Сердце змеи

Жаркий солнечный полдень. Граница воды и неба теряется в сизой дымке. Волны с шипением лижут песчаный берег, шуршат мелкими камешками, теплый воздух пропитан соленым запахом океана. Издалека то и дело раздаются пронзительные крики чаек. Между водой и плавно спускающимся по отлогому склону холма прибрежным лесом на золотистой песчаной полосе сидит волчонок. Она смотрит на волны. В ее голове сейчас нет никаких слов - она еще точно не знает, зачем кому-то могут быть нужны слова. Не посещают ее сейчас и бессловесные мысли. Кажется, в ней не осталось даже обычных человеческих чувств. При первом взгляде на нее может возникнуть впечатление, что смугловатое детское лицо ее омрачено или опечалено чем-то таким, что при хоть сколько-то милосердном течении жизни и судьбы не должно касаться детей. Но впечатление это сейчас обманчиво, и ярче всего об этом говорят серо-зеленые глаза: жадно впившиеся в океан, они светятся чистой, какой-то животной радостью, беззвучно кричащей о том, что всё это - океан, обжигающий желтый песок, шелестящий за ее спиной лес, синее небо, чайки, она сама и всё сущее, что сейчас не может попасть в ее поле зрения, - всё это есть под вечным горящим солнцем, бесстрастно взирающим тысячи и тысячи лет на мир земной. Для волчонка нет большей радости, чем ощущать себя частью этого мира, с упоением чувствуя кожей благосклонность солнечных лучей или укусы ледяного ветра и дождя - что угодно, что посылает небо. Внезапно слияние с миром отступает на второй план, мгновенно уступая место менее глобальному и более конкретному: мелькающее ярко-голубое пятно хаотически движется в воздухе над раскаленным золотым песком. Бабочка! Загораясь охотничьим азартом, волчонок срывается с места и подбегает к жертве. Прыжок, взмах руками - и вот большая голубая бабочка бьется в тесной клетке из детских пальцев. Солнечные лучи, проникая сквозь пальцы, сияют на тонких лазурных крыльях. Сидя на песке, волчонок с величайшим интересом разглядывает свою добычу: она никогда раньше не видела таких ярко-голубых бабочек и тем более не ловила. Трепещущие крылья щекочут ей ладони, и она замечает, как едва заметные голубые пылинки остаются на ее руках. Движимая детской любознательностью и любопытством, она зажимает тельце бабочки в одной руке, а другой ловит одно из отчаянно бьющихся крыльев. Проводит по нему кончиками пальцев и видит слой сияющей небесно-голубой пыльцы на своей коже. Пыльца очень красива, особенно эффектно она смотрится на загорелых детских руках. Глаза волчонка расширяются, лицо озаряется восторженной улыбкой. Она проделывает то же самое снова и снова, пока вся ее левая ладонь не начинает сиять и переливаться, а бабочкины крылья не становятся прозрачными, как мутное стекло, с еще оставшимися кое-где по краям голубыми чешуйками. Налюбовавшись лазурной пыльцой на своей бронзовой коже, она смотрит на бабочку. К досаде волчонка детский восторг резко сменяется саднящей тревогой. Она аккуратно сажает потрепанное насекомое на песок. Бабочка пытается ползти, цепляясь лапками за песчинки, но легкий ветерок подхватывает ее под обессилевшие крылья, переворачивает, тащит по песку. Волчонок, замерев, смотрит на это зрелище, и царапающая тревога в ее груди перерастает в ужас. Бабочка теперь не сможет летать. Она умрет. "И виновата в этом - Я!" Можно было бы назвать это в некоторой степени несчастным случаем, если бы волчонок в силу своего возраста не знала или не понимала, что станет следствием ее любопытства и желания поиграть. Но ведь она знала, что произойдет потом. Знала со слов людей, что бабочки погибают, если стереть с их крыльев пыльцу, но почти бессознательно предпочла на время забыть об этом ради забавы. А теперь перед ней ползает по песку несчастная обреченная бабочка, которая скоро умрет. Из-за нее. "Что я наделала!" Не поднимаясь с четверенек, волчонок медленно пятится назад. Остановившись, она с леденящим ужасом, пригнувшись и сжавшись, смотрит на синее небо, словно ожидая кары. Раскаленное горящее солнце только безучастно скалится со своей высоты, ослепляя глаза. С замиранием сердца волчонок тревожно озирается, окидывая взглядом всю панораму вокруг себя. Лес все так же спокойно стоит, океан с сонным шипением лижет берег. Но что-то изменилось здесь. Будь она настоящим волчонком, ей бы не виделось осуждение, исходящее от всего мира, и в первую очередь - от самой себя. Настоящий волчонок просто не задумался бы о том, что такое невинное развлечение может стоить другому живому существу жизни. Но она была человеком, рожденным в обществе, где процветал гуманизм. И хотя это в ее мозгу не было оформлено в четкую мысль, она это смутно осознавала. И потому ее слуху мерещится, будто океан, прибрежный лес, небо, солнце безмолвно повторяют: "Чужая... чужая... чужая..." "Убийца!" - перерезает голоса мира ее собственный беззвучный вопль. Она снова смотрит на медленно ползущую бабочку. Ветерок треплет жалкие прозрачно-мутные лоскутки, совсем недавно бывшие красивыми голубыми крыльями. Чтобы хоть как-то облегчить страдания насекомого, волчонку остается только одно. - Прости, - с чувством величайшего сожаления, горечи и ужаса от содеянного шепчет она. Быстрый удар рукой - бабочка перестает двигаться. Не в силах больше оставаться здесь, волчонок вскакивает на ноги и мчится к лесу, желая скорее скрыться от безмолвных свидетелей. Но это ей мало поможет, ведь главный свидетель - она сама. Трудно осознавать себя убийцей, когда тебе всего четыре года. - Едут, едут! Сеньор Феллими, вон их карета! Черный дилижанс с серебряными гербами на дверцах, запряженный четверкой вороных коней, по въездной аллее приближался к роскошной белоснежной усадьбе, стены которой были так белы, что в этот солнечный весенний день при взгляде на них начинали болеть глаза. Услышав крик дозорного слуги, Флориндо Феллими тотчас подскочил с места и помчался к двери. Он давно ждал этого момента. Проснувшись сегодня с рассветом и надеясь убить время мучительного ожидания, он, раздав распоряжения по подготовке к приезду гостей и проследив за их исполнением, пытался читать, но мозг совершенно отказывался воспринимать текст, и мысли сеньора Феллими с самого раннего утра были уже на моменте встречи. И вот, наконец, этот момент настал. Вылетев на парадное крыльцо, Флориндо жадно впился глазами в приближающуюся карету. После прохлады, царящей в усадьбе, жаркое солнце мгновенно обожгло приятным теплом его смуглое лицо и руки и засверкало на бордовом камзоле. Высокий и статный, с красивым ястребиным лицом, клиновидной бородкой, тонкими усами и блестящими черными волосами, сорокаоднолетний Флориндо смотрел на дилижанс, и его острые черные глаза, выражавшие обыкновенно ожесточение и циничную насмешку над всем сущим, сейчас горели почти мальчишеским счастьем. Сердце Флориндо бешено билось, грудь разрывалась от радости и невыносимого волнения. Вот-вот он увидит старого друга, с которым не виделся больше полугода. Подъехав к усадьбе, дилижанс, нагруженный поклажей, остановился. Флориндо Феллими сбежал с крыльца и сделал несколько нетерпеливых шагов навстречу... В то время как достопочтенный сеньор приветствовал гостей, три особы женского пола, согласно правилам приличия, ожидали их в вестибюле. Первая из них, болезненная худощавая шатенка лет сорока с нервным и бледным лицом, острыми скулами и острым носом, была облачена в наряд, излишне парадный для домашнего, точно юная девушка, чью обитель в скором времени должен посетить неженатый молодой человек: ее розовое платье, расшитое кружевами, декорированное маленькими премилыми бантиками и искусственными цветами, сверкало драгоценными камнями; шею этой сеньоры украшало сапфировое колье, а в ушах блестели крупные жемчужины-серьги. Вид эта женщина имела весьма взволнованный: она вся подалась вперед, нетерпеливый взгляд ее был прикован к входной двери, руки сцеплены между собой до побеления пальцев. Иногда она незаметно высовывала кончик языка и, нервно облизнувшись, чуть растягивала сухие губы, словно готовилась улыбаться. Молодая девушка, стоявшая рядом с ней, была одета намного проще и вид имела более спокойный и вместе с тем блаженно-радостный. Ее легкое ситцевое платье темно-травянистого цвета было обшито на рукавах, вороте и подоле черной с золотом тесьмой без всяких рюшек; ноги ее были обуты в тонкие кожаные полусапожки со шнуровкой. Из-под длинных темных волос, заплетенных в косы, тускло поблескивали серьги-кольца из потертого серебра. Единственное, что можно было найти общего во внешности этих женщин, - зеленый цвет глаз, гармонирующий со светлой кожей первой и выделяющийся на загорелом лице второй. Между тем это были мать и дочь, донья Лючия и донья Сильва Феллими. Третьей особой женского пола была рыжая канарская борзая. Растянувшись у ног молодой хозяйки, опустив голову на кафельный пол, собака то и дело поводила своими длинными ушами, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора. Примечательным в ее облике было наличие только трех лап: левая передняя отсутствовала от самого плеча. Вскоре входная дверь отворилась, и, сопровождаемые лакеями и радостным хозяином, вошли гости. Первого из них обе женщины видели неоднократно и хорошо знали. Это был сеньор Винсенте Магдалане – знатный кабальеро и давний друг Флориндо Феллими. Это был изящный человек с тонкими чертами лица, в накинутом поверх голубого жюстокора дорожном плаще и в треуголке. Его вьющиеся рыжеватые волосы волнами ниспадали на плечи, а большие льдисто-голубые глаза смотрели вкрадчиво и вместе с тем слегка меланхолично. Необычная для этих мест бледность изобличала в его родословной северные корни. Двадцать лет назад, когда Винсенте было восемнадцать лет, а Флориндо – двадцать один, они вместе, в одном отряде участвовали в военных действиях против французов. Флориндо был храбрым, яростным и отчаянным воином, одним из тех людей, для которых война становится основным способом самовыражения, в то время как Винсенте военная обстановка довела до того, что даже в мирные часы между сражениями его постоянно одолевали приступы сильной панической дрожи, и он не мог думать ни о чем, кроме как о попытке дезертирства, которую, впрочем, так и не совершил, потому что война закончилась быстро и потому что рядом был Флориндо, как ни странно, не презиравший его трусость, а, напротив, старавшийся успокоить и ободрить. Несмотря на существенные различия в темпераментах, они глубоко привязались друг к другу и, когда мирная жизнь развела их по разным концам страны, продолжали поддерживать общение при помощи переписки и дружеских визитов. Вошедшего следом за ним молодого человека донья Лючия в последний раз видела несколько лет назад, когда вместе с супругом посещала имение Магдалане; Сильва же не была с ним знакома. Девятнадцатилетний Федерико приходился Винсенте единственным сыном, и это было заметно: несмотря на унаследованные от матери темные глаза, черные волосы и бронзовую кожу, сложением и чертами он очень походил на отца, однако даже при этом обстоятельстве с трудом верилось, что у похожего на молодую девицу Винсенте вообще есть дети. Под накинутым на плечи Федерико плащом было странное облачение, длинное и черное, наподобие монашеской рясы. Сильва с интересом наблюдала, как этот юноша, осторожно переступая порог, устремляет робкий и боязливый взгляд то на богатое убранство интерьера, то на отца, то на хозяев дома. В отличие от непринужденно державшегося Винсенте, который напоминал лисицу, Федерико явно нервничал и, ступая по кафелю с такой осторожностью, словно у него под ногами был тонкий лед, всем своим видом походил на встревоженного олененка. Возможно, это сходство с очаровательным зверем, а, может быть, сходство с отцом, произвело на Сильву, обыкновенно мало расположенную к большинству людей, странное действие. Когда молодых людей представили друг другу, и Федерико усилием воли заставил себя надлежащим образом поздороваться, Сильва, вежливо поклонившись в ответ, внимательно посмотрела ему в глаза и улыбнулась какой-то покровительственной улыбкой. Федерико едва заметно вздрогнул от ее взгляда и растерянно заморгал, смущенно отводя глаза. - Винсенте, боже мой! Как я по тебе скучал!.. – восторженно восклицал Флориндо, когда они впятером сидели за чаем в просторной и светлой гостиной. Взгляд его, устремленный на гостя, горел с трудом сдерживаемым пламенем. – Ну почему же мы теперь видимся так редко?!.. - Сам знаешь, мой милый Флориндо, - с улыбкой отвечал Винсенте, которому, судя по всему, очень льстило то, с какой страстью глядел на него сеньор Феллими, - государственная служба требует постоянных разъездов, я и дома-то почти не бываю, не то что в гостях. - Черт бы побрал твою службу!.. - Расскажите же, сеньор, - нетерпеливо спрашивала донья Лючия, - как там в остальной Европе? Что происходит в мире? - Увы, сеньора, все как обычно – холодная война со всех сторон. Нас это, впрочем, касается в последнюю очередь. Возможно, все как-нибудь и закончится мирно, но вы бы видели, с какой враждебностью смотрят парижане вслед английским экипажам и насколько оскорбительный для британской короны прием был оказан английским послам… - Ой, война – это ужасно, но, простите, сеньор, вы заговорили о Париже, и я тут же вспомнила, что недавно читала в журнале, будто в моду вернулись давным-давно забытые остроконечные шляпы в форме длинных прямых рогов. Это действительно так? Вы видели знатных парижских дам, неужели они правда носят рога? - Да, это так. Рога, украшенные лентами и блестками, иногда расшитые бисером или завитые спиралью. В сочетании с уподобленными средневековым пестрыми платьями выглядят презабавно. - Как интересно! А платья у них чаще всего атласные, как и прежде, или теперь все же чаще стали изготовляться муаровые? - Простите, сеньора, я обычно не обращаю внимания на такие детали. Кажется, атласные. - А так же ли популярны нынче среди парижанок те милые веера с изображенными на них фривольными сюжетами? - Они по-прежнему распространены, но так же часто стали встречаться веера из страусиных перьев. - Неужели!.. Федерико слушал этот увлекательный разговор не слишком внимательно, главным образом потому, что украдкой наблюдал за Сильвой. Помимо нехарактерной для ее социального статуса манеры одеваться было в ней еще кое-что, вызывающее вопросы. Ее холодные глаза, определенно привыкшие смотреть на многое скептически или даже надменно, сейчас, когда они были устремлены на Винсенте, выражали необыкновенную теплоту и вместе с этим какую-то потаенную, отчаянную надежду. Этот странный тяжелый взгляд отнюдь не походил на взгляд влюбленной девочки. К своему еще большему изумлению Федерико заметил также, что, когда взгляды его отца и Сильвы встречались, Винсенте едва заметно улыбался ей с выражением ласковым и слегка печальным. После чаепития Флориндо и Винсенте решили вдвоем прогуляться по прекрасному парку сеньора Феллими, примыкающему к усадьбе, с пальмами и кипарисами, многочисленными мраморными статуями, фонтанами и беседками. Флориндо даже не пришлось просить Сильву развлечь Федерико: она сама вызвалась. - Хотите, я покажу вам здешний лес и берег? – предложила девушка. Те же приветливо-покровительственные нотки звучали в ее приятном низком голосе. Федерико с радостью, хотя и с некоторой опаской согласился. Сильва производила на него впечатление весьма располагающее, и все же он совсем не знал, что от нее можно ожидать. Они уже вышли из усадьбы и хотели было направиться по въездной аллее к выходу на дорогу, ведущую к лесу, но Сильва, взглянув на раскаленное солнце, решила, что хорошо было бы взять с собой воды. Попросив Федерико подождать пару минут, она вернулась в дом и направилась к только что покинутой ею гостиной, где, по ее воспоминаниям, она оставляла фляжку в последний раз. Но, подойдя к неплотно закрытой двери, Сильва вдруг резко остановилась. Сквозь достаточно широкую дверную щель девушка увидела странную сцену. Флориндо и Винсенте еще находились в гостиной. Они только что вышли из-за стола и уже направлялись к выходу, но тут Флориндо приостановился. Винсенте вопросительно взглянул на него. Внезапно Флориндо обернулся к нему и, обхватив за талию, приблизил свое лицо к лицу друга так близко, что их губы почти соприкоснулись. Однако Винсенте успел среагировать: быстро положив руку на грудь Флориндо и тем самым придержав его, он немного отклонился назад. Кокетливо улыбаясь, смотрел он на Флориндо, который, прерывисто дыша, едва ли не пожирал его глазами. - Я не могу больше ждать, - хрипло выдохнул Феллими, не смея больше прибегать к насильственным действиям. Взгляд его в эту минуту был совершенно диким. Игриво сверкнув голубыми глазами, Винсенте нежно положил руки ему на плечи, притянул к себе и тихо зашептал что-то на ухо. В таком положении их тела тесно соприкасались, и Флориндо, судя по всему, вряд ли был способен вникать в смысл слов, которые шептал ему друг. Наконец Винсенте отстранился и с самодовольным видом отошел на пару шагов. У Флориндо дрожали колени. - Ждать до самого вечера?!.. Ты демон! – страдальчески проскулил он. «Обойдемся без воды», - подумала смущенная и крайне недоумевающая Сильва. Ступая как можно тише, она быстро добралась до входной двери и благополучно ушла незамеченной. Первое время Сильва и Федерико шли молча. Сильва была погружена в свои мысли, и внимательный молодой человек, не находя на ее лице обычной для девушек робости или застенчивости и видя лишь озабоченность, тоже не хотел нарушать молчание – настолько естественным оно сейчас было. Они поднимались по длинному отлогому склону холма, на вершине которого, гранича с лазурным небом, темнел лес. По обеим сторонам от тропинки то здесь, то там возвышались серые, заостренные, будто в зверином оскале, поросшие сизым лишайником каменные глыбы. Цветы всех мастей плавно покачивались на тонких стебельках под слабыми порывами едва ощутимого ветра. Кузнечики многоголосым хором стрекотали в зеленой траве; время от времени какая-нибудь хищная птица оглашала окрестности своим пронзительным криком. Постепенно Федерико обретал все большее спокойствие, и тревога, точно холодная тень, отступала перед пронизывающими насквозь согревающими лучами весны. Взор его, с умиротворением и безмятежностью блуждающий по сторонам, остановился и задержался на сопровождавшей их трехногой собаке. Ее рыжая шкура сияла апельсиновым светом под жаркими лучами апрельского солнца, желтые глаза лениво жмурились. Приоткрытая пасть ее обнажала большие острые зубы, губы были растянуты в блаженной улыбке. На плетеном кожаном ошейнике позвякивал серебряный колокольчик. Собака немного припадала на то место, где должна была быть четвертая лапа, однако это, похоже, не сильно мешало ей идти и не отставать. Все время стараясь держаться рядом с хозяйкой, иногда она останавливалась для того, чтобы понюхать камень или траву, после чего догоняла девушку каким-то скачущим аллюром – подобием галопа, которое возможно осуществить на трех лапах, и колокольчик весело звенел в такт ее движениям. Постепенно отвлекаясь от своих мыслей, Сильва заметила, куда смотрит ее спутник, и первая заговорила: - Вам, вероятно, интересно узнать, почему у моей собаки всего три ноги? Федерико слегка смутился. - Простите, донья Сильва, если мое любопытство покажется вам бестактным, но мне нечасто приходится видеть собак на трех ногах. - Да, намного чаще у них отсутствуют хвосты. Она появилась на свет с тремя лапами, - не обращая внимания на его смущение, отвечала Сильва. – Среди щенков борзой из своры моего отца она была единственной с таким изъяном. Хромая собака не может наравне с остальными преследовать добычу, и отец собирался ее умертвить. А я пожалела. - У вас доброе сердце, - с искренней улыбкой сказал Федерико, хотя его несколько удивил тон, с которым она говорила о своей собаке. Это был тон наблюдателя, экспериментатора, проводящего опыты над кроликом или крысой, тон, лишенный теплоты. - Я много наблюдала за ней, - продолжала Сильва, задумчиво глядя в небо, - кажется, ей никогда не приходило в голову, что с ней что-то не так. Даже когда из-за отсутствия лапы она в играх отставала от своих братьев и сестер. – Она искоса взглянула на собаку. – Ее зовут Ревиве. - Между вами есть что-то общее, - заметил Федерико. - Может быть. – Сильва усмехнулась. – Думаю, все же лучше, когда тебе пытаются пришить недостающую лапу, чем когда тебя топят, - негромко добавила она. И, не давая Федерико возможности спросить о смысле своих слов, сменила тему: - А у вас много общего с вашим отцом. Внешне. - Все так говорят. Но, если не брать во внимание внешние черты, мы мало друг на друга похожи. – При этих словах Федерико чуть опустил голову и на секунду отвел глаза в сторону. Но, сочтя этот момент подходящим, чтобы попытаться разрешить не дававший ему покоя вопрос, снова обернулся к собеседнице: - Мне показалось, вы с ним достаточно близко знакомы. - Сложно сказать, насколько близко… - с сомнением проговорила Сильва. Они вошли под рябящую тень деревьев. Теплые влажные запахи смешанного леса напоминали о вчерашнем дожде. Чирикающие птички, часто невидимые среди листвы, время от времени мелькали яркими пятнами между раскидистыми ветвями дикорастущих оливковых деревьев и каштанов. - …Но он сыграл значительную роль в моей жизни. На несколько секунд Сильва замолчала, затем пристально посмотрела в темные глаза Федерико, в которых любопытство смешалось с какой-то странной, мрачной настороженностью. - Если вам интересно, я могу попытаться рассказать об этом, - сказала она, не придавая выражению его глаз особенного значения. Взгляд ее на несколько мгновений стал вдруг таким холодным и пронизывающим, что Федерико невольно содрогнулся, точно увидел рядом с собой волка. Но затем, вопреки страшному взгляду, Сильва произнесла спокойным, глубоким голосом: - Мне кажется, что вы меня поймете. - Прошу, расскажите, - быстро, но напряженно кивнул молодой человек. Сильва глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. - Девятнадцать лет назад я родилась в этой усадьбе, - начала она, - и самые первые годы моей жизни шли приблизительно так, как всем того хотелось. Но, как только я вполне научилась разговаривать, за мной стали замечать, что я… не стремлюсь развиваться не только как женщина, но и как человек. Меня не привлекали никакие людские занятия, я не умела играть ни с куклами, ни с людьми. Вернее, я просто не понимала, зачем заниматься такими неинтересными вещами и почему взрослые из-за этого так встревожены. Впрочем, меня это мало заботило. Я находила развлечение во всяком пребывании под открытым небом, на свежем воздухе, там, где можно было резвиться в некошеной траве, изучать травинки, дикие цветы и насекомых, ловить ящериц и лягушек, копаться в земле или песке, греться на камнях, лазать по ветвям старых сосен и каштанов или просто созерцать, слушать пение птиц или смотреть на океанические волны. Моими игрушками становились палки, мелкие камешки и ракушки, товарищами по играм – отцовские собаки. Меня совершенно не тянуло к людям, мне не нужно было то человеческое тепло, которое пытались дать некоторые из них. Мне было достаточно солнца, и даже собаки, с которыми я чувствовала себя легко и свободно, которые ничего от меня не ждали, были любимы мной скорее не как друзья, а как часть этого мира. Я была вполне счастлива в это время, когда люди еще надеялись, что с возрастом я изменюсь как-нибудь сама собой, и не сильно мне докучали. Но время шло, я не менялась, а меня пора было начинать всерьез обучать чтению, письму, счету, литературному анализу, философии, рисованию, музицированию, танцам и прочему, а в первую очередь – хотя бы человеческим манерам. Разумеется, я не слушалась нанятых учителей и всячески старалась избегать занятий, не пытаясь вникать в преподаваемые предметы. Родители сами пытались меня образумить. Мать разговаривала со мной мягко и слащаво, а когда это не срабатывало, устраивала истерику. Она совсем не пыталась меня понять, да и, наверное, не очень хотела – ее разум и сердце вечно были заняты отношениями с любовниками, и, хоть она, вероятно, чувствовала какой-то родительский долг, я была ей мало интересна. Я, в свою очередь, испытывала к ней в основном раздражение и презрение. Отец был настроен гораздо более решительно. Сначала он пытался со мной разговаривать. В его речах ясно слышалось, насколько почтительного и покорного отношения он от меня ожидает. Но я не понимала, почему мне надо его уважать, и только огрызалась в ответ на его безапелляционный тон. И когда отец понял, что простые нравоучения и наставления на меня не действуют, начался настоящий кошмар: мне стали запрещать выходить из дома в мир, пока я несколько часов не проведу за занятиями. Конечно, глядя со стороны, легко сказать: «Подумаешь, какое горе! Все дворянские дети через это проходят». Но не забывайте, что я не была похожа на своих ровесников и имела больше сходства с диким зверем, который до этого радовался вольной жизни и теперь не мог понять, для чего нужна эта тюрьма и зачем эта тяжелая цепь на его шее, потому что вообще не мог и не хотел понимать людей. Поэтому я, ограниченная в доступе к своему миру, естественному и настоящему, бессильной звериной ненавистью возненавидела мир человеческий. Еще одним ужасным обстоятельством стало то, что мне была совсем закрыта дорога на псарню, чтобы я не перенимала от собак их звериных повадок. Но что делать, если я изначально была такой, неудобной для людского общества?.. Теперь мне был отрезан путь к контакту с единственными существами, среди которых я чувствовала, что меня понимают и ничего от меня не хотят. Оставались еще лошади, но для верности меня перестали пускать и на конюшню, решив начать обучение верховой езде не раньше, чем меня удастся «очеловечить». Мне пришлось заниматься, чтобы гулять, но, если раньше я была просто нелюдимым дичком, теперь я превратилась в злобного бесёнка. Конечно, сейчас я понимаю: родители хотели, как лучше, и не знали, как осуществить это иначе, но тогда, в детстве, я видела только факт ограничения моей свободы ради чего-то, что для меня совершенно чуждо. Ненавидя чуждое, я выполняла то, что от меня требовали – училась людским наукам и манерам. Часто на уроках светских манер, когда нужно было повторить за учителем вежливый жест и учтивую фразу, я пыталась повторять, но тут же мне говорили: «Ты смотришь с таким выражением, будто перед тобой твой смертельный враг! Старайся смотреть мягче!» А я не могла по-другому. С каким неописуемым счастьем я выбегала на улицу, за пределы имения, не обращая внимания на навязанного сопровождающего воспитателя, когда мне в качестве награды разрешалось погулять под небом этого мира!.. Но вслед за счастьем следовала горечь обреченности. Мне виделся замкнутый круг, и отчаянная надежда когда-нибудь сойти с него не покидала меня, но я не находила ответа на вопрос «Когда же?!», отчего мне хотелось выть. Конечно, при любой возможности я сбегала в лес или на берег, а иногда пробиралась на псарню к собакам. И, конечно, за это меня наказывали новыми лишениями. Между мной и отцом по-прежнему шла война. Мне кажется, он был больше заинтересован во мне, чем мать, и, возможно, в некоторой степени даже любил. Только я его ненавидела, и, хоть я и осваивала человеческие науки, подчиняясь его воле, когда он заговаривал со мной лично, я при каждом удобном случае бросала ему в лицо всевозможные дерзости. Конечно, он негодовал, но в то же время, казалось, испытывал нечто вроде… быть может, нечто вроде уважения, когда после его угроз высечь розгами я не усмирялась, а только больше злилась. Мне кажется, в таких проявлениях моего характера он узнавал самого себя. Но у него кровь такая же, как здешний климат, а у меня… Он однажды сказал, будто у меня внутри северный холод. Не знаю, что он имел в виду. Может быть, то, что моя мать – немка?.. Сильва прервала свою речь, в какой-то рассеянной задумчивости глядя вперед, на голубовато-белые просветы между стволами деревьев, становящиеся все больше и отчетливей по мере того, как нарастал шум большой воды впереди. Когда рокот океана окончательно заглушил шелест листьев, и лесная сень над головами Сильвы и Федерико сменилась ярко-голубым небом, порыв прохладного соленого ветра ударил им в лица. Широкая каменистая площадка, резко сменившая лесную почву под ногами, круто обрывалась, и где-то далеко внизу океанические волны с грохотом бились об острые черные скалы, пенясь и разлетаясь на тысячи белоснежных брызг. Почувствовав, как от открывшегося простора и ощущения высоты кружится голова, Федерико боязливо отступил на шаг назад, в то время как Сильва, привычная к такому виду, спокойно опустилась на нагретую солнцем каменную поверхность почти у самого края. Ревиве села справа от нее. Девушка и собака синхронно обернулись через плечо, одинаковым взглядом приглашая своего спутника сесть рядом с ними. Стараясь вернуть себе ощущение твердой опоры под ногами, Федерико приблизился к ним и осторожно опустился на камень. Некоторое время Сильва молчала, устремив взгляд на далекую линию горизонта, затем вновь заговорила: - В усадьбе все время гостили отцовские друзья. Они приезжали и уезжали нескончаемым потоком, постоянно сменяя друг друга. Одни из них просто не обращали на меня внимания, другие пробовали обращаться ко мне ласково, но так приторно, словно не видели, кто я. Слепцы... Откуда им было знать, как они могли понять, если никогда не были мной, если я даже не могла объяснить им словами?.. А я видела в них дураков или лицемеров. Они протягивали мне конфеты со стола, улыбались, пытались ласково погладить по голове – а потом снова оборачивались к отцу и, как ни в чем не бывало, продолжали беседовать с ним все с той же веселой улыбкой. Ваш отец тоже был среди многочисленных гостей. Тогда он чаще приезжал сюда и дольше здесь оставался. Он, правда, не пытался меня ласкать и поначалу вообще почти не контактировал со мной. Я долгое время думала, что ему нет до меня дела, и лишь иногда замечала на себе его внимательный взгляд. Замечала я и то встревоженное выражение, появлявшееся на его лице, когда он становился свидетелем наших с отцом разговоров. Однако я не придавала этому определенного значения. Ведь я вообще очень плохо понимала людей. Мне все чаще приходили мысли о побеге. Не знаю, куда бы я направилась и что стала бы делать; тогда это казалось неважным – меня абсолютно не заботили проблемы завтрашнего дня, я не думала об этом. Для меня было важно только одно: я хотела обрести свободу. Может быть, я бы и сбежала, но однажды… О, я прекрасно помню этот день!.. Это случилось ранней весной, когда мне было шесть или семь лет. Я опять в чем-то провинилась, поэтому меня не отпустили за пределы имения, но разрешили погулять по парку. В этот ветряный солнечный день я сидела на песчаном берегу пруда, чуть поодаль от воды, и наблюдала за тем, как ибисы, бродя по мелководью среди зарослей осоки, вылавливают с илистого дна рачков и моллюсков. Поглощенная созерцанием птиц, я заметила приближение вашего отца, только когда он подошел очень близко. Помню, как я вздрогнула и отпрянула, удивленно и враждебно глядя на него. Он остановился метрах в пяти от меня, не приближаясь больше ни на шаг, и только спросил, не против ли я, если он некоторое время побудет здесь. Я напряглась, но кивнула. Тогда, не глядя больше в мою сторону, он по моему примеру опустился на песок и стал с интересом смотреть на птиц. Я настороженно наблюдала за ним. Его длинные волосы под солнцем горели, как лисий мех или вот как сейчас горит шерсть Ревиве, а глаза казались до невозможности светлыми. Я не могла понять, почему он пришел именно сюда и что ему от меня надо, но, видя, с каким непринужденным спокойствием он не обращает на меня внимания, постепенно успокоилась. Спустя какое-то время, насмотревшись на ибисов, он огляделся по сторонам и, подобрав тонкую палочку, начал что-то рисовать на песке. С моего места сложно было разобрать, что он рисует. Любопытство тянуло меня приблизиться и посмотреть, но чувство враждебности приказывало не уменьшать расстояние между нами, а лучше – вообще не показывать свой интерес. Некоторое время я старалась невозмутимо наблюдать за птицами, но вскоре любопытство взяло верх: снова обернувшись к Винсенте, смерив его недоверчивым взглядом, я осторожно подползла к нему на четвереньках и остановилась в паре метров от него. Винсенте рисовал лошадку. С рождения я жила в доме, где на стенах висело множество великолепных картин, но в тот раз я впервые обратила внимание и поразилась, насколько прекрасно и точно рука художника может отображать на плоскости реальную жизнь. Заметив проявляемый мной интерес, Винсенте дорисовал «всадника» - собачку, стоящую на спине лошади. Мне это так понравилось, что я бы, наверное, заулыбалась, не будь я собой. Закончив рисунок, Винсенте взглянул на меня, – не прямо, а искоса, - затем обхватил руками колени и, устремив свой взгляд вперед и вверх, с благоговейным выражением стал смотреть на плывущие по небу облака. Я сидела рядом, глядя то на небо, то на него, и всё дивилась, что рядом с ним мне сейчас спокойно и свободно, почти как с собакой. Раньше я всегда воспринимала его просто как одного из отцовских друзей и была благодарна ему уже за то, что он, в отличие от многих других, не пытался лезть ко мне ни с наставлениями, ни с ласками. Но в тот момент он для меня словно перестал быть одним из людей. Не только его действия, но также сами движения, едва заметные изменения в выражении глаз, солнечный свет в его волосах… Он виделся мне уже не человеком – это было какое-то чарующее языческое божество, всевидящая лисица, живущая параллельно с миром людей и верная праматери-Солнцу… Он казался мне частью мира и в то же время кем-то отдельным, обособленным от всего, связанным со всем, что его окружает, и в то же время существующим независимо. Через некоторое время Винсенте поднялся на ноги и неспешно направился в сторону усадьбы. А я смотрела ему вслед и испытывала странное, смутное, незнакомое доселе чувство. Мне почему-то хотелось обменяться с ним хотя бы парой слов прежде, чем он уйдет. Неожиданно для самой себя я окликнула его: «Сеньор Магдалане!» Он обернулся и посмотрел на меня участливо, хотя не вполне уверенно. Сейчас я думаю, что он сам точно не знал, как себя со мной вести, и действовал по большей части интуитивно. После внезапно вырвавшихся у меня слов я от растерянности не могла придумать, что сказать еще, поэтому только сжалась и испуганно опустила глаза. Это было странно и нехарактерно для меня, ведь раньше я не испытывала к людям симпатии и мало заботилась о том, как я выгляжу в глазах других. Но сейчас, когда мне впервые захотелось удержать кого-то рядом с собой, я не знала, что нужно говорить, и, не понимая еще даже саму себя, была в некотором смущении и замешательстве. Но все же снова подняла глаза на Винсенте. Мне хотелось спросить его о чем-то, но я не могла найти слов, поэтому просто смотрела на него с немым вопросом. Он улыбнулся мне одним взглядом, затем тихо сказал: «Я тоже люблю этот мир, Сильва. Жаль, что за эту любовь иногда приходится платить столь высокую цену». Впервые в жизни мне показалось, что меня понимает кто-то, кроме собак. С того дня Винсенте, приезжая в гости к отцу, стал проводить со мной достаточно много времени. Он был ненавязчив, всегда держался поодаль, позволяя мне самой выбирать, остаться в стороне или подойти ближе. И я подходила. Часто он, как и я, занимался созерцанием мира, но так же часто я видела его с флейтой, с альбомом для зарисовок или с какой-нибудь книжкой. Я, повинуясь любопытству, подходила к нему… Звуки, которые он извлекал из флейты, действовали на меня чарующе; музыка казалась мне столь же прекрасной, сколь прекрасно пение птиц, хотя блестящий белый инструмент в его руках отнюдь не походил на деревянную дудочку фавна. Его рисунки, хотя это и были в основном наброски, поражали меня своей живостью; просматривая альбом, я находила в нем, помимо природных пейзажей и зарисовок животных, изображения причудливой европейской архитектуры, сотворенной человеческими мыслями и руками, и самих людей. Винсенте умел очень красиво их видеть: он не уделял особого внимания прорисовке одежды, но в человеческих позах, в выражениях лиц было что-то такое… Даже не знаю, как описать чувства, которые вызывали во мне эти рисунки. Я впервые заметила, что между движениями и взглядами звериными и человеческими может быть нечто общее. Мне было интересно смотреть на нарисованных людей. Я нередко видела Винсенте с книжкой; часто это были томики французских поэтов, иногда – какая-нибудь проза. Наблюдая за его взглядом, за тем, с каким меланхолическим интересом он смотрит на страницы, я не хотела его отвлекать, но порой все же, не в силах бороться со своим любопытством, робко спрашивала, о чем он читает. Тогда он коротко пересказывал мне суть сюжета. Прежде я не испытывала никакого желания вникать в литературу, которую мне пытались преподавать учителя, но теперь я смогла по-новому взглянуть на книги. Я думаю, это было очень полезно для меня, ведь помимо интересных историй и идей в книгах отражаются человеческие внутренние миры, порой прекрасные в своем несовершенстве. Литература помогла мне, до той поры совсем не понимавшей людей, узнать их несколько лучше. А иногда, когда Винсенте читал французские стихи, суть которых бывает сложно пересказать, не цитируя, он переводил их для меня, пока еще не знавшей французского. Наше с ним общение обычно мало задействовало человеческий язык, но в такие моменты я наслаждалась, слушая его голос и внимая этим чудным поэтическим оборотам. Вот так, постепенно, незаметно для самой себя я, благодаря вашему отцу, научилась видеть прекрасное не только в природе, но и в человеческих искусствах, смогла разглядеть то хорошее, что есть в человеческом мире. Занятия с учителями уже не вызывали такой ненависти, как раньше, я стала относиться к ним спокойнее, иногда проявляла интерес. Отношения с отцом тоже улучшились, он стал разговаривать со мной несколько мягче, и я думаю, дело было не только в переменах со мной. Уверена, Винсенте разговаривал с ним, и, судя по всему, сумел его в чем-то убедить. И хотя мы с отцом не стали близки и понятны друг другу, по крайней мере между нами прекратились постоянные ссоры. Я стала значительно счастливее и даже смогла почувствовать себя относительно свободной. Сильва замолчала, переводя дыхание после долгого монолога. Федерико, который все это время внимательно слушал ее рассказ, смотрел на нее с участием и печалью. - Благодарю вас, что поделились со мной столь сокровенным, - заговорил он. – Это действительно очень прискорбно, что общественное устройство зачастую ограничивает личную свободу человека, и я искренне счастлив, что вы смогли научиться жить в этом мире. Но позвольте узнать, почему вы решили в таких подробностях рассказать мне об этом? - Я хотела, чтобы вы узнали это о своем отце, - просто ответила Сильва. Федерико отчего-то вздрогнул, печальные глаза его на секунду расширились. Но, сжав губы и отведя взгляд, он спокойно и тихо ответил: - Спасибо, что рассказали. Он повернулся лицом к океану и долго молчал, задумчиво глядя на бьющиеся о скалы волны. Сильва, умиротворенная рокотом большой воды и соленым ветром, обхватив руками колени, смотрела на горизонт и почти улыбалась. Некоторое время спустя Федерико вновь заговорил, по-прежнему не глядя на девушку: - Донья Сильва, мой отец, судя по всему, является очень важным для вас человеком… - нерешительно начал юноша. - Да, это так, - согласно кивнула Сильва, не покидая своего безмятежного состояния. - Не знаю, правильно ли я поступлю, рассказав вам об этом… – медленно проговорил он. Голос Федерико звучал надломленно, слова давались ему с явным трудом. – Но мне кажется, вам нужно кое-что о нем узнать. Сильва слегка нахмурилась и внимательно посмотрела на него. - Понимаете ли… мой отец, он… ему нравятся мужчины. Повисла короткая пауза. - То есть? – Сильва чуть наклонила голову набок. - Он мужеложник. - Да? А вы в этом уверены? К изумлению Федерико, девушка казалась не слишком удивленной. - Это известно мне абсолютно точно в первую очередь из разговоров с ним. – Федерико судорожно вздохнул и искоса посмотрел на нее. – Вы замечали, как он меняется в присутствии вашего отца? Когда рядом нет интересных для него мужчин, его движения свободнее и небрежнее, он слегка сутулится. Когда рядом появляются мужчины, он начинает контролировать свое тело, походку, жесты… словно кокетливая девушка. Федерико был в сильном смятении и выглядел в эту минуту весьма несчастным. Казалось, он не знал, что ему следует думать обо всем этом. - Я никогда не обращала на это внимания, - с подчеркнутым благодушием ответила Сильва. – Что ж… Это интересно. – Она запрокинула голову и, едва заметно улыбаясь, устремила взор в безоблачное небо. - Это осуждается, - без особой уверенности возразил Федерико. - Я немного общаюсь с людьми, мне неизвестно, что они осуждают. - Я говорю не только о людях. Это осуждается в Священном Писании. - Правда? Простите, сеньор, я, конечно, знакома с Библией, но в нее довольно непросто вникать. Должно быть, от моего внимания ускользнул этот момент. А впрочем… - Сильва неопределенно повела плечами, - …даже если всё так, это мало что меняет. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Это ведь всё, что вы хотели мне сказать о вашем отце? Смуглое лицо Федерико заметно побледнело, во взгляде читалось нарастающее отчаяние. - Да, это всё, - безжизненным голосом ответил он, после чего снова обернулся к океану. Тусклое пламя свечи, покачиваясь под легкими порывами ночного ветерка из приоткрытого окна, слабо освещало просторную комнату, выхватывая из мрака очертания причудливых изображений на стенах. Сильва лежала на своей кровати, на разостланном покрывале, одетая все в то же платье, в котором сегодня днем сопровождала на прогулке молодого сеньора. Волосы ее до сих пор не были расплетены; одна коса свешивалась с края кровати, почти касаясь пола, другая змеиными изгибами вилась по шее и плечу. Дрожащий огонек свечи отражался в открытых глазах. Взор Сильвы блуждал по разрисованным стенам, где среди густых зарослей, между искривленных стволов деревьев то тут, то там можно было видеть разнообразных существ, от реальных волков, ягуаров и оленей до фантастических единорогов и крылатых лисиц. Внезапно ночное безмолвие нарушил нерезкий, приятный звук. Сильва быстро приподнялась на локтях и настороженно посмотрела в сторону окна. Там, под окном, кто-то играл на мандолине. С заднего двора донесся лай разбуженных собак, но псарня была слишком далеко, чтобы собаки могли значительно помешать звучанию льющейся музыки. Ревиве, до сих пор спавшая у изголовья кровати, тоже проснулась и удивленно подняла голову, навострив уши. А между тем нарушитель ночного покоя добавил к пению мандолины свой собственный голос - нежный и чистый голос молодого мужчины. Сильва тихо подкралась к окну. Единственным источником света в этой темной ночи были звезды, а свечка, тускло мерцавшая в глубине комнаты, светила так слабо, что, находясь под окнами, едва ли можно было различить силуэт девушки, осторожно выглянувшей из-за края тюлевой занавески. Незнакомец пел на французском, и Сильве показалось, что французское произношение было для него родным. Она всё вглядывалась в ночную тьму, пытаясь рассмотреть таинственного певца, когда кованные перильца балкона, находящегося правее окна девушки и примыкающего к комнате Флориндо, озарил колеблющийся свет свечей. Сильва тотчас пригнулась, хотя нужды в этом не было – из-за занавески ее и так практически невозможно было увидеть снаружи. На балконе появились двое. Сильва успела заметить обнаженное плечо отца, тут же скрывшееся под легкой черной накидкой. Девушка тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли и не решаясь размышлять о том, почему на нем не было ночной сорочки и почему сеньор Магдалане, чьи длинные волосы поблескивали золотом в дрожащем свете свечей, находился в его комнате в столь поздний час. Через приоткрытое окно до Сильвы донесся громкий, раздраженный шепот отца: - Француз! Какого черта ему нужно? Неужели Сильва?.. Да нет, с чего бы… Или Лючия? Да разве ей поют серенады? Погоди-ка, кажется, он что-то говорил о голубых глазах… Винсенте, это за тобой что ли хвост?! Винсенте обернулся к Флориндо и быстро зашептал ему что-то, но так тихо, что Сильва не могла разобрать слов. Она видела, как сверкали его светлые глаза, отражая пляшущее пламя свечей. - Но ты мог бы, например, сказать ему о том, что твое сердце занято! Или, в конце концов, о том, что женат. - Я говорил. Его ни что не смущает, - растерянно прошептал Винсенте. С того момента, как они вышли на балкон, певец стал петь еще более надрывно. Сильве подумалось, что так, должно быть, люди молят своих богов, оказываясь в крайней нужде. И правда – это больше походило на отчаянное моление, чем на серенаду. Дождавшись конца очередного куплета, Флориндо протянул вперед канделябр со свечами, желая лучше осветить незнакомца, и заговорил по-французски: - Уважаемый месье! Убирайтесь с моего двора к дьяволу, или я прикажу спустить на вас собак. Мандолина смолкла. Незнакомец встревоженно огляделся по сторонам, словно опасаясь, не угрожают ли ему уже собачьи зубы, и снова устремил взор на балкон. Даже в ночном полумраке с высоты третьего этажа был виден нездоровый блеск его глаз. Затем он вытащил из кармана белый клочок бумаги и кусочком угля принялся что-то быстро на нем писать. Флориндо молча наблюдал за тем, как француз судорожно выводил буквы. Винсенте, зябко кутаясь в черную накидку и прижимаясь к другу, тоже смотрел вниз. Сильва пристально глядела на него, пытаясь понять, что же он думает и чувствует в этот момент, но выражение лица его было не вполне определенным. Француз тем временем сложил из бумаги птичку и, прицелившись, запустил ее на балкон. Бумажная птичка легко взмыла в воздух и, пролетев вверх несколько метров, оказалась схваченной Флориндо. Увидев, что письмо достигло цели, француз развернулся и помчался прочь. Подбежав к высокой зеленой изгороди, он с легкостью взобрался на растущее рядом миндальное дерево, по веткам пролез над оградой и спрыгнул с другой стороны. Флориндо хотел было в нетерпении развернуть послание, но, встретив взгляд Винсенте, с насмешливой улыбкой передал письмо другу. Тот пробежал письмо глазами, затем показал Флориндо. - Зовет на свидание в лес… - Флориндо скривил губы, и Сильва увидела, как недобро сверкнули его глаза в свете свечей. – Если он не понимает твоего отказа, хочешь, я ему объясню? Винсенте покачал головой: - Боюсь, это следствие того, что я покинул гостиницу, где мы виделись, слишком внезапно. Он просто хочет объяснений. - То есть ты сбежал от него? - Да. - Но ведь на то была причина? – Флориндо коснулся его плеча и внимательно посмотрел в глаза; Винсенте с досадным подтверждением отвел взгляд. – Может, не пойдешь туда? – негромко сказал он, проводя рукой по волнистым волосам друга. – Или хочешь, я пойду с тобой? Тело Винсенте сотрясла сильная дрожь. Флориндо, задув свечи, поспешил обнять его. Сильва, как и ее отец, прекрасно знала, что Винсенте свойственно дрожать при волнении. - Холодно здесь стоять… - не отвечая на вопрос, прошептал он и отстранился, поворачиваясь к двери и собираясь вернуться в дом. – Пошли? Они удалились. Сильва опустилась на пол под окном, пытаясь осмыслить то, чему она только что стала свидетельницей. Сильва пыталась спать, но сон не шел: мысли о ночном происшествии роились в голове, не давая покоя. Перед глазами вставали попеременно то горящие лихорадкой глаза молодого француза, то полное тревоги и какого-то неизъяснимого отчаяния лицо Федерико. Чутье и логика подсказывали ей, что между этим, вероятно, есть какая-то связь, но при попытках размышлять о сути этой связи мысли мучительно путались. А между тем это было важно, поскольку напрямую касалось самого значимого для нее человека. С рассветом Сильва, так и не сумев заснуть, поднялась с постели и, бросив взгляд через окно на ясное небо, принялась одеваться и заплетать косы. Затем вышла из комнаты и направилась вниз, еще точно не зная, что собирается делать – пить кофе или сразу идти гулять. Ей определенно нужно было что-то, что освежило бы ее сознание и мысли после бессонной ночи. Ревиве, помахивая длинным хвостом, шла за ней следом. Сильва размышляла о том, отразится ли на поведении Федерико ночная серенада (которую, несомненно, слышали все в доме, кого способно разбудить громкое пение под мандолину), когда, спустившись на первый этаж, она увидела молодую служанку, сметавшую пыль с фарфоровой статуэтки на комоде. - Доброе утро, сеньорита! – улыбнувшись, поздоровалась служанка. – Что-то все сегодня рано встают. – Она весело сверкнула глазами и понизила голос: - Признаться, мне сегодня тоже не спалось: все думала об этой серенаде… А ведь она была, кажется, под вашим окном!.. Мне еще показалось, - правда, я не уверена, было темно, - что он отправил записку, если меня не обмануло зрение, на балкон вашему отцу, вероятно, с прошением вашей… - Погоди! – встрепенулась Сильва. – Ты сказала, что все рано встают. Кто это «все»? - Вы и сеньор Винсенте Магдалане. Он сказал, что пойдет прогуляться… - Когда он ушел? – взволнованно спросила Сильва. - Минут десять назад, - ответила служанка слегка растерянно, удивленная вопросом. Сознание Сильвы мгновенно прояснилось. - Слушай, - быстро заговорила она, - когда отец проснется, скажи ему, что я ушла гулять в… поля. Те, что граничат с городом. Дикие кони нынче пасутся там. - Слушаюсь, - кивнула служанка, с недоумением глядя вслед стремительно двинувшейся к выходу Сильве. – Даже кофе не будете?.. - Не сейчас, - бросила через плечо она. Потом вдруг резко обернулась: - Вот еще что: заведи Ревиве в мою комнату. Она может вспугнуть лошадей. - Слушаюсь, - повторила служанка, лукаво улыбнувшись, полагая, вероятно, что оставлять собаку и уходить якобы в поля молодую госпожу вынуждают некие сердечные дела. Она взяла Ревиве за ошейник. Та встревоженно взглянула на хозяйку. - Иди с ней, - мягко сказала Сильва. Борзая уныло опустила голову и неохотно стала подниматься по лестнице, ведомая служанкой. Сильва, знавшая здешний лес с самого детства, прикинула, какую его часть мог выбрать для встречи человек, судя по всему, впервые оказавшийся в этих местах. На ум сразу приходило место, где широкая дорога, идущая от владений Феллими по травянистому склону, раздвоившись, подобно змеиному языку, уходила под сень деревьев и пролегала через обширную лесную поляну, окруженную каштанами. Вчера Сильва водила Федерико к берегу по правой ветке дороги; через поляну шла левая ветка и далее выводила к песчаному пляжу, откуда был виден городской порт, находившийся левее по берегу. Лесная поляна эта была примечательна тем, что на ее краю стояла старинная мраморная колоннада. Никто точно не помнил, как она там появилась; по легенде в четырнадцатом веке некий граф затеял строить там свой особняк и первым делом возвел ряд белых колонн, но этого графа убили. Строительство прервали, а колоннада так и осталась стоять. Это место, пожалуй, было самым заметным и очевидным. Помимо дороги, плавно поднимавшейся через луг к лесистой вершине возвышенности с востока, был и другой путь, намного более короткий: у крутого южного склона, по острым скалистым обломкам. Там не было никакой дороги, но для Сильвы, не раз пользовавшейся этим путем, подняться по нему не составляло особого труда. Таким образом она могла подобраться к поляне с другой стороны, оставшись ни кем не замеченной, и, если повезет, оказаться там раньше Винсенте. Выбежав за ворота имения, она поспешила налево, по дороге, ведущей к порту, и, достигнув подножия каменистого южного склона, возвышавшегося справа от дороги, свернула туда и стала карабкаться вверх. Мелкие камешки сыпались у нее из-под ног, но большие обломки, прочно держась на своих местах, не двигались под ее весом, позволяя быстро и беспрепятственно подниматься по склону. Достигнув наконец поросшей деревьями вершины, она, не останавливаясь, ринулась через лес на север, легко перескакивая через то и дело попадающиеся на пути камни и упавшие ветки. Вскоре она остановилась и, оглядевшись, шагом двинулась дальше, подобрав подол платья, чтобы тот меньше цеплялся за кусты, и стараясь не наступать на сучья. Сильва нередко развлекалась тем, что подкрадывалась к оленям или одичавшим лошадям, наблюдая за ними из кустов или с деревьев; многолетняя практика позволяла ей почти бесшумно перемещаться даже в густых зарослях. Вскоре впереди показался просвет. Сильва пригнулась и, настороженно глядя вперед, прошла еще пару десятков метров, затем опустилась на землю. От соприкосновения с сырым мхом тонкое платье тотчас пропиталось влагой, но Сильва этого даже не заметила. Прячась за стволами каштанов, держась в тени кустов, она тихо подобралась к самой поляне. От внешних взоров Сильву ограждала стена высоких папоротников, густая крона одного из каштанов нависала прямо над тем местом, где находилась девушка, надежно скрывая ее в тени листвы. Заметить ее было почти невозможно, тогда как ей сквозь папоротниковые листья было прекрасно видно всю поляну. Старинная мраморная колоннада поддерживала голубой небесный свод. На ее основании, между колоннами стоял француз. При дневном свете Сильва из своего укрытия могла хорошо его рассмотреть: на вид ему было не больше двадцати пяти; его темно-русые кудри блестели под лучами утреннего солнца. Дорожный плащ и дорогой костюм густо покрывала пыль, словно молодой человек долгое время ехал верхом по пыльным дорогам. Прислонившись к колонне, он стоял неподвижно, точно мраморное изваяние, и был почти так же бледен, только к бледности этой примешивался нездоровый зеленовато-сизый оттенок. Горящий взгляд был устремлен на дорогу. Прошло совсем немного времени, и вот француз пришел в движение так внезапно, что Сильва, не отрывавшая от него глаз, вздрогнула от неожиданности. Спрыгнув на землю, он сделал несколько быстрых шагов по дороге и, остановившись, снова замер, судорожно дыша. Сильва обернулась к востоку и, насколько было возможно, вгляделась сквозь папоротники. С востока легкой походкой приближался Винсенте. Его прекрасные золотисто-рыжие волосы развевались, тронутые нежным утренним ветром; большие голубые глаза, отражая небо, смотрели с меланхолической чистотой и почти девственным томлением. Сильве невольно подумалось, что, если бы не мужская одежда, его без труда можно было бы принять за женщину. - Винсенте! – выдохнул француз. Бросившись навстречу, он подбежал к нему почти вплотную и, остановившись, мгновение смотрел в его печальные глаза. Затем бессильно упал перед ним на колени, обнимая его за бедра, хватая за руки и покрывая их поцелуями. Винсенте, явно ошеломленный подобным натиском, попытался высвободиться, но француз держал крепко. - Эмери, прошу вас… - взмолился Винсенте, нервно отводя взгляд в сторону. Молодой француз, оторвавшись от поцелуев, поднял на него горящие, воспаленные глаза. Это был совсем не тот напоминающий голод огонь плотского вожделения, виденный Сильвой в глазах отца. Это было нечто страшнее. Эмери выглядел совершенно больным. Будь Сильва чуть более сострадательной, или если бы она вполне представляла, что сейчас испытывает этот человек, - сердце ее, вероятно, сжалось бы от осознания чужого мучения. С изумлением и нарастающим страхом наблюдала девушка из своего укрытия за этой сценой. - Вы покинули гостиницу так внезапно, среди ночи… - хрипло произнес Эмери. - Знаю, мой милый. Но… - На лице Винсенте возникло выражение величайшего внутреннего смятения. - …Но я не мог поступить иначе. Я надеялся, что вы не станете меня преследовать и скоро забудете обо мне… - Голос его дрогнул. – Так было бы лучше для всех. - Забыть о вас! – воскликнул Эмери, с обожанием глядя на него снизу вверх. – Винсенте, я думаю о вас денно и нощно. Не проходит и минуты, чтобы ваш прекрасный образ не возник перед моими глазами. Вы являетесь ко мне во снах… - Все так же стоя на коленях, он прильнул к Винсенте еще плотнее, впиваясь пальцами в его тело. Винсенте, словно не в силах больше смотреть на француза, с наслаждением и бессильной мукой устремил взгляд к небу. – Возлюбленный мой! – продолжал Эмери. – Если все дело в клятве верности, которую вы когда-то дали ему – так ли важно сдержать ее, если она мешает нашему с вами счастью? - Это была кровная клятва, - с сомнением и растерянностью ответил Винсенте. – Ах, Эмери, если бы вы знали, как непросто решиться нарушить слово, по собственной воле данное когда-то перед богом и к тому же подкрепленное кровью… Глаза Эмери вдохновенно вспыхнули. - Могу ли я надеяться, что, одолев того, кому вы клялись, в честном поединке, обагрив землю его кровью, освобожу вас от обязательств данной вами клятвы? Сильва заметила, как во взгляде Винсенте мелькнули странные искры, не сочетавшиеся с остальными эмоциями на его лице. - Все возможно, - негромко ответил он. Сильва не поверила своим ушам. Ее не сильно удивили слова француза: при взгляде на него они становились вполне ожидаемы. Но то, что Винсенте одобрял свершение дуэли… Эмери вскочил на ноги. - В таком случае очень скоро вы станете свободны. И тогда ни что уже не помешает нам! Бросив на Винсенте еще один влюбленный взгляд, он развернулся к востоку, в сторону, где находилась усадьба Феллими. Как только он отвернулся, с лица Винсенте мгновенно исчезло всякое смятение, сменившееся выражением, с которым кошка, толкнувшая лапкой стоящую на столе вазу, наблюдает, как она достигнет пола и разобьется. Внезапно в некотором отдалении послышался голос: - Винсенте! Я, конечно, понимаю, что дипломатия – твоя работа, - приближаясь к поляне, заговорил Флориндо, - но, черт тебя побери, я не думал, что тебе действительно придет в голову идти сюда неизвестно зачем, еще и безоружным и в одиночку. – Подойдя ближе, он остановился и раздраженно воззрился на француза. - Вот и встретились… - тихо сказал Эмери, кладя руку на эфес шпаги. Флориндо озадаченно нахмурился. - Чего он хочет? – спросил он на своем языке. Винсенте молча покосился на Эмери. - Сеньор, - заговорил тот, обращаясь к Флориндо, - я имею честь сразиться с вами за этого человека. – Он обнажил шпагу. – Защищайтесь! - Что?.. – поразился Флориндо. – Сражаться за Винсенте? Но он же не… - Он посмотрел на Винсенте, пытаясь осознать саму мысль дуэли за мужчину как за женщину. Сильва ожидала от отца усмешки, но он смотрел на удивление внимательно и серьезно. – Хотя… - Но, переведя взгляд на Эмери, он решительно отвернулся и скрестил руки на груди. – Я не собираюсь драться с тобой, мальчик. Это бессмысленно, поскольку исход очевиден. - Вы сомневаетесь в моем умении фехтовать?! - Нет, просто у меня явно больше опыта в этом искусстве. Флориндо действительно был превосходным фехтовальщиком. Немногие могли сравниться с ним в мастерстве. - В самом деле? Что-то вы не спешите его продемонстрировать! – Эмери тронул клинком шпагу, висящую на поясе Флориндо. – Защищайтесь, или обретете полное право называться трусом! - Выражаетесь, как герои любовных романов, - глумливо засмеялся Флориндо. – Послушайте, юноша, вы не обретете себе звание труса в моих глазах, если сейчас откажетесь от своего намерения сражаться со мной. Это будет разумно. Оставьте Винсенте в покое и убирайтесь с миром в свою Францию. Судя по словам моего друга, там скоро как раз пригодятся такие, как вы. - Оставить Винсенте? С вами? – яростно прошептал француз. – Как вы смеете говорить такое, развратник и мучитель?! Знайте же, презренный: бог отличит истинную любовь от похоти. Так пусть же бог нас рассудит! Защищайтесь! - Вообще-то бог обрекает нас всех троих на адские мучения за содомию, - ухмыльнулся Флориндо. Однако тут же помрачнел и тоже обнажил шпагу. – Ладно, воля ваша. Секунданты?.. - К черту секундантов! – Эмери сделал выпад. Зазвенели клинки. Какое-то время Сильва, затаив дыхание, с замиранием сердца смотрела на блеск смертоносного металла. Она вдруг явственно ощутила, что перед ней сражаются два живых существа из плоти и крови. Вспомнила, насколько легко порезать руку, повредив кожу и кровеносные сосуды обычным ножом… Ей захотелось скорее сбежать отсюда, чтобы не видеть это ужасающее зрелище расправы металла над живой плотью, но она не могла сдвинуться с места – оцепеневшее от страха тело отказывалось повиноваться. Успокаивая себя тем, что, вероятно, дуэль закончится первой кровью или по крайней мере несмертельным ранением, Сильва оторвала взгляд от дуэлянтов с их страшными шпагами и посмотрела на Винсенте. Взойдя на основание колоннады, он стоял, прислонившись к одной из мраморных колонн, наблюдая за дуэлью с каким-то странным, жутким торжеством. Он возбужденно и часто дышал, улыбка кривила его тонкие губы, ледяные глаза горели инфернальным огнем. Казалось, он в высшей степени наслаждался происходящим. Сильва ужаснулась: никогда прежде она не видела Винсенте в таком состоянии… Звон клинков прервал звук, от которого у Сильвы похолодело внутри: Эмери коротко вскрикнул, подобно подстреленному животному. Несколько мгновений француз стоял неподвижно, широко раскрыв изумленные глаза; темное багровое пятно быстро расплывалось по одежде на его груди. Глаза француза остекленели, изо рта вырвалась кровь; ноги его подкосились, он рухнул на землю. - Проклятие! – в ужасе воскликнул Флориндо, склоняясь над ним и сжимая в руке окровавленную шпагу. – Я не хотел его убивать, он сам напоролся! Предсмертная судорога сотрясла тело Эмери; он затих и больше не двигался. Сильва, едва сдержавшаяся от того, чтобы не завизжать, не в силах больше смотреть на француза, перевела взгляд на Винсенте. Тот все так же стоял, глядя на мертвое тело, словно погруженный в размышления. Жуткая улыбка наслаждения и горящий взгляд сменились на его лице выражением спокойного созерцания. Внезапно с востока послышался приближающийся стук конских копыт. Флориндо обернулся на звук; Винсенте, очнувшись от своих мыслей, растерянно заморгал и тоже посмотрел в ту сторону. Четверо всадников мчались по дороге, стремительно приближаясь к поляне. Флориндо не трогался с места, замерев в напряженном ожидании. Он даже не стал прятать шпагу, на острие которой алела кровь. Винсенте, спрыгнув на землю, в испуге попятился было к лесным зарослям, но, обретя самообладание и сообразив, что пытаться сбежать бессмысленно, остановился. Подъехав ближе, всадники замедлились; красные с золотом мундиры изобличали в них полицейских. - Добрый день, сеньоры… - поздоровался молодой командир отряда и осекся, уставившись на труп. Потом скользнул взглядом по шпаге Флориндо и мягко спросил: - Что здесь произошло, сеньор Феллими? Стражи порядка узнали Флориндо; им было прекрасно известно о его статусе, поэтому даже в такой ситуации они вынуждены были разговаривать с ним учтиво. Один из полицейских, однако, на всякий случай положил руку на пистолет. - Дуэль, - глухо ответил Флориндо. Лицо его было мрачно. - Кто этот человек? Флориндо снова посмотрел на тело Эмери. - Я не был с ним знаком. Какой-то француз. Полицейские переглянулись. - Мы как раз преследовали некого француза. В Мьересе у сеньора Диего де Веласкеса был украден очень ценный жеребец. Молодой человек французского происхождения, подъехавший на совершенно загнанной лошади, выхватил поводья из рук конюха, быстро пообещал, будто вернет коня, когда сможет, и ускакал прочь. Полиция гонится за ним вот уже три дня; у коня сломана одна подкова, последние найденные нами следы привели нас сюда. Француз, если это и есть тот самый француз, убит… Значит, возможно, конь где-то здесь. Хосе, - обратился он к одному из товарищей, - поищи его пока. Наверняка привязан где-нибудь к дереву… Смерив Флориндо подозрительным взглядом, Хосе пересек поляну и направил свою лошадь дальше по лесной дороге, высматривая следы и озираясь по сторонам. - Что же послужило причиной дуэли? – продолжал спрашивать полицейский. Тут вмешался Винсенте. - Позвольте мне объяснить, - робко заговорил он. – Несколько дней назад я останавливался в гостинице Сантандера, там я впервые встретился с этим человеком. Ему отчего-то показалось, будто я уделяю слишком много внимания девушке, расположения которой он добивался. Во избежание неприятностей я покинул гостиницу до наступления рассвета. Однако, видимо, получив отказ той девушки, он сделал вывод, что всему виной я, и решил отомстить. Он гнался за мной до самого западного берега. Вероятно, для этого ему и потребовался быстрый конь сеньора Диего де Веласкеса… Узнав, что я остановился у Флориндо, он отправил мне послание с вызовом на дуэль. Вот записка. Полицейский взял поданный им клочок бумаги и прочитал вслух: - «Винсенте! Прошу вас, приходите утром на лесную поляну с колоннадой. Я буду ждать. Эмери». Так. Продолжайте. - Я решил прийти в назначенное место, то есть сюда, чтобы поговорить с ним и попытаться убедить в своей непричастности к его любовным неудачам… - И что, пошли на встречу безоружным? – сощурился полицейский. У Винсенте не было при себе шпаги. - Нет, - холодно улыбнулся он и извлек из внутреннего кармана небольшой серебряный револьвер. - Мне придется на время конфисковать его у вас, - полицейский наклонился и протянул левую руку, в правой сжимая повод. Винсенте послушно отдал оружие. – Сеньор Феллими, прошу вас тоже отдать вашу шпагу и другое оружие, которое имеется у вас при себе. Не глядя на него, Флориндо молча повиновался. Кроме шпаги у него не было ничего. - Продолжайте, сеньор, - снова обратился полицейский к Винсенте. - Моему другу было известно об этой встрече. Волнуясь за меня, он решил последовать за мной. Придя сюда, он стал свидетелем нашего с этим юношей разговора, не слишком мирного… Француз настаивал на дуэли. Флориндо вмешался и вступился за меня, и тогда этот полубезумный молодой человек, увидев у него шпагу, стал настаивать на дуэли уже с ним. Он не оставил Флориндо никакого выбора… Фактически это была вынужденная защита, а не дуэль. Сильва понимала, зачем Винсенте лжет: король всячески пытался бороться с дуэлями, нынче они строго пресекались. Уличенных дуэлянтов ждали суровые наказания вплоть до тюремного заключения. Кроме того, уличение в мужеложестве хоть и не грозило тюрьмой, но вряд ли бы хорошо отразилось на репутации, которая была особенно важна для Винсенте по причине рода его деятельности. Если Флориндо сейчас был не в состоянии лгать – Винсенте приходилось делать это за него. Это выдуманное на ходу вранье показалось командиру полицейского отряда вполне правдоподобным. Кивнув Винсенте, он обратился к Флориндо: - Как бы там ни было, сейчас я вынужден вас арестовать для дальнейшего разбирательства, сеньор Феллими. Если все действительно так, как сказал ваш друг, вам не о чем беспокоиться. А вы, сеньор, позвольте узнать ваше имя? - Винсенте Магдалане, - тихо ответил он, глядя полицейскому в глаза. – Возможно, вы слышали обо мне. Глаза молодого полицейского расширились, в изумлении и испуге он непроизвольно дернул повод, отчего его лошадь шагнула в сторону. - Достопочтенный сеньор Магдалане! Большая честь… - пробормотал он, почтительно склоняя голову; затем сказал с немалым смущением: - Боюсь, вам придется проследовать вместе с нами к зданию городского суда, в качестве свидетеля… Это не отнимет у вас много времени, - поспешно заверил он, - вы только дадите свои показания, и всё. В это время на поляне показался Хосе. Рядом с лошадью, на которой он ехал, шагал великолепный андалузский жеребец вороной масти. - Он был привязан к ветке сосны вон за теми кустами, - сообщил Хосе, указывая через плечо. - Отлично! Конь найден! – обрадовался командир, но потом озабоченно посмотрел на мертвое тело француза. – Андрес, пусть-ка твоя лошадь тащит его до города. Мигель, обыщи поляну на предмет чего-нибудь подозрительного, пока мы будем осматривать и привязывать тело. – Он снова взглянул на Винсенте и сказал извиняющимся тоном: - Простите, сеньор, таковы правила… Поняв, что полицейские вот-вот могут ее заметить, обыскивая поляну, Сильва поспешила удалиться. Бесшумно и быстро она отползла на некоторое расстояние, затем вскочила на ноги и помчалась прочь. Когда Сильва достигла ворот имения, навстречу ей выбежал Федерико. Он был смертельно бледен. - Донья Сильва, мне сообщили, что отец… - начал он, но, встретив сумрачный взгляд девушки, замолчал. Выражение крайней тревоги на его лице сменилось отчаянием и ужасом. – Что там произошло? – еле выговорил он, уже заранее зная ответ. - Дуэль, - безжизненно ответила Сильва. Ноги Федерико подкосились, он осел на землю. Крупная дрожь забила его тело. Он понимал, о какого рода дуэли шла речь. - Я должен был успеть остановить это… - пробормотал он, судорожно вцепившись тонкими пальцами в темные кудри и глядя перед собой. – Я ведь слышал ночную серенаду… Некоторое время Сильва просто стояла, молча глядя на трясущегося юношу. Потом ей вдруг стало его очень жаль. Ей захотелось как-нибудь ободрить и успокоить его, но она не умела утешать людей. - Вы же не знали, что так произойдет, - тихо сказала она. Федерико поднял на нее огромные, полные непередаваемого горя черные глаза. - Я знал, что так будет. Они не первые… Вечернее солнце медленно опускалось к горизонту. Винсенте стоял на краю утеса и смотрел вдаль, туда, где темные воды океана граничили с начинающим розоветь небом. Далеко внизу волны с шипением разбивались об острые черные скалы. Сквозь шум воды и ветра послышался знакомый серебряный звон. Это звенел колокольчик на шее Ревиве. Винсенте испуганно обернулся и посмотрел на подошедшую сзади Сильву с таким страхом, с каким провинившаяся собака, укравшая мясо, смотрит на своего хозяина, ожидая наказания. Но, скользнув взглядом по рукам девушки и убедившись, что они не держат ничего опасного, мгновенно успокоился, приняв свой обычный меланхолический вид. Сильва стояла перед ним, мрачная тень лежала на ее лице. Даже ее зеленые глаза сейчас казались темнее, чем всегда. Черные зрачки, похожие на металлические иглы, неподвижно глядели на него с какой-то звериной, тупой болью. У Винсенте мороз пробежал по коже от такого взгляда. Некоторое время он молча смотрел на нее, пытаясь угадать ее мысли. Потом мягко проговорил: - Не тревожьтесь за отца. Даже если суд обернется против него – он откупится. - Винсенте, - в темном голосе Сильвы звучал слабый огонек надежды, - скажите, то, что вы сделали – вы же этого не хотели? Вы ведь не хотели, чтобы тот француз или мой отец погибли, просто все вышло из-под контроля? Вы просто не удержались, увлеклись, правда? Вы же не убийца? Винсенте взирал на девушку с изумлением и леденящим ужасом, как если бы перед ним предстало материальное воплощение его совести. Но, постепенно осознав и приняв то, что Сильве все известно, он спросил почти спокойно: - Вам так хочется в это верить? - Убийца или нет? – с нажимом повторила Сильва. Холодные и ясные глаза Винсенте смотрели прямо в ее страшные черные зрачки, хотя она видела, каких усилий стоит ему сейчас не отводить взгляд. Сильва вдруг осознала, что со времени ее первого запечатленного воспоминания о нем, за эти долгие годы Винсенте совсем не изменился. Он был все так же девически прекрасен, только темные круги под глазами придавали теперь его лицу измученный вид. - Наверное, - заговорил он, - это будет непросто объяснить, но мне кажется, именно вы меня поймете. - Я плохо понимаю людей, - с грустью ответила Сильва. - Но вы понимаете себя, - неожиданно горячо возразил Винсенте, и Сильва увидела отражение собственной надежды в его взгляде. – Послушайте, Сильва: ведь у вас есть то, чем вы дорожите больше всего на свете: личная свобода, возможность быть той, кем вы являетесь, заниматься тем, чем хочется, насколько позволяет окружающая действительность. Вы очень любите этот мир, не так ли? Ваше счастье – жить на этой земле под синим небом, дышать воздухом и видеть солнечный свет? И вы были несчастны, когда вас жестко ограничивали в этом? Сильва медленно кивнула. - Я так же ценю свободу, как и вы, - продолжал Винсенте. – Только вот одна из главных радостей моей жизни отличается от вашей. У вас такое, должно быть, никогда не вызывало серьезного интереса... Вы вряд ли сможете представить себе то наслаждение, когда кульминацией горячей страсти к вам двух мужчин становится кровавый поединок между ними. Но поверьте: для меня быть лишенным возможности наслаждаться этим счастьем – как для вас быть постоянно запертой в четырех стенах и не видеть неба и солнца. Я знаю, что с точки зрения морали мне нет оправдания. Я просто очень хочу, чтобы вы поняли… Жаль, что моя свобода стоит некоторым людям жизни, и все же для меня эта свобода и это счастье дороже жизней других людей. - Значит, все это было осознанно… - Жестокое разочарование, боль, осуждение и какая-то странная потерянность смешались во взгляде Сильвы. – И все же – это ведь живые люди!.. Как же так? Неужели для вас это значит так мало? - Это всего лишь люди. Тебе ли, волчонок, завышать их цену? Общество опутано моралью, точно паутиной, и это не плохо, пока не встречаешь преграду на пути к своему счастью. А когда все-таки выбираешься на свободу, оказывается, что человеческая жизнь по своей стоимости мало чем отличается от жизни бабочки. В глазах Сильвы вспыхнул злой огонек. - Однако что-то вы не выглядите слишком счастливым. Вас мучает совесть? – язвительно спросила она. - Может быть, - холодно ответил Винсенте. – Ведь я тоже живу в этом обществе. Это примерно как иметь одновременно два сердца: одно человеческое, впитавшее в себя что-то из людских понятий и законов, умеющее чувствовать из-за этого муки совести, а второе… - Он осекся и тревожно посмотрел на розовеющий горизонт; затем снова обернулся к Сильве: - Но я чувствовал бы себя несчастнее, если бы жил согласно общепринятой морали. А вы бы как поступили, если бы ваша свобода имела такую же цену? - Себя бы ненавидела, - зло ответила Сильва. На самом деле она не могла точно ответить, что бы делала в таком случае, и это вызывало у нее жгучую досаду. – Скажите, Винсенте, - голос ее задрожал, - если для вас чужая жизнь так мало значит – почему же вы когда-то стали спасать меня? Какое вам было до меня дело? - Ты смотрела на всех, словно дикий волчонок, и чем-то напомнила меня в детстве… Федерико, твой ровесник, не был таким; хотя ему тоже приходилось нелегко, все же в нем не было того, что объединяло нас с тобой. Ты выглядела очень несчастной, и мне показалось, что я, возможно, смогу помочь… - Но ведь это отнимало у вас массу времени. Не думаю, что возиться с ребенком вам было интереснее, чем развлекаться с моим отцом! - Это не стоило мне ни свободы, ни счастья. - Знаете, Винсенте… - сказала Сильва. - Вам известно, как я любила вас все эти годы. Я и сейчас благодарна вам за то, что вы для меня сделали – даже за те моменты, когда вас не было рядом, но я знала, что помимо всех этих раздражающих людей где-то далеко есть вы и что мы еще обязательно встретимся. Но… Может быть, в ваших словах и поступках и есть холодная логика, может быть, вас можно понять. Но вы сознательно обрекаете на гибель одно из самых прекрасных явлений этого мира – жизнь. Возможно, сложись все иначе, я могла бы стать таким же чудовищем, как вы, но, к счастью, мои радости в другом. Всю свою жизнь я любила вас не как человека, а как часть этого мира, как ветер, как звезды, как Ревиве… но больше не могу. Вы ужасны. Я вас ненавижу. Винсенте отшатнулся от Сильвы, будто она его ударила. Глаза его в этот миг напоминали разбитые стекла. Он смотрел на нее с каким-то изумлением и смиренной болью. Она отвечала ему жестоким, беспощадным взглядом, но полным все той же боли, горечи и потерянности. Спустя какое-то время Винсенте на несколько секунд опустил глаза; затем снова посмотрел на Сильву. Печальная улыбка озаряла его лицо, а взгляд ледяных глаз светился бесконечной нежностью и странным, светлым торжеством. - Как бы ни был прекрасен мир, все же некоторые вещи в нем устроены совершенно по-дурацки. Мне очень жаль, Сильва, что сейчас тебе из-за этого больно. Но… Может, оно и к лучшему? Из маленьких волчат вырастают взрослые волки и волчицы, а им, как известно, не нужны никакие кумиры. – Он посмотрел на заходящее солнце, вокруг которого небо уже горело алым цветом. – Мне пора идти, карета ждет. – Затем снова обернулся к Сильве. – Прощай, дорогая. И постарайся не грустить об этом слишком долго: вскоре ты сама убедишься, что это правильно. Я тебя люблю. Он удалился, и долго еще Сильва стояла, с изумлением глядя ему вслед и смутно ощущая, как тяжесть невидимой цепи на шее сменилась непривычной легкостью. Теперь она была по-настоящему свободна.