Клевер

      Раз, два, три.       Ручка, ластик, карандаш.       Он не приходил.       Раз, два, три, четыре.       Блокнот, таблетки, телефон, ручка.       Сегодня Он не приходил.       Фара закрыла глаза и вновь повторила заученные вчера вечером формулы.       Раз, два.       Таблетки и красная ручка.       Всё правильно.       Он не приходил.       Каждое утро, сколько себя помнила, она начинала с этой необходимой "ревизии", которая однажды даже перестала быть утомительной. Что где лежит – очень важно. Слишком важно. Вечером она запоминала положение всех предметов в комнате: на столе, в шкафу, на кухне. Всё просто. Раз, два, три. Утром она почти автоматически перебирала в голове всё, что помнила, и надеялась не заметить изменений.       Иногда изменения были.       Раз – тарелка в мойке.       Два – грязь на ботинках.       Три.       Четыре.       Это означало, что Он приходил.       Фаре не нравилось называть Его по имени, которое её отец придумал давным-давно. Ей казалось, что как только она даст Ему имя, Он станет реальным. Пока нет имени – всё под контролем.       Да и Эдди – дурацкое имя.       Мальчик Эдди делает домашнее задание по алгебре. Мальчик Эдди помогает маме на кухне. Мальчик Эдди не поднимает руку на отца, не сбегает из дома и не угоняет чужие машины.       Мальчик Эдди не говорит с тобой по ночам.       Фара не слышала его голоса несколько лет, но теперь он снова появился. Это не был голос для Эдди. Может быть, Роджер. Или Саймон. Но не Эдди. Хотя, откуда отцу было знать, какое имя подойдёт шёпоту в её голове? Конечно, он назвал его Эдди.       Раньше Он приходил только в моменты опасности, когда маленькая бедная Фара была слишком слаба, чтобы разобраться самой. Она закрывала глаза, а когда открывала - всё уже было сделано.       Маленькая бедная Фара была слишком глупа. Слишком глупа, чтобы решить, что за провалами в памяти стоит что-то посерьёзнее переутомления.       Но потом Он стал сильнее и решил, что Ему не нужно разрешение, чтобы прийти. Провалы в памяти всё увеличивались, отец начал что-то замечать. Маленькая глупая Фара даже не пыталась ничего скрыть. Но какая-то её часть не хотела, чтобы Эдди нашли. Она знала, что эта часть – сам Эдди. Она чувствовала Его мысли, Его эмоции. Его страх и ярость. Но иногда она не была уверена, что они не принадлежат ей самой.       Она сбегала из дома, чтобы защитить отца от того, что живёт внутри неё. Или чтобы не попасть в больницу. Она никогда не была уверена. Всю свою жизнь она оглядывалась назад, пытаясь понять, кому всё-таки принадлежат её решения.       Но она точно знала, кому принадлежит голос. Он появился гораздо позже, и Фаре тогда показалось, что это конец. Голос не пытался её переубедить.       Но это продлилось недолго. Она и сама не понимала, почему Он вдруг ушёл. Несколько лет она каждое утро пересчитывала предметы в комнате, вновь и вновь обнаруживая всё на своих местах. У неё появилась работа. Друзья. Жизнь.       Идя по следу вселенной, она часто вспоминала, как всё было раньше. Ей бы хотелось сказать "в прошлой жизни", но она заставляла себя быть честной с самой собой. Кто знает, как долго это будет "прошлым"?       Всё в её жизни было либо благодаря отцу, либо по его вине. Мечты и кошмары, работа и её отсутствие, голос в её голове и силы с ним бороться.       Отец научил её быть сильной и породил главную причину её слабости. Эдди его ненавидел. Она чувствовала, как Он заставляет её в гневе сыпать оскорблениями, кричать, говорить настолько мерзкие вещи, что, казалось, даже Он не мог себе такого позволить.       Но Он мог.       После этого Фара обычно молчала по несколько дней или пыталась уехать, сбежать навсегда, чтобы больше никому не пришлось страдать по её вине. Но её всегда находили, возвращали домой и притворялись, что всё хорошо.       Когда появился Дирк, срывов не было уже несколько месяцев. Может быть, полгода. Может, даже год. Работая на Спринга, она научилась быть ответственной, почти привыкла сидеть на одном месте, нашла инструменты, чтобы затыкать внутренний голос, день и ночь твердящий ей о её бесполезности. А потом, вовлечённая в водоворот абсурда и взаимосвязанностей, она начала понимать, что в жизни есть что-то, кроме её собственной боли и страха, что там, за окном мотеля или старого автомобиля, бурлит кипящее мироздание со всеми его случайностями и необходимостями.       Впервые в жизни она бежала не "от", а "навстречу". Навстречу чему-то удивительному, невероятному и… пугающему намного меньше, чем должно бы.       После Бергсберга всё изменилось. Она не любила говорить, что её жизнь разделилась на "до" и "после", потому что просто считала это в разной степени жизнью.       С самого детства, слушая рассказы о странной болезни, заставляющей человека медленно угасать, откашливая целые бутоны цветов вместе с окровавленными кусочками собственных лёгких, Фара представляла, что бы сделала, случись такое с ней. Она видела, как умирает от приступа удушья вдали от своей родственной души. Как это было бы? Кто-нибудь, наверное, пытался бы ей помочь, кто-то кричал бы звонить в "скорую", другие снимали бы её последние вдохи на видео. Тот, кого она полюбила бы, скорее всего, даже не узнал бы, что лепестки в кровавых лужах на полу – первое и последнее признание от девушки, которую он почти не помнит. Сначала эти воображаемые картины казались Фаре по-своему красивыми, но чем старше она становилась, тем менее верила в саму возможность однажды полюбить. Любовь – это яд. Яд, сжигающий изнутри, даже если она взаимна. Особенно, если она взаимна. Это величайшая слабость, причина войн, предательств и самоубийств. Фара не хотела, чтобы такое случалось с ней. Она видела, куда заводит людей любовь, знала, где оказываются наспех заключённые браки влюблённых через несколько лет. Полюби она однажды, и ей пришлось бы открыться, снять все уровни защиты, так тщательно выстраиваемые на протяжении всей жизни. Ей пришлось бы стать уязвимой. А она достаточно долго жила, чтобы понять – как только ты начинаешь доверять кому-то, он оказывается худшим человеком в мире. Лучший способ убить – заставить полюбить тебя и попросить застрелиться ради любви. Любовь – вот что Фара считала болезнью. А цветы в лёгких? Просто злая насмешка Вселенной. Способ показать страдания даже самой стойкой души всему миру.       Больше всего на свете Фара боялась полюбить. Боялась стать слабой и беспомощно-уязвимой. И она уж точно никогда не могла желать полюбить кого-то вроде Тины, восхитительной, неугомонной Тины. Первое время она почти выводила Фару из себя своим патологическим безрассудством и склонностью находить себе проблемы даже в тихом городке вроде Бергсберга, но при этом Фара частенько ловила себя на том, что, не отрываясь, наблюдает за ней, пока та, погружённая в водоворот захватывающего приключения, часто кивает в попытках собраться с мыслями, так что тонкие косички забавно подпрыгивают, а выбившиеся волоски щекочат лицо, из-за чего Тина дёргается ещё сильнее, и всё повторяется с начала. Если она вдруг оборачивалась на Фару, та отводила взгляд и морщила лоб, делая вид, будто усиленно размышляет над очередной загадкой, пока перед опущенными глазами повторялась только что увиденная сцена, дополненная деталями, не замеченными раньше: нервное постукивание пальцами о край стола; еле заметное напряжение уголков губ, выдающее сосредоточенность; солнечные лучи, проникающие в окно за спиной и мягко касающиеся взлохмаченных прядей, так что каждый волосок отливает золотом, а вокруг заплетённых наспех косичек будто возникает ореол света. Фара прикладывала ко лбу руку, сжатую в кулак, и зажмуривалась, чтобы прогнать из воображения непрошенные картины.       Первым, что бросалось в глаза при виде этой девушки, было то, что она совершенно другая, с какими Фара ещё никогда не сталкивалась. Тина была удивительной. Милая, весёлая, всегда готовая ринуться в бой, а потом хорошенько это отметить. Её открытость и искренность подкупали, даже если весь здравый смысл, все выученные с детства уроки активно протестовали. В её компании Фара не могла ударжаться от улыбки, да и кто бы смог, когда перед ним эти большие восхищённые глаза, широко раскрытые и готовые, кажется, перевидать каждое чудо во вселенной. Однажды Фара поймала себя на мысли, что это первые глаза, в которые ей на самом деле хочется смотреть. Конечно, Фара пыталась быть милой со всеми. Но с Тиной ей, возможно, впервые не приходилось стараться.       Эдди любить не боялся.       Эдди, кажется, вообще ничего и никогда не боялся. Он не считал проблемой чувства, ведь в них был его ключ к полному овладению телом, в котором он был заперт. Страдания Фары, будь то физическая боль или навязчивые панические атаки, открывали щель в её разуме, через которую Он мог ненадолго просочиться в реальность.       Цветов в лёгких Эдди не боялся, потому что знал способ от них избавиться.       Всё, что знала Фара, знал и Он. Все картины, которые она представляла в детстве и юности, все рассказы старых знакомых отца. Но там, где она видела романтические сюжеты, Он находил практическую пользу. Эдди был рождён, чтобы выжить. Операция, хирургическое извлечение корневищ из живых тканей, для Него никогда не была выходом, ведь забирала она не только цветы, но и все чувства. Эмоции, которые были для Него лучшей пищей, единственной дверью из темницы чужого разума. Без страха, боли и отчаяния этого тела Он умер бы так же, как его мозг без кислорода.       Давным-давно старый друг Саймона Блэка рассказывал о жестоком убийстве, произошедшем где-то в Майами, когда парень несколько раз выстрелил в девушку из дробовика. Стрелял он паршиво, так что даже с нескольких попыток не попал ни в сердце, ни в голову – девушка умирала в мучениях несколько часов, а он бился в истерике и не отвечал на вопросы. В газетах не писали о том, что сделал он это, спасая собственную жизнь.       Вселенная не любит противоречий. Все парадоксы она излечивает, причёсывая мир под одну гребёнку. Союз любви и смерти, так часто соседствующих в жизни, с точки зрения элементарных законов логики просто-напросто невозможен.       Эдди любил напоминать ей об этом как можно чаще.       Каждый раз она нервно усмехалась, пытаясь игнорировать навязчивый шёпот и надеясь, что достаточно контролирует собственное тело, чтобы не допустить... чего бы то ни было. И тут же заходилась в особенно сильном приступе кашля. "Ничего-то ты не контролируешь, маленькая глупая смешная Фара", – молнией проносилось в её голове, и она сжимала кулаки так, что на ладонях проступали следы-полумесяцы от ногтей, не имея ни малейшего желания доискиваться, кто из них двоих был автором этой фразы.       Она правда старалась не замечать. Стала больше улыбаться, порой почти забывая о постоянном присутствии Другого в своей голове и наслаждаясь короткими мгновениями абсолютного счастья. Но стала она и больше хмуриться, задумываясь о том, что будет с ней дальше. Фара была почти уверена, что после завершения дела её странное увлечение пройдёт, но стало только хуже. Она пыталась анализировать свои чувства, но это всегда заканчивалось рассуждениями о том, как заразительно смеётся удивительная Тина, как расслаблена и естественна её походка, как уверенна она во всём, даже если понятия не имеет, что делает... о том, в чём Тина – волшебная Тина – всегда будет лучше неё. Так было в ту ночь, когда ей впервые приснилась знакомая улыбка и Фара проснулась от приступа кашля.       За годы борьбы с чужим разумом, она, по крайней мере, научилась быть честной с собой.       Конечно же, она сразу всё поняла.       Сначала кашель был сухим и редким, будто тело несколько дней мучила жажда. Горло свербило. Но уже через неделю Фара почувствовала, что что-то щекочет её трахею изнутри. В тот же вечер она откашляла первые откровавленные лепестки.       Луговой клевер. Всегда считался символом удачи. Фара усмехалась, вспоминая об этом, и тут же начинала глухо кашлять, подавившись воздухом, щекотавшим бутоны. Ещё из детства, когда она изучала лесные и полевые травы на курсах выживания и в скаутских лагерях, Фара помнила многочисленные легенды об этих невзрачных с первого взгляда, но таких изящных цветах. Особенно часто ей приходило на ум поверье о том, что Ева взяла один четырехлистник как память о потерянном рае. Быть может, ханахаки – это вовсе не реакция тела на душевные страдания, а плата за наши грехи? Это бы многое объяснило.       Она чувствовала, как Он многозначительно хмыкает.       Заостренные лепестки клевера в горле не давали спать по ночам.       У Фары появилось много времени для размышлений. Тина вызывала в ней чувство восхищения. Выросшая среди полей Монтаны, вся она будто воплощала этот дух бескрайней безграничной жизни, полной простых радостей и яркого солнца. Она была по-настоящему свободной. Той, кем Фара и не мечтала стать. Возможно, она была Фарой без Него. Или Фарой, которая смогла Его победить. Или, кто знает, может быть, однажды так будет выглядить Не-Фара, в которой победу одержит уже Он.       Она думала об этом, чтобы отвлечься от мыслей, гораздо более мрачных.       У вселенной всё просто. Убил – не любишь. Любишь – получи в ответ. Забавный инструмент в помощь инстинкту размножения, чтобы продолжению рода не мешали стеснительность и предрассудки. Захочешь жить – придётся заявить о своих чувствах во всеуслышание, да ещё и обречь другого на муки совести, если тот не чувствует того же. Взаимность – главный компонент этой замысловатой схемы, единственное противоядие от поселившихся в лёгких растительных паразитов. Нет взаимности – можно идти и прыгать с крыши многоэтажки. Или навсегда хирургически удалять способность чувствовать вместе с разросшимися корнями. Или следовать за голосом сумасшедшего эгоиста. Без взаимности любовь не имеет смысла.       Но была одна маленькая проблема. Тина Теветино не способна любить.       При первом взгляде на неё было понятно, что за блестящим фасадом скрывается что-то, что ей самой хотелось бы упрятать в самый дальний уголок памяти, стереть, забыть навсегда. Возможно, это ей даже удалось. Но иногда, когда у Фары выходило украдкой заглянуть в её широко распахнутые почти детские глаза, когда та думала, что она не смотрит, Фара видела в них чувства, которые умела различать безошибочно: печаль, тоску и отчаяние. Если Тина замечала на себе чужой взгляд, она улыбалась, и в глазах вновь появлялся так любимый Фарой огонёк, эта неутолимая жажда новых впечатлений, так что сложно было тут же не забыть о всех своих наблюдениях.       Фара догадывалась, что Тине разбили сердце. Возможно, даже не один раз. Снова и снова она забывалась в алкоголе, наркотиках, сексе и шумной музыке, постоянно занятая этим навязчивым стремлением выбить из головы все призраки прошлого.       Она так хорошо играла свою роль, что однажды сама начала себе верить.       Фара могла бы с лёгкостью переспать с Тиной.       Фара могла бы даже попросить Тину стать её девушкой.       Но Фара никогда не смогла бы заставить Тину её полюбить.       Голос в её голове шептал:       – Тина Теветино не может любить.       Восхищаться. Увлекаться. Но не любить.       Наверное, потому что для этого сначала пришлось бы полюбить себя.       Фара вздыхала в стремлении удержать подступающие слёзы, тревожа слишком глубоким вдохом бутоны в гортани – те, что были на самых высоких и крепких стеблях.       Любовь делает её слабой. Безответная любовь, вероятно, сделает её мёртвой.       Эдди протестовал. Он уж точно не собирался покидать это тело вместе с его душой раньше положенного срока. Тем более, когда избавиться от болезни было проще простого.       Для кого-то с Его силой.       Для кого-то с Его подготовкой.       Для кого-то с Его жаждой жизни.       Он был рождён, чтобы защищать это тело. И Он уж точно не даст ему умереть, убив заодно и Его.       Эдди обращался к Фаре, давая ей понять, что снова вступится за неё, когда больше некому. Как в детстве.       – Тот парень с дробовиком, – шептал он, – помнишь, из Майами?       Фара помнила. Эта история, как и другие, которые ей потом доводилось слышать, потрясла её до глубины души. Убить кого-то, кого ты любишь больше всего на свете, только чтобы спасти собственную шкуру? Дикость, недостойная не просто кого-то – не достойная человека в принципе. Обострённый инстинкт самосохранения, заслоняющий всё самое важное в любой жизни.       Тогда она верила в то, что справится, в то, что она сильнее. Но вскоре она стала бояться спать из-за страшных картин, предстающих перед ней по ночам. Ей снился Бергсберг – маленький и солнечный, каким она его запомнила, будто сошедший с сувенирной открытки для туристов, которых, конечно, этот город вряд ли когда-нибудь видел. Полицейский участок... все эти маленькие комнатки, где можно выпить кофе во время ночного дежурства, не слишком длинные коридоры и несколько камер с решётками. Почти каждую ночь она видела, как под палящим солнцем идёт к участку по выжженной притоптанной траве, а прямо за дверью ждёт её Тина. Фара кашляет и сгинается пополам, и из приоткрытого рта стекает струйка крови, а несколько целых цветов вместе со стеблями глухо падают на пыльный пол. Всё тот же клевер, но другой, не настоящий – с шипами по всему стеблю, причиняющими ужасную боль, когда Фара запускает руку в горло и вырывает их почти с корнями только для того, чтобы, помятые и окровавленные, отдать Тине, искренне радующейся подарку. Она вручает букет, надеясь лишь, что он достаточно хорош, достаточно красив, и не важно, что приходится рвать изнутри горло и трахею, не имеют значения красные ошмётки слизистой на длинных шипах, кровь с которых продолжает и продолжает стекать на пол, потому что для неё, для Тины – всё что угодно, для неё одной – не жалко ни крови, ни жизни. Затем каждый раз происходило разное – Фара доставала пистолет, нож или короткую верёвку, брала камень, чтобы разможжить им голову радостно вдыхающей запах букета в её руках Тине, или резким движением опрокидывала её на стоящий позади деревянный стол и душила голыми руками, смотря прямо в широко раскрытые глаза своей жертвы, пытающейся заглотить ртом драгоценный воздух, как рыба, выброшенная на берег. "Теперь понимаешь, – сквозь зубы почти рычала Фара, – как дорог бывает каждый вдох?" Она видела, что руки на горле – больше не её. Сильные. Мужские. С тонкими полосами дорожной пыли под ногтями.       Она просыпалась с криком, надеясь лишь на то, что это и в правду было лишь сном, а не отстранённым наблюдением за тем, что наделал в её отсутствие Эдди.       – Ты не заставишь меня... – произносила она вслух, и слова эхом отдавались от стен тёмной полупустой квартиры.       Раз, два, три.       Соседи видели, как Фара выходила из дома и заводила стоящий у него чуть поржавевший красный пикап с облезлой краской. Если бы кто-то спросил их, они бы могли припомнить, что девушка шла быстрыми твёрдыми шагами, а только сев в машину, закурила сигарету и стряхнула пепел в открытое окно. Она тут же закашлялась и, прижав одной рукой платок к губам, другой вывернула руль.       Раз.       Если бы спросили Фару, что она делала в это время, она бы сказала, что понятия не имеет.       Два.       Она вспомнила бы, как думала о всём, что навалилось на неё за последние месяцы и, вероятно, плакала. Она изобретала тысячу способов покончить с собой раньше, чем за дело возмётся Он.       Три.       Но если одними лёгкими дышат двое - тот, кто готов на многое ради любви и тот, кто готов на всё, чтобы выжить?       Что, Вселенная? Это ты не продумала?       В последнее время ей почти удалось почувствовать себя свободной. Впервые за много лет она перестала, открыв утром глаза, первым делом смотреть на календарь, чтобы убедиться, что не потеряла сутки или двое.       Надо же было всему измениться именно сейчас!       Сначала она заметила провалы в памяти. Раньше, когда Фара была ещё подростком, она не обращала на них внимания, списывая их на стрессы, усталость или простую забывчивость. Но теперь, наученная своим собственным опытом, она не могла не понять, что это значит. Ей снова пригодилось всё то, чему она научилась много лет назад. Она пыталась запоминать положение разных вещей в комнате и срывалась каждый раз, когда видела карандаш или чашку не там, где им положено быть. Придуманный очень давно, теперь этот способ перестал приносить желаемое чувство контроля, напротив, заставляя переживать в своей голове все самые ужасные последствия из возможных при виде сдвинутой на один дюйм скатерти.       Жрецы древних культов использовали клевер как амулет молодости.       Как иронично. Глоток воздуха, першение в горле, пронзительный хрип – и окровавленные лепестки цветка бессмертия оказываются в тут же сжатой ладони. Не так и смешно, когда дело доходит до крови.       Он паниковал. Стоило Фаре закашляться, перед глазами тут же плыло, а к горлу подступала тошнота. С каждым новым рассветом она просыпалась с всё более тяжёлой головой, почти интуитивно ощущая, как растворившийся было сосед возвращает себе то, что считал своим. Возвращает себе её тело. Её разум. Чем сильнее жёсткие корни клевера сжимали её лёгкие, тем крепче становилась Его хватка. Всю свою жизнь, с момента появления в ней Эдди, она знала, что Он никогда не умрёт. По крайней мере, сделает всё возможное, чтобы этого не случилось. И теперь, отсчитывая дюйм за дюймом на шершавой поверхности стола, она отчаянно – каждый раз – осознавала, насколько была права.       – Так просто ты не отделаешься, маленькая глупая умирающая Фара.       Однажды утром она проснулась не в своей постели.       Не как раньше, когда она, уходя подним вечером и проводя ночь на чердаке соседнего дома или просто шатаясь по улицам, под утро возвращалась домой в испачканных джинсах и порванной футболке с десятком ссадин, только парочка из которых оставит почти незаметные шрамы. На этот раз, открыв глаза, она подумала, что, как это часто бывало, Он увёл её не слишком далеко, но, выглянув в окно и увидев совершенно незнакомый пейзаж, Фара почувствовала, как к горлу подступает ком то ли страха, то ли полного отчаяния. Она тут же судорожно захлопала по карманам куртки, в которой спала, не снимая, и заходила кругами по комнате, проговаривая про себя заветный счёт, будто метроном, отсчитывающий секунды до кульминации. Раз. В карманах лишь пара монет – видимо, всё ушло на оплату хостела. Два. Дверь не заперта, ключ от неё – тут же, на тумбочке у кровати, среди испачканных кровью смятых салфеток. Три. Что считать, если она даже не помнит, как сюда добралась?       В тот день она успела вернуться домой до темноты.       На следующий – всё повторилось.       Как во всех этих фильмах про временные петли, которые она терпеть не могла. Что веселого в том, чтобы наблюдать, как загнанный в угол человек пытается изменить хотя бы мгновение своей закольцованной жизни, чтобы спасти что-то или кого-то, дорого ему настолько, что ради этого не жалко пройти миллиард фальшивых дорог, сделать каждый неверный поворот лишь для того, чтобы найти единственный правильный, который привёл бы к счастью или хотя бы к спасению. Фара считала такие сюжеты самыми жестокими. Как те сны из детства, когда кажется, будто проснулся, оделся и вот-вот выйдешь из дома, а потом звенит будильник и ты с ужасом осознаёшь, что тебе придётся проделывать всё это снова.       Тогда, глубоко и немного лениво вздыхая, Фара не могла представить, что однажды этот ненавистный сон станет её повседневностью. Она открывала глаза с одним-единственным желанием – проснуться от мучившего её уже около недели кошмара. Но каждое утро приносило лишь новые и новые разочарования. Он уводил её все дальше. Уже на второй день этой странной погони она не успела вернуться в город засветло. Заночевав в машине, она наутро вновь обнаружила себя в совершенно ином месте. Каждый раз она тут же разворачивала пикап и гнала в сторону дома, но никогда не успевала вернуться раньше, чем её истощённое тело ослабнет и мозг погрузится в дремоту. И тут приходил Он. Приходил с одной лишь целью – как можно скорее добраться до пресловутого Бергсберга и исправить случившуюся несправедливость. Избавиться от Тины руками той, в ком цветёт смертоносная влюблённость. Эдди мог бы сказать, что ему правда жаль, что не существует иного способа обмануть Вселенную, но это была бы слишком очевидная ложь. Вскоре Фара начала замечать сбитые костяшки на правой руке – Ему не нравилось, что кашель становится сильнее, и после каждого приступа Он с криком выбегал из машины на пустую трассу и бил по придорожным столбам, будто в истерике, с невероятной пугающей яростью крича ругательства в адрес Фары, глупой умирающей Фары, пусть та и не могла Его слышать. На улице холодало, и охлаждённый воздух проникал в лёгкие Эдди, заставляя того чувствовать каждый лепесток проклятого клевера, отчего Он ещё больше выходил из себя, так что только новый приступ кашля мог заставить Его прекратить истошные хриплые крики. Он чувствовал – приближается конец. До необратимой стадии оставалось, может быть, несколько недель. Если Он не успеет ничего предпринять, то попросту умрёт. Из-за чьей-то глупой любви.       Снова и снова открывая глаза от слепящих лучей солнца, Фара чувствовала себя ещё более вымотанной, чем прошлым вечером. Всё тело ломило, болело горло, оцарапанная постоянным кашлем трахея, грудь всё сильнее сжимали жёсткие корни, цепко оплетающие лёгкие. Головные боли не прекращались ни на секунду, и каждый звук, будь то резкий выхлоп проезжающей машины или скрежет покрышек по грунтовой дороге, отдавался в каждом уголке её мозга, заставляя давить на тормоз и плотно зажмуриваться, вцепившись в руль трясущимися руками до побеления костяшек. Она не оставляла попыток вернуться или хотя бы отъехать на десяток миль назад, чтобы у неё было чуть больше времени на то, чтобы найти выход из этой проклятой петли.       Деньги на бензин появлялись в бардачке сами собой, как и дешёвые закуски из придорожных забегаловок – на заднем сиденье. Фара не хотела знать, откуда они берутся, но догадывалась, что ехать обратно той же дорогой, вероятно, не стоит. По её рукам и лопаткам пробегал холодок, когда она представляла, как приходящие утром продавцы маленьких магазинчиков вдоль трассы обнаруживают тела охранников и записи видеонаблюдения, на которых Он – она – забирает товары с полок и оставшиеся в кассе несчастные несколько центов. Или это были мурашки от ужасного утомления, которое вполне могло убить её гораздо быстрее каких-то там цветов.       Раз, два, три. В бардачке - нож, зажигалка, батарея от телефона.       Раз, два. На сиденье справа - карта и перчатки.       Раз, два. Карта и перчатки. Перчаток вчера не было.       Раз, два, три. Батарея была в телефоне.       Если после нескольких нападений тебя ищут власти, вытащить её – разумное решение.       Выглянув в окно, Фара тут же узнала поля, изъезженные несколько месяцев назад вдоль и поперёк, те самые, которые сплошной песочно-желтой полосой мелькали по обе стороны дороги, когда Тодд был одержим идеей пойска Дирка и следовал "на зов вселенной" через эту глушь. Поля были совершенно одинаковые на протяжении многих миль, поэтому только беглый взгляд на спидометр давал понять, насколько близко Он в этот раз подобрался к Бергсбергу. Они кружили по Монтане уже, кажется, не одну неделю.       Бергсберг. Город с самым горячим солнцем, под которым Фаре доводилось жить, и самой прекрасной луной, которую она мечтала бы увидеть перед смертью. Его короткие тёплые ночи пахли полевыми цветами и были наполнены множеством звуков, каждый из которых в отдельности был просто ничего не значащим скрипом, криком птицы или шуршанием шин на трассе, но, сливаясь, они составляли неповторимую симфонию настоящей, подлинной жизни, о которой хотелось бы вспоминать... которую хотелось бы прожить. Лишь однажды Фаре удалось услышать эту волшебную ночь, только раз, после сумасшедшего фестиваля, каким-то чудом обосновавшегося в этом захолустном городке, она забыла на целую ночь о своих делах, обязанностях и ошибках, вдохнула полной грудью и подняла глаза на небо, мерцающие огни звёзд в котором сливались в целые галактики, а луна, почти полная и невыносимо яркая, освещала дорогу к полицейскому участку, по которой она нетвёрдой походкой шла в шумной компании, безрассудная настолько, что украдкой касалась руки Тины – слишком долго, чтобы это можно было принять за случайность. Уезжая, Фара была уверена, что никогда больше не вернётся в этот город, подаривший ей одну из лучших историй в её жизни и уж точно лучшую лунную ночь, так что теперь, оглядываясь на поля за окном автомобиля, она не могла сдержать грустного вздоха, на который Эдди отзывался тяжёлым молчанием.       Она знала, что он здесь. Видит. Запоминает. В последнее время, она почти перестала чувствовать себя наедине с собой. За всю свою осознанную жизнь она успела привыкнуть к тому, что кто-то другой смотрит на мир её глазами, но сомневаться, какие мысли на самом деле принадлежат ей самой... Она часто заморгала, пытаясь прогнать подступающие слёзы. Фара не позволяла себе быть слабой даже на секунду. Любые эмоции – будь то страх, разочарование или простые слёзы усталости – грозили пробудить чутко дремлющее зло.       Считалось, что клевер-четырехлистник предохраняет от сумасшествия, укрепляет духовные силы, даёт возможность определить присутствие духов и приводит того, кто его носит, к деньгам или сокровищам.       Фара бежала от призрака. Снова. Она вела пикап по петляющей просёлочной дороге, стараясь уехать так далеко, как только возможно.       Фара знала, что в любую секунду может появиться Он.       И Он снова развернёт машину обратно.       И снова расстояние до Бегсберга к вечеру окажется меньше, чем было утром. Как бы отчаянно она не давила на газ сейчас, вот-вот появится Он и вновь попытается всё разрушить.       Она почти не ела и совсем не спала. Даже когда её сознание, не выдержав очередной гонки, отключалось, контроль тут же захватывал Эдди, и машина трогалась с места. Краем глаза Он видел в зеркале заднего вида своё отражение и не мог не замечать мешков под глазами и болезненной, почти мертвенной, бледности. Он утешал себя тем, что совсем скоро всё будет кончено. Может быть, несколько дней – и цветы увянут, не находя поддержки у обманутой Вселенной. Изрытые корнями лёгкие вскоре восстановятся под действием недорогих лекарств, продающихся в самой захолустной аптеке, а покрасневшие белки глаз снова станут ясными, как прежде. Эдди вновь возвращался взглядом к отражению в зеркале и проводил рукой по заплетённым в тугую косу тяжёлым волосам. Он надеялся, что после такого невыносимого потрясения смотреть этими глазами будет уже не Фара.       Два зайца. Один выстрел. Классика.       Фара часто думала о том, чтобы прекратить всё раньше положенного срока. Схватить руль покрепче и свернуть в обрыв, пока Он дремлет. Одно резкое движение - и всё кончено. Один смелый шаг… В ответ на эти мысли голова отдавалась тупой болью в затылке, и она тут же живо представляла, как Он возвращается в одно мгновение и выкручивает руль до хруста в суставах, не давая машине опрокинуться. Возможно, если бы в ней было чуть больше отваги и она решилась сделать это ещё тогда, гораздо раньше, когда только почувствовала Его приближение, убегать от призрака не пришлось бы. Но теперь, когда Он стал слишком силён, её тело – да, даже в минуты, казалось бы, свободы и одиночества – её тело больше ей не принадлежало. И она, заложница собственного мозга, вынуждена была круглые сутки вести машину, всякий раз оказываясь всё ближе и ближе к моменту, о котором предпочитала не думать.       Головные боли с каждым днём становились всё сильнее.       Каждой из пластинок четырёхлистника, помимо стихийных символов, приписывались и свои характеристики: первая пластина – надежда, вторая – вера, третья – любовь, а четвёртая – удача.       Наверное, ей просто достался самый обычный клевер-трилистник. Кто знает, может быть, немного удачи – и всё не скатилось бы в ту бездну отчаяния, из которой уже вряд ли получится найти выход.       Было так холодно...       Всё, о чём она могла сейчас думать – ужасный холод.       И боль. В груди, в голове – кажется, во всём теле. Будто каждая клеточка разрывается изнутри, каждый нейрон в мозгу ощущается многотонным грузом, давящим на черепную коробку.       Опять. Каждое чёртово утро.       Фара повернула голову на бок и заставила себя открыть глаза. Её тут же ослепил поток белого света, наполняющий старый автомобиль. Фара зажмурилась - она ожидала, что там, снаружи, темнота. Первая волна боли схлынула, так что она вновь открыла глаза и попыталась осмотреться. Она сидела на водительском месте, не в силах поднять голову от спинки кресла. Она явно провела в этом положении не больше часа, и уж никак не ночь. Теперь, когда в голове немного прояснилось, она почувствовала, как саднили руки.       Она попыталась сосредоточиться на последнем воспоминании. Было темно. Бесконечная дорога сворачивала где-то слева от белого полумесяца, тускло освещающего маленькие редкие домики – очередной Богом забытый городок, который ей ещё не доводилось проезжать.       Наверное, там был магазин. Один из тех, где полки ломятся от дешёвых сухих закусок, а у охранников в пистолетах нет патронов.       Фара подняла дрожащие от слабости и боли руки и попыталась осмотреть раны на костяшках. Из-за усиливающеся дрожи у неё не вышло сфокусировать взгяд, и она резким движением перехватила одну кисть другой и поднесла её ближе к глазам. Раны оказались несерьёзными – такие ссадины стали уже привычным делом. Фара не хотела знать, появлялись они после драк или в попытках Эдди сохранить контроль над телом, когда Он, уже уходя на задворки сознания, мог цепляться только за физическую боль.       Она бросила взгляд на зеркало заднего вида и заметила новый синяк на скуле, прямо под подсыхающей раной, появившейся на прошлой неделе. Фара сглотнула, пытаясь смочить сухое горло, и согнулась в долгом приступе кашля. Она облокотилась на руль и прикрыла рот ладонью, на которой тут же ощутила липкую стекающую жидкость. Она уже давно не пользовалась платком, чтобы вытирать кровь. Зачем, если ты один на десятки миль вокруг?       Когда Фара подняла голову, она выглянула в окно и, с трудом распрямив непослушные ноги, открыла дверь и вышла из припаркованной у обочины машины. Она прислонила руку ко лбу, а другой опёрлась о капот. Ощущение тёплого металла, шершавого от облупившейся краски, помогало не отгораживаться от окружающего мира – она цеплялась за каждую частичку ржавчины, за каждую вмятину, за запах нагретого железа и выжженной травы.       Так больше нельзя.       Бесцельная гонка, победитель в которой очевиден. Тина – её милая безрассудная Тина – погибнет. Цветы увянут. Фара уйдёт навсегда. Исчезнет, стёртая из собственного мозга кем-то гораздо более сильным. Тем, кто заслужит это право в почти честном поединке. Тем, кто окажется более достойным жизни.       Фара открыла глаза и резко развернулась, от чего голова тут же закружилась, а пустой желудок скрутило. К горлу подступила тошнота.       Так. Больше. Нельзя.       Он был здесь всю ночь. Вёл машину, ввязывался в драки, продумывал свои жалкие планы. Он устал. Может быть, если ей очень сильно повезёт, у неё есть несколько минут полной свободы. Времени, когда рука не дёрнется сама собой, а колени не смогут просто подкоситься.       Стараясь не обращать внимания на тошносту и головокружение, Фара вновь села в машину, громко хлопнув дверцей и тут же непослушными пальцами открыв бардачок. Нож был на прежнем месте, там же, где она видела его вчера, позавчера и неделю назад. Она не знала, откуда он появился и зачем был нужен Ему, но, как бы то ни было, он никогда не менял своего положения.       Она взяла нож и вышла. Вновь оказавшись под палящими лучами солнца, она обошла пикап и присела у одного из колёс. Она знала, как устроены такие автомобили. Особенно настолько старые, пережившие на своём веку не одну починку и, возможно, нескольких хозяев.       Раз.       Одно движение – и тормозной шланг разрезан на две части.       Два.       Тормозная жидкость вытекает на грунтовую дорогу, словно кровь, покидающая медленно умирающее тело.       Три.       Этому старичку точно не хватит ручника, чтобы вовремя затормозить.       Четыре.       Она вновь села в машину и повернула ключ в замке зажигания. Прости, Эдди, но на этот раз ты уже опоздал.       Есть предание о том, что с помощью листка клевера святой Патрик изгнал всех змей из поселений, где находился. Говорят, там, где растет клевер, никогда не ползают змеи.       Фара не спешила давить на газ. Она достала из бардачка батарею от телефона и вставила её в мобильник. Проигнорировав десяток оповещений, она открыла окно набора СМС и остановилась, смотря на экран.       Кому: Тина Теветино       "Прости...", – написала она первое слово и тут же его стёрла. Что ей сказать? Что бы она ни написала, это только сделает всё хуже.       Она ещё несколько секунд смотрела на расплывающееся перед глазами имя, а затем убрала телефон в карман и надавила на педать газа.       Раз.       Десять миль в час.       Два.       Тридцать миль.       Три.       Пятьдесят.       Пустая дорога уходила за горизонт. Придорожные столбы мелькали, сливаясь в одну линию, смазанные то ли скоростью, то ли выступившими на глазах слезами. Фара глубоко вдохнула, пытаясь сдержать их, и закашлялась. В приступе она согнулась над приборной панелью, не убирая ноги с педали газа и оставив лишь одну руку на руле, другой инстинктивно прикрывая рот. Когда она подняла взгляд, до ближайшего столба оставалось несколько футов. Двигатель гудел, продолжая набирать скорость. Фара почувствовала, как в глазах темнеет, а сознание улетает куда-то в пустоту, со всех сторон окружённое громким шёпотом, сопровождавшим её с самого детства. Балансируя на грани жизни и смерти, она подумала, что, наверное, рада, что это закончилось. Всё заканчивается. Рано или поздно.       Лучше уж так.       Эдди не успел бы спастись, даже если бы появился на мгновение раньше.       Говорят, если двое людей съедят вместе четырехлистный клевер, между ними вспыхнет взаимная любовь.