет в хоккей на дворовом катке с другими ребятами. В ярко-зеленой шапке и сером свитере. Потом есть еще одна, видимо, летом в загородном доме: тот почти достает деду до плеча в росте, оба в поту с лопатами в руках и ведром картошки. Оба довольные, улыбаются. А потом полка, на которую Виктор смотрит чуть дольше: парню лет десять. Он стоит на первом месте пьедестала, улыбается, держа в руках медаль под золото. На катке. В костюме и фигурных коньках. Следующая — с тренировки. Парень изогнулся в бильман, усердно так, что аж губу нижнюю закусил и глаза зажмурил. Нога прямая — красиво. Еще одна — видимо с группой в Москве. На фоне Мегаспорта, человек десять: все в одинаковых курточках, примерно одного роста. У четверых на шее медали. У трех парней и девчонки: и на уже знакомом парнишке — золотая. И все эти медали тут же, рядом на полке лежат. Маленькие, детские. Сердце щемит в предчувствии чего-то фатального, когда взгляд падает на следующую фотографию: чуть меньше всех остальных, мужчины и женщины — отца и матери, должно быть, — в черной рамке. Виктор разворачивается к старику, который внимательно наблюдает за ним. Взгляд того спокойный, но совершенно не читаемый. О чем думает? Никифорову хочется задать один конкретный вопрос, но слова застревают в горле, и дед опережает: — Занимался. На тебя насмотрелся и тоже решил, что хочет быть чемпионом. Судьба иначе распорядилась. Автокатастрофа, — он медленно подходит к закрытой двери, Никифоров следует за ним. — Ничему не удивляйся, Виктор. Ты сам захотел придти сюда. И… Будь готов к тому, что он не станет с тобой разговаривать. Дед стучит в комнату и открывает дверь. — Юр, к тебе гости. В комнате светло и тихо. Спиной ко входу сидит белокурый парнишка. Волосы чуть касаются плеч, тонкие руки лежат на столе. Он слегка покачивается и разворачивается вполоборота вместе с креслом. Инвалидным креслом. Виктор смотрит и не может оторваться. Он все понимает за секунду до того, как видит. Все так резко встает на свои места, все эти письма, отрешенность, слова последнего стихотворения. Юра — маленький, тонкий, лет шестнадцати на вид, такое хрупкое эфемерное создание, смотрит на него глазами, полными немого ужаса. А Виктор не в силах оторваться от пронзительной зелени глаз. И от осознания, что его соулмейт — совсем еще юный мальчишка в инвалидном кресле, становится поистине страшно: как он не понял еще тогда, после чемпионата мира? Как посмел бросить его на столько времени? Умудрился злиться на него? Связь чуть не разорвал? Идиот. А тот все смотрит не отрываясь, и его ожидание, что Никифоров сейчас развернется и уйдет, почти материально. Шаг. Второй. Третий. Он садится на пол — рядом, и голова медленно опускается на колени, которые, должно быть, ничего не чувствуют. Тишина в комнате почти дребезжит — целая вечность, пока тонкие невесомые пальцы не опускаются на серебристую макушку.