Один круг ада по Данте

      Прикол в том: я неожиданно понимаю, что мне нравится боль.       б о л ь.       б о л ь.       Я вижу это в рыжих разводах потолка и стен, я улавливаю это в мерцающей на свету пыли, эта мысль жжется мне рассветом, закатом, венозным взглядом и прочей хренью.       Лежа в кровати, уткнувшись пустующим взглядом мертвой рыбы в потолок, я осознаю, почему все еще в Тошиме.       А ведь рациональное зерно подсказывало, что намного лучше:       1) спрыгнуть с крыши;       2) подставить висок под железную «подругу» Киривара;       3) нарваться-таки и получить вывернутые на грязный, потрескавшийся асфальт внутренности.       Это было бы намного правильней, удобней, легче, пускай и в обход библейским законам.       Но, лежа в кровати мертвым грузом, я понимаю, почему отсутствие наручников и цепей не дарует мне свободу.       А где-то в позвонках, по линиям электропередач что-то щелкает — и мои плечи начинают трястись в беззвучном смехе.       Что-то ломается, и мой рот изламывается в беззвучном хохоте.       Что-то натянутое наконец-то рвется, и пальцы, сухие и бледные, сжимают серую простынь.       А по щекам теплые дорожки расчерчивают путь.       Внутри — за ребрами — разрушение.       И даже собраные останки Карфагена, Помпей, Вавилона и Трои не сравнятся с этим.       Боль заполняет каждую мизерную клеточку тела. Горчит желчью в горле. Забивается солью в кости.       И что-то порванное, сломанное, оборвавшееся, что ноет внутри сгнившим куском мяса, заставляет меня это любить.       Когда нет ни смысла, ни слов.       Когда не просят ни прощения, ни разрешений.       Когда нет ни правды, ни лжи.       Лишь грубость, сбитый темп, сорванный голос и намотанные нещадно на кулак пепельные волосы.       Ты хотел боли, Акира, хотел ее, мой мертвый мальчик — подавись ею.       Глотай ее.       Перекусывай напополам.       Дыши ею, как окраинной глушью когда-то дышал.       Живи ею, как когда-то жил тихой жизнью, в которой прыжок с крыши не был лучшим исходом.       Я продолжаю смотреть мутным взглядом на стены, и сквозь трещины бурным потоком на меня льется осознание, а потом щелкает входная дверь.       Я подрываюсь и вытираю глаза, пытаясь вернуть в них сталь.       Пытаюсь вернуть в них дерзость.       Пытаюсь вернуть в них жизнь.       А в них только боль.       Она была поднята со дна, ее видно сквозь мутную воду.       — Акира?       Сквозь ледяную маску впервые просачивается толика удивления, а еще впервые он зовет меня по имени.       Под ногами пыльный холодный пол, но я иду уверенно и ровно, будто эшафот манит меня отблеском солнца на остром лезвии.       Улыбка на моих губах является отражением твоих змеиных оскалов. Мои пальцы сжимаются на твоей шее как отражение твоих движений.       Открывая рот, впиваясь в чужое лицо укусами-поцелуями, заставляя-таки ответить. И тогда глубоко-мокро-больно. По-настоящему. Обводя свод чужого нёба, забирая последний воздух и сжигая кислород в собственных легких.       Я смотрю сквозь твои зеницы и вижу себя.       Самого живого из всех мертвых.       Самого мертвого из всех живых.