Солянка

      Максвелл всегда был для него особенным, так повелось с момента их знакомства, с тех пор, как Златан, спустивший все деньги на автомобиль, переехал жить к Андраде, любезно его пустившего, и не менялось до сих пор. Максвелл особенный хотя бы потому, что терпит спокойно все многочисленные закидоны и непомерное эго Ибрагимовича. Потому что на его язвительность отвечает в тон, не боясь вступать в несерьёзные, но всё же споры. Потому что не жалеет говорить, что тот неправ, когда надо, хотя не то, чтобы от этого есть толк, потому что признавать свои ошибки Златан не умел и не любил. Потому что умеет странным образом притормаживать его, не замедляя. Максвелл особенный, даже если сам Ибра ему никогда об этом не скажет.       Златан груб в общении, высокомерен и сух с теми, кто ему неинтересен, язвителен и остёр на язык даже с людьми, ему вроде симпатичными. Он может ударить за отдавленную ногу, может ударить в шутку, может играть грубо даже со своими одноклубниками, ему безразличны авторитеты и статусы. Он может толкнуть игрока, может наорать на тренера, может поругаться с арбитром. Златан не делает исключений, он всегда говорит то, что думает, делает так, как считает нужным, никогда не попускается собственным мнением и отстаивает до конца, иногда до скандалов и драк. Златан не делает исключений ни для кого, кроме Максвелла.       Да, Ибрагимович не выбирает выражений даже по отношению к другу, говорит откровенно, прямо, жестко, с фирменной язвой, но всё это звучит намного мягче, даже по-дружески, будто в этих уколах помимо упрёка и уязвления ещё и своеобразная любовь, стремление помочь стать лучше. Впрочем, Златан вообще никого не оскорбляет из пустого желания оскорбить — он только озвучивает то, что замечает сам и что не замечает, возможно, человек. Но знает это только Максвелл, сумевший разглядеть что-то большее, чем маска самовлюблённого высокомерного засранца со своими заскоками, и в этом, в том числе, он тоже был особенным. И только от Андраде Ибра способен выслушать ответ.       Они играют вместе уже чёртову кучу лет, Максвелл даже в шутку говорит, что вся его жизнь пройдёт под знаком Златана — и он не так далёк от истины, будто и правда внезапно раскрыл в себе талант предсказателя. И несмотря на то, что Ибрагимович по праву самый непредсказуемый нападающий их столетия, Андраде точно знает каждый взгляд Златана, адресованный ему. Знает, в какой момент ему будет отдана передача, чтобы позже вырваться в штрафную и перехватить мяч с голевой и превратить опасный момент в очередной прекрасный гол. Знает, когда Златан готов отступить сам, уступив ему собственный гол. Знает всё, чего тот хочет от него на поле — где должен быть Максвелл, чтобы сработать идеально, и где должен быть сам Ибра, чтобы безошибочно находить Макса. Разумеется, они не превращали команду в игру двух игроков, прекрасно (а иногда и не очень) взаимодействуя с остальными товарищами на поле, но их связка Андраде-Ибрагимович всегда была чем-то особенным.       Так уж повелось в их жизнях, что они всегда делят жилище на двоих со времён первых дней в Аяксе и после, в Италии, Испании, Франции… Везде, где бы они ни были — на двоих одна квартира, один номер отеля, а после — одна кровать. Златан даже в постели не может быть спокойным — он ворочается, переваливается с боку на бок, путается своими сильными длинными ногами в одеяле, раскидывает руки и укрывает подушку ворохом спутанных вороных волос. Именно поэтому в его постели не задерживалась ни одна девушка надолго — сложно терпеть постоянный недосып ради даже самого шикарного секса. Зато задержался Максвелл — не с первого раза, но устроился в постели Ибрагимовича так, будто изначально существовал тут. Андраде ложится вечером спиной к Златану на бок, устраивает на подушке голову и с улыбкой отмечает привычную тяжесть татуированной руки на поясе, переплетенные со своими ноги и зарывшийся в волосы на макушке уже ставший отличительным знаком нос. И это странным образом успокаивает извечно мечущегося по постели (и жизни) нападающего, и он каждое утро просыпается неизменно также — обняв своего живого плюшевого мишку Максвелла, уютно сопящего в объятьях большого тела шведа, ничуть по этому поводу не переживающего и наслаждающегося окутывающим его теплом. Макс потягивается, просыпаясь лишь немногим позже Златана, разворачивается в его руках, не размыкая объятий, и шероховатыми горячими губами прижимается к основанию шеи, безмолвно желая доброго утра. И Ибрагимович знает, что утро, действительно, доброе для их обоих.       Впрочем, и в обычной жизни мало кто мог вынести тяжелый и зачастую беспощадный характер великого Ибры — девушки, друзья, товарищи, коллеги, противники, фанаты. Люди, мало-мальски узнававшие его, могли сказать со стопроцентной уверенностью, что лучше бы надо было бежать далеко и надолго. Даже Дэвид иногда не выдерживал, брал паузу, уходил, предпочитая лишний раз отступить, но сохранить тёплые отношения. Но не Максвелл — поначалу тот тоже не чувствовал себя комфортно в компании вспыльчивого Златана, искренне считавшего, что Богу все должны, но потом словно приноровился, научился справляться со всеми тараканами Ибрагимовича, что испытывали на прочность окружающих его людей. Был ещё, конечно, Мино Райола, но этот человек вообще был чем-то непонятным и невероятным — умудряться столько лет работать со Златаном и оставаться совершенно спокойным, адекватным и даже умудряться как-то влиять на самого Ибру. Однако Мино не жил с Ибрагимовичем, за что не уставал благодарить судьбу, а Максвелл не только живет, но и наслаждается этим.       Он знает, что Златан любит по утрам терпкий чёрный кофе из турки с одной ложкой сахара, чтобы смягчить горечь напитка, но не переборщить с углеводами, а по вечерам чёрный чай с замороженным кислым-кислым лимоном, от которого у самого Максвелла сводит мышцы лица. Знает весь его распорядок дня, мелкие милые привычки, вроде того, что Ибра уставлял кружками кофейный столик у телевизора, увлекшись любимой приставкой. Знает, когда Златана, действительно, лучше не трогать и позволить перебеситься в одиночестве, а когда ему необходима помощь Макса, хотя он никогда и не попросит. Знает, что сказать, чтобы успокоить горячий южный нрав, и что, чтобы Ибрагимович взбеленился до крайности. Максвелл знает о Златане очень многое, и ещё ни разу не заставляет того пожалеть об этом.       Их отношения весьма странные, выстроенные изначально на крепкой дружбе и практически семейной привязанности. Они осознали свою значимость друг для друга прежде, чем стали любовниками и прежде, чем не смогли расстаться ради карьер в разных клубах. Это было просто новой гранью — одной из бесконечных, показывающих, кем они были друг другу. Златан, склоняясь, целует его по утрам, захватывая губы в уверенном собственническом жесте, а потом щекотно тычет в рёбра пальцами и заставляет готовить ему завтрак. Максвелл обнимает Ибру со спины, обвивает руками пояс, целует между разведёнными чётко обрисованными лопатками, ластится грудью к широкой статной спине, а потом заявляет, что, если Златан не уберёт и не помоет кружки, он уберёт и помоет его приставку. Любовь дружбе помехой не стала, и этот факт грел где-то глубоко внутри, что, даже став ближе друг к другу, чем когда бы то ни было, они не лишились вместе с тем чего-то важного.       Максвелл всегда был и остаётся для него особенным — в его сторону никогда не увидишь от Златана физической грубости, которую он не гнушался применять к другим, ничего серьёзнее дружеских тычков и шутливой возни, никакой грязной игры на поле даже за разные команды, хоть это и редкость. Ибрагимович не проявлял жесткости и жестокости к нему даже в постели, когда в порывах страсти так сложно было сдерживать вспыхивающую бензином пламенную балканскую кровь, требовавшей алых пятен засосов на привлекательной шее, тёмных синяков на сильных бёдрах, убеждавшей целовать глубже, сжимать крепче, входить резче. Но он знал, что, когда спадёт марево желания, и он взглянет незамутненными глазами на разбросанные по любимому телу следы — ни за что себе не простит. За боль, пусть она и была в тот момент приятной, за то, что заставил Максвелла страдать. Андраде был для него солнцем, тёплым, любящим, мягким, всепрощающим, и применять к нему силу казалось Ибре чем-то нереальным.       Максвелл был для окружающих загадкой — тихий, спокойный, звёзд с неба не хватавший, правильный, домашний. Максвелл был практически полной противоположностью Златана, и несмотря на, а, может, и благодаря, этому, умудрялся оставаться с ним из года в год, умудрялся быть ближе, чем кто бы то ни был.