Самовозгорание в слоумо

Дистанция больше метра теперь между нами точно, Любовь - золотая клетка, ей нужно все сразу и срочно... Весна снова бьет по нервам, я пью за ее победу, Но почему в этих странах такое короткое лето?..

      Юра не помнит, как пришел к мысли о том, что ему надо было отдохнуть в таком своеобразном месте. Вообще-то, в деревне нет ничего своеобразного, но для него — коренного петербуржца — это было в новинку. Всё началась с неурядиц на работе, ссоры с семьей, а после разводом с женой. Звучит все не так плохо, если не уделять внимание тому, что каждый божий день ты просыпаешься с головной болью и тяжестью в груди. Он тяжело выдыхает.       Он оглядывается.       Красиво, конечно. Пахнет совершенно иначе, чем в городе. Не было ни загруженности, ни вечных нескончаемых звуков, ни пыли. С первого взгляда казалось, что здесь не было вообще ничего. Будто Юра приехал сюда просто посидеть в одиночестве со своими проблемами, подумать о них и прийти к их вполне логичному решению.       Хотя решать проблемы, конечно, не хотелось.       Хотелось умереть.       Вот прямо в поле лечь и умереть. Без лишних церемоний, прощальных записок и драматичных тирад. Это вообще меньше всего хотелось; а Юрию, откровенно говоря, вообще уже ничего не хотелось. Всё шло не так, как надо, и ему казалось, что собственная жизнь на плечи давит, с ног подкашивает. Будто кто-то резко обрубил кислород. А как кто-то когда-то писал (если бы Юрий только знал хоть десяток современных авторов, боже): "это вполне ожидаемый поворот, когда тебе кто-то перекрыл кислород".       Хотел бы Юра сказать, что всё это вполне ожидаемый поворот, но человек, полностью пришитый к центру города, полюбившийся со всем этим, приезжает в сочно-зелёную глушь и совсем немного в неё влюбляется.       Нет, никакой это не ожидаемый поворот.       Ожидаемый поворот — это его отчаяние. Это его желание на стену лезть. Ну или, на крайний случай, вытащить из себя собственными руками все проигрыши, неудачи, приевшиеся чувства и какую-то там типа любовь.       Он вскидывает голову к яркому небу, и ветер треплет его по волосам.       Именно стоя здесь и сейчас он в какой-то там раз понимает: внешний мир абсолютно спокоен. Погляди: всё вокруг в тишине. Всё вокруг утопает в солнечном свете и, кажется, что и драм вовсе нет. Но все эти трагедии, драмы, проблемы — все они в голове.       Внешний мир спокоен       ураганы рождаются меж человеческих рёбер.       Юрий закрывает глаза и выдыхает.       Он знает, что не решит этим приездом ни одну свою проблему. Никакое чувство и на долю не станет слабее. Боль не пропадёт, отчаяние уедет вместе с ним, безнадёга не рассеется по утру как слабая дрёма. Всё оно останется с ним, но Юрий теплит в себе надежду, что тут он хотя бы на несколько минут сможет отпустить всё это. И ему на какой-то момент станет легче.       А потом, конечно, опять будет тяжело.       А потом, конечно, опять будет больно.       Дачный домик, который он снял на время, оказался куда лучше, чем могло изначально показаться. Юре к этому моменту уже было настолько всё равно, что он даже не приезжал, чтобы посмотреть, где ему жить. Нашёл первый попавшийся, который более-менее ему приглянулся и решил, что потолок там не обвалится, а значит, жить можно.       Удивительно, как с внутренним увяданием потребности падают всё ниже и ниже.       Пахло совсем немного сыростью, свойственной незаселенным, неотопленным домам, и ещё травой — в принципе, везде пахло свежей травой. Это ему даже нравилось. Что-то в этом было такое — успокаивающее.       Ещё у него были соседи в количестве трех штук. Какая-то странного вида бабка, которую он видел краем глаза и, вроде, молодой такой мужик (с сестрой, женой, или черт знает, кем ещё, Юрий не вдавался).       Он скинул чемодан в сторону тумбы, оглядел безразличным взглядом большую комнату (обходить другие не хотелось) и обрушился на кровать. На удивление, явно новую — мягкую, не скрипучую. Пахло кондиционером для белья, немного въедливо, искусственно и «не по-деревенски». все запахи тут яркие, сочные, живые.       А потом к нему постучался тот самый молодой мужик.       Вообще, типичный такой переселенец. Лето на даче, с похолоданием — в городе. Назвать его именно деревенским мужиком у Юры язык бы не повернулся. Одет вполне прилично, акцентов никаких нет, да даже усов и льняной рубашки у него не было!       Либо все эти стереотипы о деревенских жителях и вправду всего лишь стереотипы.       Несмотря на презентабельный вид, Хованский всё равно не особо хотел пускать его к себе. Он приехал одному воздухом дышать, а не с людьми общаться; разговоров ему по самое не хочу хватало в Питере, а здесь уже хотелось тихо-мирно в тишине.       Но мужик оказался проворнее, заскочил в дом, оглядел с задором и стал что-то там рассказывать. Что-то там про блага окружающей среды и какое здесь всё полезное. И, наверное, что-то там ещё — если бы Хованский только слышал.       Ему настолько надоело кривляться, шутить шутки и смеяться над каждым таким себе анекдотом, что сейчас улыбка просто не лезла. Казалось, что только дрогнут мышцы его лица в подобии хоть какой-то улыбки и он блеванёт.       Меньше всего хотелось просылать даже среди своих соседей каким-то мудаком-отшельником, но сейчас Юра решил, что ему не нужны никакие связи и компании. Ни хорошее мнение о себе, ни поддержка приятельских отношений — ему всё это совершенно не надо. Он хочет сидеть, молчать и впитывать в себя эти якобы чудотворные блага окружающей среды. Может, он даже пару раз порыбачит.       — Эй, — говорит он и щелкает перед лицом. — Так что ты здесь забыл?       — Отдохнуть, — рассеяно отвечает Юра, будто на какое-то время выпал из реальности, а теперь кое-как вырвался.       — А, — он махнул рукой. — Через два дня тебя здесь уже не будет.       — Почему это? — обиженно восклицает он, удивленно хлопнув глазами.       Тот усмехнулся, достал сигареты и отошёл к окну.       — Будешь? Кент, если что.       — Нет, не моё. Я больше по алкоголизму.       — Твоё право, — хмыкнул по-прежнему безымянный он, чиркнув зажигалкой. — Сюда много кто въезжает. А через пару дней уезжают. Тоже ради «отдыха», а потом доходит, что деревня — это не курорт. Городским сложно. Тихо тут ночами. Я не сразу привык. Но потом привыкаешь, втягиваешься, и понимаешь, что всяко лучше города.       — Да не, не заёбывался бы до такой степени, не стал бы приезжать, — он трёт переносицу. Хотелось спать.       — И что, сильно заебался?       — Всё или в пизду, или в красную армию.       — Может это, на тебя порчу навели? Или головой о пол ударили в детстве? — усмешка у него такая, будто он отсидел лет пять. Только у бывших зеков будет такая издевательская усмешка. Или у психов.       — Очень смешно, конечно, но мне больше грустно.       — Можешь к этому... как его... — он запнулся, нахмурился, стряхнул пепел и продолжил: — к ведьмаку сходить! Во! у нас есть один такой!       — Да у нас в Питере тоже этих долбаебов-шарлатанов много. Предложение хлебнуть свежего молока и то более удачным было бы.       — Да у меня тоже такая реакция сначала на него была.       Хованский недовольно цыкнул про себя. Не хотелось слышать какие-то мистический истории уровня дошкольного возраста про всякие чудные чары и о том, как он на собственном опыте убедился, что вся эта мистическая херня оказалась не хернёй, а очень даже практичным делом.       Но мужик был из настойчивых (или разговорчивых), поэтому было видно, что лучше дать ему договорить, согласиться со всеми его мудрыми высказываниями и, может быть, тогда он и съёбется.       — У нас-то в Питере цены заоблачные на всё это. Помню, из интереса узнал. Погадать пятьдесят долларов, а это ещё и дешево! А этот пацан...       — Пацан? У вас что, этой хуйнёй ещё и парень занимается? Вы тут ебанутые, что ли, все?       Мужчина усмехнулся зажимая между губ почти догоревшую сигарету.       — Потомственный вроде. Совсем сопляк, лет семнадцать ему, что ли. До этого бабка была, умерла, больше сотки ей было, ты прикинь. Я его сам пару раз видел, нелюдимый что пиздец. Ни с кем на контакт не идёт, да и сам не очень любит помогать. Короче, озлобленный пиздец. С ним, кстати, пытаются не ругаться — а то хуй знает, хата ещё сгорит, или рак внезапно найдут.       На фоне безграничного пиздежа Хованскому показалось, что у него даже голова заболела. Он готов был согласиться уже и на рыбалку, и на козье молоко, да на что угодно, лишь бы не слушать этот деревенский бред про какие-то там проклятья и магию! Боже!       В две тысячи девятнадцатом году, когда наука уже могла всё давно опровергнуть, верить в какие-то там травки, гадания и проклятья казалось верхом долбоебизма, или же умственной отсталости. И Хованского никто в этом не переубедит.       — Ну, я у него был пару раз. Погадать попросил, прикинь, всё прошлое моё как с книги рассказал. И как бабка умирала, и как батю машину сбила, и..       — Да Боже! — не выдержав, воскликнул Хованский. — Да у вас же тут деревня, тут все друг о друге знают!       — Да ты что? — он снова усмехнулся, хитро прищурившийся. — А давай поспорим? Сходишь к нему погадать, и увидим, что он там тебе о прошлом скажет.       — Да запросто.       — Пятьдесят долларов на кону. Он, кстати, не особо много берёт. Ну, там в зависимости от услуги. Я ж к нему ходил депрессию эту снять. Знаешь, помогло... Два года с ней боролся, а тут...       Внезапно тот резко замолчал, будто осёкся. Хованский большого значению этому не придал, поэтому пожал плечами, хмыкнув. Тащиться к какому-то мелкому озлобленному шарлатану, конечно, не хотелось, но деваться было некуда.       В желании доказать, что вся эта мистическая хрень и вправду хрень, Юрий мог бы посоревноваться с многими. По крайней мере, он был уверен, что всё это бред сивой кобылы и никакой человек не может угадать, что там у тебя было по нескольким картинкам.       — Так что, если приспичит, можешь и попросить чо от своих проблем. Но ты гляди, хоть и не веришь, но аккуратнее будь.       Хованский демонстративно закатил глаза.       Максимум, что ему сделают — этот мальчишка, или кто другой, хату подожжёт. Но это дело подсудное, и любое нормальное отделение полиции спокойно раскроет такое дело и без всякой магии, поэтому волноваться об этом было бы идиотизмом. Ещё большим, чем искренняя вера во весь этот бред.       Мужик всё же представился, а потом объяснил, как добраться до чудного мага, который всякими словечками лечит все болезни, привлекает деньги и славу. А потом скрылся.       Хованский усмехнулся, облокотился о тумбу. Если он мог с помощью пары бумажек сделать человека богатым, удачливым и чуть ли ни компанию Джобса перевести во владения, то что же этот парень сам до сих пор сидит в какой-то сраной деревне в лесу?       Юре казалось, что только умственно отсталый подросток добровольно согласится провести всю свою жизнь вот... здесь.       Не то чтобы Хованский был явным противником деревень и такого постоянного образа жизни, но зачем усложнять себе жизнь тем, чтобы обитать все года в не особо цивилизованной местности и гадать всяким дояркам, когда можно переехать в Питер и, в конце концов, обманывать людей там на намного более приличные суммы?       В итоге, Хованский пришёл к выводу, что тот ещё и неопытный (возможно, и тупой) простофиля, который толком и не знает, как там красиво пиздеть, чтобы отстегивать приличные суммы денег.       В любом случае, спустя несколько минут, Юра уже и забыл об этом, решив, что пойдет завтра. Сегодня не было сил на то, чтоб выходить на улицу и, уж тем более, с кем-то там разговаривать.       Вечер настигал куда быстрее, чем обычно. А ночи здесь и вправду слишком тихие. Сначала это даже напрягало, потому Юра, привыкший спать в собственной квартире, всё время отвлекался на мысли: «Не может быть так тихо, все умерли, что ли?», а потом вспомнил, что он не в Питере, успокаивался, и снова начинал дремать.       По итогу, заснул нормально к трём, но идти никуда не надо было, поэтому и проспал с чистой совестью до часа дня. Проснулся с болящей головой и осознанием, что если собьёт режим, то точно пожалеет и об этом, и о том, что приехал сюда и что вообще родился (о последнем, вообще-то, жалеет с завидной частотой).       Потом в привычке хотел зависнуть в телефоне, но вовремя откинул, вспомнив, что здесь он за отдыхом (и головы, и тела), а значит, надо максимально абстрагироваться от всего этого. Потом голову снова забила сотню мыслей о проблемах, неудачах, делах, графике, работе, жене....       Он устало простонал. Голова начинала болеть. Тяжесть где-то изнутри давила, казалось, вообще на всё — на плечи, голову, сердце, ребра. Будто вот-вот грохнется на самое его дно и тут же будет больнее.       Он тяжело выдохнул, оглядел комнату, посмотрел в сторону окна и в этот же миг вспомнил о своём обещании. Сначала проклял это всё, потом решил, что лучше он походит по лесу, найдет этого мальчишку, убедится в том, что всё это идиотизм чистой воды и, довольный собой, пойдет забирать свои деньги, чем продолжит копить обиды на весь этот мир.       Подумано — сделано.       Правда, лес, находящийся в довольно внушительном от его домика расстоянии, доверия мало внушал и был похож на вполне такой стереотипный лес из ужастиков девяностых годов. Не хватало только стаи ворон и туч, которые кружились бы исключительно над кроной деревьев. Перекрестившись (скорее, в шутку, но вспомнив, что рядом с ним никого нет, одёрнул себя), огляделся ещё раз, попытался со своего места оценить лес изнутри, но, получив полное поражение, двинулся вперёд.       Спустя пару метров, в лесу оказалось куда холоднее. Будто тут ходил вечный сквозняк, а сам ветер дальше стволов деревьев и не выходил вовсе.       Проходив по лесу около двадцати минут, он с недовольством решил, что над ним явно прикололись. Ну, мало ли, какие тут у деревенских обряды посвящения. Хотя, откровенно говоря, Игорь (так его звали), мало походил на шутника. Он вообще мало на кого походил, и казался таким плоским, будто он — всего-то периодический герой. Хотя для Хованского, конечно, так и было.       Он пошатался ещё десять минут, вспоминая какие-то там напутствия славного Игорька по поводу дороги, но все попытки оказались тщетны.       Посмотрел назад, убедившись, что, вроде, знает, как как вернуться (только если лес, конечно, не был проклят, и не превращался в лабиринт), пожал плечами и решил ещё пару минут прогуляться. В конце концов, здесь было прохладно и эта прохлада на какую-то степень отрезвляла.       Чем дольше он шел, тем больше убеждался, что это всё — какой-то всратый прикол, потому что только отбитый будет жить в глубине темного холодного леса. Это было как минимум неразумно (только если ему не помогают по утрам одеваться птички и олени).       А потом мимо него пролетала небольшая стайка ворон, громко каркая и размашисто махая крыльями. Хованский невольно отшатнулся, во все глаза глядя на это. Потом поднял голову к небу, которое, несмотря на штамп о тёмных холодных лесах, всё же, просвечивалось сквозь крону деревьев. Всё такое же безоблачно яркое. Это отрезвило, и Юра понял, что всё-таки он не попал ни в какой кошмар, и он не спит.       Потерев переносицу, не успел сделать и несколько шагов, как в чаще едва различил... дом? Это был дом. Сраный небольшой дачный домик. Только курьих ножек не хватало, чтобы Хованский окончательно умер от страха. Вороны чудно уселись прямо перед крыльцом.       Юра моргнул. Ещё раз моргнул. И нихуя не понял.       Если это не момент из сраного старого ужастика, то как минимум очень хуевая пародия на более-менее современный ужастик со стоящими спецэффектами. Всё это выглядело максимально стрёмно, но Юра вовремя вспомнил, что во всю эту магическую высокодоходную дрянь он, в принципе, не верит, все кошмары и ужасы кроются во взрослой рутинной жизни, а проклятья — это брак в двадцать лет, поэтому решил, что терять-то ему, в принципе, больше и ничего.       Оправив рубашку, которая была напялена на майку, он нервно откашлялся (его отказ верить, в конце концов, не спасал от того, что атмосфера была и вправду жуткая), подойдя ближе к домику. Вороны не отлетели, как это обычно бывало — остались сидеть на месте. Хованский понадеялся, что они не выклюют ему глаза. Но агрессии они пока не проявляли.       Исключительно из-за чувства такта он постучал. Тишина. Ещё раз. Тишина. Оглянулся в поиске звонка — ничего. Посмотрел на ворон. Усмехнулся, хмыкнул, опёрся спиной о дверь.       В принципе, этого и стоило ожидать. Этот дом совершенно пуст, стоит здесь, наверное, со времен СССР, а вороны приманены, чтобы запугивать приезжих. Чисто такой вот аттракцион.       Ничего более сложного Хованскому не приходит на ум. Попытка напугать не увенчалась успехом. Юра остался крайне доволен собой и своим рационализмом. Истинные кошмары они и вправду — во взрослой жизни.       Вспоминая о якобы родной квартире, рутине и проблемах с (уже) бывшей женой заставили нахмуриться. Будто кто-то опять скинул на плечи груду железа.       Он выдохнул тяжело, краем глаза поглядывая на ворону.       И нет, никакая деревня и свежий воздух не помогут ему отвлечься от этого. Никакой свежий воздух не отрезвит его и не поможет взглянуть свежим взглядом на это всё.       Додумать мысль о своем несчастье и горе ему не дало то, что дверь внезапно распахнулась, и Юрий спиной вперед влетел в здание. Как любой здравомыслящий человек, Юра лишь потёр ушибленный затылок и решил, что то, что он похудел, ему не особо помогло — запертая дверь под его весом всё же сломалась.       А потом она захлопнулась. Резко и с характерным шумом. Так что даже пара ворон взлетела с крыльца.       Юра опёрся на локти, во все глаза смотря на этот пиздец. Тут же решил, что нет — деревенские не так плохи. Составить механизм механической двери в этом деревянном пропахшем старье доме, наверное, многого стоило. Зря он их ругал.       — Я бы тебя не пустил. Я не вижу смысла в тех, кто отрицает всё, что не видел сам, но, — чужой голос, звучавший из-за спины, заставивший Хованского локтями в пол вжаться до такой степени, что плечи с трапецией напряглись до боли, на секунду замолчал, но после вновь продолжил: — Такие, как ты, и вправду нуждаются в помощи. Умудриться думать о своих неудачах, нагло стоя на чужом крыльце без приглашения — ещё страннее всего того, что я тут творю.       Хованский слышит, как чужой голос буквально по затылку бьёт. Он зависает взглядом на старой деревянной двери. Несколько секунд у него уходит на то, чтобы собраться с мыслями и решить, что это всё до сих пор отстойное шоу, устроенное этими же деревенскими. А возможно, это этот шарлатан и постарался — вот и устраивает каждому такой прием. Вот и большинство искренне верят, что он их не обманывает.       Он встаёт, отряхивается и совершенно равнодушно поворачивается к нему.       Он не мог навскидку прикинуть его возраст — было слишком сумрачно, чтобы он смог нормально вглядеться в его черты лица, но тому и двадцати пяти нет. И вправду — мальчишка. Худющий такой, ноги по-хозяйски на стол закинуты, а глаза-то какие — аж в этом сумраке поблёскивают. Холодный медный оттенок в слабом свете блестит. Красота какая...       Юра не знает, какой там магией владеет этот пацан и владеет ли вообще, но глаза у него и вправду волшебные. Взгляд какой... глубокий, проницательный, жесткий. Будто прожил уже лет сто хороших: настороженный, обозленный, и только кажется на вид обычным мальчишкой. Хованскому сразу начинает казаться, что что-то в нём такое... есть.       Он трясет головой. Нет. Ничего в нём нет.       Это просто юный шарлатан, зарабатывающий на простых деревенских дурачках. Нет, ну, вообще, достаточно неплохая схема для мальчишки. Это же так всё устроить надо, чтобы вся деревня тебе верила.       — Уж не знаю, о каких неудачах ты мне гово...       — В работе. Отношениях. Каких ещё, — он хмыкнул, пожав плечами.       Голос у него леденящий своим спокойствием. Такой, что Хованскому и впрямь холодно становится, и вовсе не из-за того, что сама температура здесь была не очень и летняя. Именно когда он смотрит и говорит, Хованскому становится холодно.       — У всех вас одно и то же. Может, это и хорошо, — лёгким движением руки он сложил колоду карт в свободную руку. — Погадать, порчу снять, сварить чего? Зачем пожаловал? Не веришь, но пришёл же...       Вопрос про то, откуда ему известно, что он не верит, застрял у Юры прямо в горле. Но тот в тут же решил, что ему просто об этом рассказали. Он просто всё знает заранее. И не было в этом ничего удивительного.       Пока что он не сказал ровным счётом ничего, чему Юра бы мог удивиться.       — Ну, давай погадаем, что ли, малец, — он подходит к нему ближе, и ещё сам ощущает, что шаги у него нерешительные, да и ноги подкашиваются. Всё же, очень многое решает атмосфера — а тут она как в заброшенном морге. Мало какой человек здесь будет чувствовать себя уютно.       Подходя близко-близко, кое-как садясь на деревянный, но, как оказалось, крепкий стул, он может разглядеть его лицо получше.       С высокими скулами, волевым подбородком и этими глазами невероятными он всё равно мало тянул на двадцатипятилетнего. Мальчишка. Лет девятнадцать — и больше тут не дашь.       Весь щуплый, с пальцами длиннющими и тонкими, бледный. А взгляд ни живой, ни мёртвый — колоду карт тасует, и взгляда с неё не сдвигает. Хованскому всё больше от атмосферы не по себе становилось. Всё больше это его душило и давило. Будто кто-то на плечи груз тяжеленный положил, и удавку на шею накинул — вроде не затянули ещё, а дышится тяжелее.       — На что гадать? Конкретный вопрос или ситуация? Проблема? — голос у него каменно спокойный. Интонация ни дрожит, ни заикается, ни содрогается. Но и сказать, что тот не заинтересован совсем — тоже не получается. Будто он сконцентрирован, и находится не здесь.       Хованский замешкался. А потом сам себя одёрнул — будто он тут за чем-то серьёзным, чтобы сидеть, думать, что же ему там узнать хочется.       — Ну, это... — он растерянно почесал затылок, нахмурившись. — Давай на ситуации, что ли.       На какую конкретную ситуацию Юра так и не решил. В любом случае, он тут не за ответами, ему всего-то интересно, что тот наплетет про его прошлое. И если это будет максимально абстрактная хуйня, то и ходить далеко не надо — просто очередной мелкий шарлатан. А Юра в сотый раз убедится в своей правоте.       Он опирается локтем о край стола, чуть вперёд подаваясь.       Пацан резко отпрянул, попятился во все глаза и сказал:       — Не двигайся резко. Держи дистанцию. Метр.       — А это зачем? — потупил взгляд Хованский, но принял исходное положение.       — А тебе какая разница, всё равно не веришь.       Юра и не заметил, как тот на ты перешел, но ему на это и как-то всё равно было. Напряжённость этого дома, да и само поведение пацаненка его отпугивало. Ну, серьёзно — больше всего похож на какого-то ебнутого мразотного отшельника, который питается человечиной. А взгляд этот холодный.... Юру передёрнуло.       — Задавай вопрос и сдвигай левой рукой на себя, — говорит он, протягивая колоду карт.       Юра моргнул.       Ей-богу, какой-то цирк. Да чёрт с ним, что этот пацан творит. То, что Юра — взрослый мужик — такой хуйнёй мается, вот что стыдобно было. Но деваться было некуда, никто за язык его не тянул.       Когда он забирает колоду карт, парень руку отдергивает резко и так, что они даже соприкоснуться не успели. Юра вообще понятия не имел: это такое хорошо отработанное шоу, или этот парень просто наглухо ебнутый, вот и ведет себя так странно?       — Не думай о лишнем.       От чужой интонации Юра чуть на стуле не подсокчил во все глаза смотря на ведьмака.       — Ты не о том думаешь. Полностью сконцентрируйся на вопросе, — продолжает он, глядя куда-то в сторону. Краем глаза Юра видит, что там кромешная тьма и совсем ничего не разглядеть.       Пальцы леденели.       Несмотря на своё халатное отношение к подобному роду деятельности, тот, для чистоты эксперимента, и впрямь серьезно настроился, отвлекся даже от этого странного парня и накрыл ладонью колоду карт.       Первый влетевший в голову вопрос:       «когда всё, наконец, наладится».       Сдвинул неловко, дрожащей рукой. Глянул исподлобья на парня и положил колоду на стол, чуть придвинув к нему. Раз тот так бережет какую-то там дистанцию и боится касаний, то чёрт с ним — Юрию не сложно подыграть.       — Пацан, а как тебя зовут-то, а?       — Юлий.       Кинул кратко, меж слов, взгляд не отрывая от колоды.       Юрий кивнул, глядя как тот достает сдвинутую часть наверх, и выкладывает пять карт перед ним.       Юрий.       Юлий.       Вот так совпадение.       Схожесть их имен ему не понравилась, поэтому в голове он прозвал его Юлик. Юлий как-то уж слишком официально для такого пацанёнка, а вот Юлик в самый раз.       А потом этот Юлик заговорил. Вкрадчиво и так, что слушать его было невозможно.       Про прошлое, почему-то, ничего абстрактного Юра не услышал.       Тот как с личного дневника (если бы он у Юры, конечно, был) условно рассказал и про полный пиздец с бывшей женой, и про неуравновешенную ситуацию на работе, и про херово выдерживающую психику. Про бессонницу и навязчивые мысли. Повышенную тревожность и нервный срыв. Юрию казалось, что в этот момент он дышать перестал. Просто застыл, и смотрел, как тот взгляда от карты не отрывая, рассказывал про всё, что пережито, про всё, что копится.       — Ты меня слышишь? — он щёлкнул пальцами примерно перед уровнем его глаз.       — Да слышу-слышу, такое попробуй, блин, не услышать, — он опёрся локтями о стол, но дистанцию не нарушая, помня его просьбу. — Хреновая какая-то следующая карта. Грустная, — заявил Юрий, разглядывая в чёрных красках карту.       — Карта башни тождественна смерти.       — Я умру?       — Нет.       — Жаль.       — Смерть значит начало чего-то нового. Например, после того, как тебя уволят с одной работы, ты устроишься на другую. А башня, — он чуть выдвинул её вперед. — Говорит о полном разрушении твоей нынешней ситуации. Под ноль. Если речь об отношениях — то вы расстанетесь. Неизбежно. И этому не стоит мешать.       — Да это и так понятно, я...       — Разводишься, — перебил того Юлик, кивнул. — Я вижу, — глядя на расклад.       По спине прошлись мурашки. Юрий искренне хотел бы оправдать это тем, что ему кто-то рассказал, но было некому. Тут не было ни одного его знакомого, который бы знал о его ситуации в жизни, семье и на работе. Не было никого. Только эти блядские карты со странными картиночками. Только эти блядские карты почему-то рассказывали всё о жизни Юры так, будто они были его чёртовым личным дневником. Не верилось.       — А влияют на тебя твои же чувства. Твои же сомнения. Возможно, ты не хотел разводиться. Из-за страха потери стабильности. Стабильность потерялась, а страх разросся. Только стабильность не в твоем социальном положении, а вот тут, — он постучал себя по голове. — Ты понимаешь, о чем я? Твои эмоции тебя губят. Тебе нужно, — маленькая обрывистая пауза. — Равновесие.       Хованский внезапно ощутил себя совершенно неловко. Он — взрослый мужик — сидит и слушает какую-то необъяснимую херню от школьника. Прекрасно. Докатился. Какое тут к чертям может быть равновесие, когда в такой ситуации ощущаешь себя как минимум больным на голову?       — Карты советуют тебе просто не переживать. Все эти проблемы только кажутся ужасными, на деле они — уже просто пережиток. Они прошли, а ты всё сидишь у осколков и плачешься. Это не поможет тебе. Это не равновесие. А равновесие нужно каждому.       Хованскому показалось, что у него глаз дёрнулся.       Он уже готов отдать хоть двести баксов, лишь бы забыть об этом пиздеце и больше никогда сюда не приходить. Это же абсурд! Это всё просто абсурд! Не может быть того, чтобы какие-то куски картона могли что-то знать о нём!       — А в будущем... — Юлик внезапно замялся. Юрий даже вынырнул из своего возмущения по поводу того, что это всё какой-то цирк на выезде. — Потеря у тебя будет куда глобальнее, чем уже пережитое.       — Ты шутишь, что ли, пацан? Какие мне ещё потери?! Я и так всё потерял!       — Ничего ты пока не потерял. Я же говорю, у тебя эмоций больше, чем чего-то по делу. А тут, — выдвинул самую последнюю карту. — Что-то реально дорогое тебе.       Хованский, не удержавшись, закатил глаза.       В конце концов, он по-прежнему в это не верил — вовсе не обязательно принимать это картонное будущее, как аксиому. Может, так и будет. А может и нет — откуда этим картонкам вообще знать о его будущем. Юра был из тех, кто вполне упёрто думал, что будущее делает сам человек. Только череда его выборов, действий творят будущее. Никакие карты не смогут в точности предсказать.       Потому что всё это — чёртов цирк.       — Я вижу, что ты не веришь, но ты сам пришёл, — Юлик пожал плечами, смахивая карты в одну колоду.       — Почему ты держишь какую-то дистанцию? — резко спросил Юра. Настолько резко, что сам удивился своему вопросу. Наверное, он просто не хотел думать об этом глупом, ничего не значащим предсказание, вот и перевёл тему.       — Грязи на тебе много, друг мой, — он усмехнулся. Усмехнулся так едко, что Юре эта усмешка чем-то кольнула под самую кожу. — Говорят, что любая магия — игрушка дьявола, но отчего-то грязь любого человека, варящегося в этом, ощущает за километр. У тебя что-то было с монашкой, да? Совратил, что ли, — он нахмурился, закусив губу.       Юра в осадок выпал. Плечи опустились, и на секунду ему показалось, что в теле вообще не было никакой энергии. Будто он не спал ночь, и теперь даже говорить давалось ему с трудом.       — Считается, что люди, совращающие — грязнее других. И я говорю далеко не о сексе без презерватива...       — Так, пацан, не смешно уже.       — А тут кто-то шутит? Всего-то говорю о том, что увидел.       — Ты увидел, с кем я трахался? Великолепный дар!       — Не с кем трахался, — он покачал головой, продолжая равнодушно тасовать колоду. Выглядел он так, будто и вправду мыслями был где-то в другом месте. — Я говорю о именно совращении.       — Это называется харизма, — Юра усмехнулся, вздёрнув одну бровь. — Слышал что-то о таком?       — Это называется грязь на тебя. А про дистанцию.... Ну, может я и наговариваю на тебя, что ты грязнее многих, кто здесь был.       Юлик резко протянул руку ладонью вверх. Юра застыл, растерянно глядя на его ладонь. Чем больше он здесь находился, тем страннее он себя ощущал. Всё это было похоже на какой-то чертов дом сумасшедших — рассказали о прошлом, предсказали якобы будущее, буквально в голову залезли, да ещё о какой-то там грязи наплели.       Решив, что большим удивить он его не сможет, Юра сам протянул руку. Пальцы у того оказались ледяными. Будто это и были тонкие льдинки. Такой холод до костей пробирал, кровь стыла буквально.       А потом по чужой мальчишеской руке, как змеи, стало расползаться что-то угольно-черное — будто сажа. С каждой секундой становясь плотнее, смолой капая с его запястье.       — Знаешь, что такое магия? — Юлик отдернул руку, держа ладонь вверх, наблюдая, как липкая черная субстанция стекла с его руки на пол. Хованский ощутил, как сердце бешено колотилась прямо в горле. — Это физика. Это работа с энергией. Энергия есть везде, ты ведь это знаешь. Ионы все эти, ну, такие люди, как ты, понимают это. Мы всего лишь заставляем эту энергию двигаться в другом направлении и преобразовывать это. То есть вокруг, внутри тебя, она двигается в определенный цепочке, но если заставить двигаться её по-другому, то и результат будет другим. Вот и всё.       Субстанция на его руке постепенно разжижалась, образовывая проплешины, просвечивая его бледную кожу.       — А это, — он поднял испачканную руку. — Твоя грязь. Твоё отрицательное, если говорить более точно. Грязь — это уже так, звучит прикольно. Поэтому все люди, близкие к магии, держат дистанцию между вами. Она затрудняет восприятия и затмевает сознание. Думаешь, почему ты всё никак свои уже прошедшие проблемы выкинуть из головы не можешь? А потому что у тебя вся голова вот этим забита, — он демонстративно потряс рукой в черной жиже.       Хованский молчал.       Смотрел на чужую руку, спокойно смотрел и молчал. Со стороны можно было подумать, что он и вовсе пропустил всё сказанное мимо ушей. Но, конечно, это было не так — трудно было не слушать, когда от тебя буквально оторвали кусок грязи.       Сердце колотилось в самом горле. Его стук отдавался в ушах. Руки побледнели до такой степени, что сплетение синеватых вен просвечивалось сквозь кожу.       Всё это казалось странным, неправильным, элементарно пугающим. Ненормальным.       — Твой грех — это совращение. Неосознанное, конечно, а может и осознанное. Так глубоко лезть не хочется. Я и так слишком много рассказал, — он вытер остатки о махровое полотенце, откинув его куда-то в сторону. — А верить или нет — сугубо твоё дело. Кстати, десять баксов.       — Десять? — хрипло отозвался Юра. Ощущение было, словно его жестоко избили в подворотне до кровавых соплей. Сил не было. Голова болела. Растерянность выбивала весь воздух и возможность нормально фокусироваться на ситуации.       — Ну, — он кивнул.       — Ладно, это просто какое-то сумасшествие, я просто предпочту об этом не думать.       — Это и правильно. Ведь главное — равновесие, — он усмехнулся, прикрыв глаза. — Поэтому от всего надо держать дистанцию. Ради равновесия.       — Сам не сойди с ума со своим равновесием, пацан, — он достал кошелек. На самом деле, даже если бы ему и было жалко отдавать за какое-то вшивое предсказание даже пять долларов, то за такое шоу — как-то и не особо. В конце концов, эмоций Юра получил по самое не хочу. — У тебя на пальцах ещё немного осталось моей грязи, — он кинул деньги на стол, кивнул в сторону чужой руки и встал.       Краем глаза он замечает, как мальчишка удивленно смотрит на свои пальцы с небольшим черным пятном прям на подушечке. Оно вообще не было похоже на ту липкую субстанцию, которую он якобы вытянул из Юры.       — В следующий раз аккуратнее с касаниями. А то останешься без равновесия, — усмешка у Юры выходит ломаная-переломанная, но блеск в его глазах ситуацию спасает, и в целом он выглядит так, будто ничего не произошло.       Краем глаза он замечает испуганный взгляд парнишки, когда уходит. Вороны с громким карканьем слетают с крыльца.       На своей ладони Юра замечает маленькое светлое пятнышко. Рядом с его плечом, на подставке для фонаря, приземляется ворона и громко-громко карает. Так, что Юра аж подскакивает на месте, смотрит во все глаза на птицу и пару раз моргает.       — Тьфу ты, головой пойти можно с этим цирком. Не отдых, а заработок психических заболеваний какой-то.       И Юра, конечно, краем глаза уже не заметит, что темное пятно на мальчишеских пальцах совершенно не стирается. И испуга в чужих холодных глазах он, конечно, тоже не видит.       А за пределами леса тепло-тепло. И весь груз спадает с плеч.       Его равновесие — это хотя бы просто попытаться во всем разобраться.       Солнечные лучи целует в шею.

***

      Юра предпочел об этом просто не думать. Сделать вид, что и вовсе ничего не было. Что это было просто хорошо поставленное шоу. Пусть некоторые моменты и вызывали кучу сомнений, но легче просто не думать о том, что тебя напрягает, чтобы достичь...       равновесия.       Тьфу ты.       Хованский нахмурился, почесав затылок. Ровно с момента их встречи этот пацан у него из головы не выходил, и все те штуки, которые он устроил. Ну, не может же быть такого! Просто не может!       Картонки не могут влезть в голову и узнавать о прошлом.       Но, по крайней мере, Юра уж точно отвлекся от тяжести расставания с женой. Возможно, он был и прав. Всё уже прошло и незачем страдать по тому, что ты не можешь изменить, но привязанность деться никуда не могла. Пять лет — это пять лет. Просто так вырвать из головы их нельзя. А все те годы они ведь и провели... вместе. Пусть хуево, но провели же!       Может, проблема была в том, что он любое действие связывал со своей женой, или черт знает что там ещё могло являться виной, но, в любом случае, ему чуть-чуть отлегло.       Спустя день, когда пришлось со стыдом (и с фразой "всё равно это херня» разумеется), он слишком часто задумывался об этом дрыщаватом и смазливом недоразумении. О глазах его взрослых, движениях спокойных, отрешенности.       Он так и не понял, сколько ему лет — двадцати уж точно нет, но взгляд-то у него какой.... леденящий. Такого взгляда у детей быть не может. Это просто невозможно. У детей глаза наивные, добрые, открытые, а у этого... Будто войну уже прошёл, вернулся без ноги и ещё периодически флешбеки ловит.       Мало этот парнишка, конечно, доверия внушал, а уж тем более после того фокуса со смолой... или что это было.       Юра задумчиво посмотрел на свою праву руку. Пятно, конечно, уже сошло. И он так и не понял, что эта была за херня — возможно, тот какую-то там химическую реакцию провел, вот и ожог остался такой необычный. Хоть оно не болело и вообще никак себя не вело. Просто пропало к утру.       Грязь       Отрицательное.       Если в нём столько плохого, что это аж по рукам стекает черной жижей, то какое ему тут равновесие? Как можно найти свою точку опоры, когда в голове сплошной мусор, а тело, кажется, только состоит из чёрной тягучей смолы?       Юра усмехнулся. А он не так уж и плох. Даже с тем, что Юра до сих пор не верил, сам случай из головы не выходил. И пацан этот из головы не выходил. Взгляд его серьёзный, кожа холодная, худоба это тончайшая. Больше похож на мальчика из элитной гимназии, чем человека, который, кажется, навечно проклят сидеть здесь и творить какую-то хуйню.       Ведьмак — вроде, звучит круто. Можно что-нибудь прикольное же замутить, а не сидеть в какой-то сомнительный хижине и сообщать людям о том, с кем они там трахались.       Юрий осёкся.       Какие, к чёрту, ведьмаки?!       Только если душевно больные!       На этом Юра решил обрубить свои мысли о мальчишке. Что у него, вполне очевидно, не вышло. Проходил весь день, но всё перед глазами его взгляд мелькал. Так и с ума сойти можно, ей-богу.       Он сам не понял, как к вечеру пришел к выводу, что ему срочно надо его увидеть. будто бы... тянуло. Хотя всё было куда тривиальнее: он думал о нем целый, блять, день, любой бы уже начинал с ума сходить. Он не был уверен, что это было хорошей идеей — идти в гребаный лес ночью, но он решился, поэтому действительно оказался там где-то в часов одиннадцать ночи.       Было темно, холодно и не очень уютно. Он огляделся.       — Да ладно, парень, я же знаю, что ты здесь. Ты меня проклял, или что?!       — Да нет, просто всё необъяснимое будет максимально долго в твоей голове, пока ты не забудешь. Ну, или просто не примешь.       Юра видит во тьме чужое мальчишеское угловатое тело. Сидит такой на пеньке, локтями на колени опёрся и, наверняка, смотрит максимально равнодушно. Потому что ему совсем ничего не интересно. Потому его-то, наверное, ничем не удивить уже. Не война, конечно, но вряд ли его дар можно назвать таковым. Скорее проклятьем.       — Не, ну ты мне нормально расскажи, как это работает, — он подошёл вперед, оглядел и сам уселся на повалившееся дерево. Дистанция вышла приличная, такая, что лицо Юлика он мог разглядеть только прищурившись. Пара ворон сидела у его ног, и это в какой раз насторожило Юру. У него что они, вместо кошек?       — Я и так объяснил максимально проще, что тебе надо? — в темноте едва видно, как он приподнимает брови, а потом опускает взгляд вниз и чуть поглаживает ворону.       Юра сглотнул.       Ёбаный фильм ужасов. Как бы тут с ума не сойти.       — Так как ты эту хуйню устроил... ну, эту, со смолой, — Юра оперся локтем о колено, не сводя взгляда с чужих угловатых очерков фигуры. Какой же он тощий. Какой же он заёбанный — в свои-то года.       — Это не смола, — он покачал головой. — Вообще, ничего подобного в природе нет. Это знаешь, как что, — он выпрямил шею, чуть откинул голову назад, смотря на плотное черное небо сквозь крону деревьев. — Ну, вот, если взять бочку воды и скинуть туда много-много пыли. Максимально много. Допустим, в пылесосе есть бачки с водой. После уборки вода превращается в тягучую грязь. То же происходит с вашей энергией. Это черная субстанция — твоя загрязненная энергия. В которой скопилось много-много пыли.       — Так а что плохого она делает? Ну, тебе она противна, а мне что с неё? Я один хуй её не вижу. В ад потом попаду, или что?       — Ада нет, — Юлик покачал головой, глядя на ворону у своих ног. — Религия религией, но я предпочитаю верить статистике.       Юра напрягся. Какая там у этого парня может быть статистика о смертях одному Богу известно, и Юра не был уверен, что хотел знать. В конце концов, за пару дней, проведенных с мыслями обо всём этом шоу, волей-неволей, а начинаешь немного головой на этом двигаться и верить во всю эту чушь.       — Просто тебе становится тяжелее справляться с некоторыми вещами. Вот и всё. Как, допустим, твой развод. Чем грязнее, тем сложнее отпускать. Это делает тебя тяжелее. А чем ты тяжелее, тем сложнее двигаться вперед. В общем, мешает твоему развитию. Наверное, так, — он пожал плечами. — Я-то сам в этом не профи, мне такая информация ни к чему.       — Окей, — Юра кивнул, нахмурился, и снова спросил: — Это типа грехи мои? Или что?       — Да нет никаких грехов, Господи! — всплеснул руками Юлик, закатывая глаза. — Я тебе что, проповедник?! Я ведьмак! Я людей с ума свожу, а не грехи какие-то им отпускаю!       — Да тише-тише! Я что, бля, профессор ваших дел этих? Думаешь, я ебу, где рыба, где мясо, а где Господь Бог лежал?       — Так сложно сложить два и два, что ли?! Все твои проблемы, неудачи — вот что это! Нет никаких грехов! То, что тебе дается тяжело, — то и липнет. Ругань, ссоры, драки, неверные выборы — вот всё это.       — Пиздец, что в жизни-то творится, — Юра от удивления аж брови приподнял, оперевшись подбородком о руку, покачав головой.       В лесу, несмотря на ночь, не было большой разницы в температуре. Что днём, что ночью — всё одно. Было совершенно одинаково холодно. Будто здесь была какая-то отдельная территория. Отдельно существующая вселенная. Или он был просто проклят. Кто знает.       — И... как тебе жить такой жизнью, м? — Юра посмотрел на парнишку. Выглядел тот, откровенно говоря, так себе.       — На самом деле, хуже, чем тебе, — съязвил Юлик, не отрывая взгляда от ворона. — Думаешь, мне оно всё надо?! Сидеть в какой-то сраной чаще и людей месяцами не видеть?! Вечно какие-то откаты. То встать с кровати не можешь, то кровью блюёшь!       — Чт... — Юра запнулся, потупив взгляд.       — Мне же не сто лет, чтобы я всё умел! Приходят же. И приворота просят, и проклятье, или, боже упаси, порчу снять. Не всегда же получается всю эту энергию вашу в сторону направить. Попадёт на тебя, и всё — труп на месяц! Лежишь такой, и начинаешь и в ад верить, и в грехи, и что Господь Бог какой-то там тебя ненавидит!       — Так, окей, звучит хреново. Так почему ты не можешь... ну, в город там уехать, не заниматься этим?       — Вспомни, почему я держу с тобой дистанцию, а вас таких миллион! В Москве все вообще, наверное, ебнутые такие, типа тебя! А это не от меня зависит. Видеть всё это... Это как... ну, не знаю. Проклятье. Есть те, кто начинает во всём этом вариться по своему желанию, у них всё не так жестко. А я с детства. Как и мать моя. Как и отец. Как и все. Почти проклятье.       Юлик внезапно грустно улыбнулся, оглядываясь.       Хованскому от такой улыбки совсем не по себе стало.       — Так ты не по своей воле?       — По своей воле на такое никто не подпишется.       — Ну, я поэтому и думал, что ты наглухо ёбнутый.       — Спасибо.       — Да ладно, я же вижу, что ты нормальный пацан.       — Через пару лет буду ёбнутым, не переживай. Можешь приехать, убедиться. От такой жизни любой головой ебнется.       На его запястье уселась ворона, каркнув. Юлик покачал головой, погладив по перьям.       — Скоро температура упадет. Замёрзнешь, — кидает Юлий, впервые за весь разговор посмотрев прямо в глаза. — Потом к утру снова вернётся к своему обычному состоянию. Ну и это... спасибо, что пришёл. Я тут только с воронами и могу разговаривать.       — Да как тут не прийти.... интерес любого даже до такого доведёт. Мне, может, это...       — Я сам заскочу, — Юлик кивнул сам себе. — Так будет лучше. Тут лес уже пропитанный всем этим. Тебе тут лучше не находиться, хотя, — он кинул на него взгляд. — Тебе хуже уже не будет.       — В каком это смысле?       — Завтра и узнаешь. В таком еще и убедиться надо.       Он резко встал, но ворон с его руки даже не сдвинулся. Выглядело это крайне странно.       Наутро Юлик из головы не выходил. Он мерещился везде. Всю ночь. Всё утро. Весь день.       Казалось, что Юра не видел ещё ничего прекраснее, чем этот тощий паренек с вороной на своем плече. Столько в этом было гротескного изящества, что понимаешь: за это можно отдать всё.       Юлий невероятен в своей иллюзорности. В своей абсурдности.       Юлия хочется сдать в музей, оставить как экспонат.       Новая ночь электризует рядом находящийся воздух. Вообще ночь ассоциируется у него с Юлием, и это было так странно. Возле Юлия слишком много черного. Это непроходимая мгла окружала не только их, но и его. Только от обратно. В них — оно внутри, у него — снаружи.       И было неясно, что было тяжелее.       Конечно же, можно было вечно тереть за веру, религию, сверхъестественное, но как же сейчас Юре на всё это всё равно. Как можно было думать о всяком этом высокоумном бреде, когда этот нескладный Юлий не вылазит из его головы.       Медный блеск его глаз видится в ночном небе, в самой тьме. Чем чернее тьма — тем четче этот худощавый образ. Тем звонче слышен его голос. Тем ярче запах. Тем больше Юра сходил с ума.       Он помнил каждую деталь Юлия. Голос, взгляд, запах — каждая мелочь въелась ему под кожу.       Помешательство.       Безумие.       Хлопок в ладоши.       Юра резко открывает глаза.       Тьма в его комнате не густая, и виден легкий полумрак от плохо зашторенного окна, но лицо Юлия ещё никогда не было перед ним в настолько мелких деталях. Губы, нос, глаза, даже дыхание его ощутить можно. Его лицо перед ним в этой тьме как галлюцинация.       — Некрасиво засыпать, зная, что к тебе придут, Юра.       Хованский напрягся, не сводя взгляд с чужих холодных пугающих глаз. Но каких невероятных. Тут бы смотреть и смотреть.       — У тебя тут слишком душно, так что... — он сделал маленькую паузу, внезапно оглядел пристально, и продолжил — я подожду на улице.       Когда он встал, кровать едва скрипнула, и Юре лишь оставалось ошарашенно наблюдать за тем, как он выходит. Вот так он просто перебрался через забор и зашел к нему в дом, хотя дверь была заперта. Юре настолько впадлу искать этому логическое объяснение, что он спихнул это на все эти магические штучки Юлия.       Он резко спохватился, хватая джинсы и первую попавшуюся рубашку.       Легкое волнение добиралось до самых тончайших нервов, обгладывая каждый, и руки внезапно затряслись.       Чёрт. Это совершенно неправильно.       На улице его с головой накрывает прохлада ночи и на какую-то часть его отпускает. Дышать становится легче. Ровно до того момента, пока он буквально не напарывается взглядом на тощий мальчишеский силуэт.       Чувство волнения сковывает его каждый раз при одном взгляде на него. Что это было и с чем это связано Юра не знал. Но было понятно одно: чем он ближе, тем меньше думает о всех проблемах, тяжести происходящего, да и вообще: думал он намного меньше. И от этого становилось легче.       Вместе с волнением его охватило спокойствие.       В который раз их окружает только ночная мгла. Прекрасная чёрная ночь отражается в глазах Юлия. И это заставляет задыхаться.       — У меня тут есть кое-что, — Юлий подошел ближе, копошась в кармане, вытаскивая какую-то побрякушку.       — Ну и что это?       Юра хмуро оглядывает небольшой медальончик. Ну, такой, из серебра, конечно, но будто раритет какой. Ретро-хуетро там, все дела.       — Тебе пригодится.       Юлик, кажется, слишком немногословен для своего возраста. Юлик вообще мало на человека похож.       — Наклонись, — командует он, расстегивая серебряную цепочку.       Юра тяжело выдыхает, растерянно чешет затылок и чуть склоняется к мальчишке.       На какую-то долю секунды они пересеклись взглядами. Какие же всё-таки у этого Юлия глаза. Две медные монетки, блестящие в свете этой ночи.       Они предельно близко. Слишком близко.Теплое его дыхание по Юриной шее проходится, и тепло его тела, как удар электричеством по коже скатывается.       Он поднимает руки, за его шеей пытаясь зацепить цепочку.       У Юры сердце стало у самого горла.       От странного тепла, от дыхания, от запаха — от всего. Юлий пахнет сосной, немного холодом, медом и какими-то там травами. Пахнет свежо и хорошо.       Юлик выдыхает, защелкивая замочек. Его руки касаются плеча, проскальзывают так легко-легко. А у Юры не хватает сил, чтобы выпрямиться. Просто чуть отдалится, в глаза заглядывая.       Тепло чужого тела греет не только кожу, но и душу. Так странно, так неправильно, так нужно. Его ладони на его плечах — как клеймо. Свисающий медальон и тишина этой ночи.       — Это оберег. Ты можешь не верить, но он хорошо помогает от всякой грязи.       — Тебя разве не должно сейчас обмазать этой черной херней?       Голос у Юры внезапно выходит хриплым и низким. Юлий смотрит прямо в глаза, и этот медный отблеск будто зовет что-то изнутри Юры. Будто ищет в нём отклик, и как же Юре хочется, чтобы он был найден и понят.       У Юлия глаза пронзительно печальные. Он прожжен этим диким вынужденным одиночеством. Он выучен этими чужими болями.       Этот блеск его глаз — как первая звезда в ночном затянувшемся небе.       Печальная звезда.       — Я сделал кое-что. Помогает на пару часов не перенимать всю эту херню. Но только при легких тактильных контактах.       — А что, бывают не легкие?       — Когда ты, Юрочка, монашку ебешь на полу, — он резко подается вперед, губы обжигая своим дыханием медовым, — это не легкий.       Мурашки по коже проходят резко и сшибают не хуже тока. Юра дергано выдыхает.       Юлий — это не классная девушка с классными сиськам, но только от его близкого дыхания у Юры все перекручивается.       Эта печальная звезда — она невероятна.       Она лучше всякого.       Юлик прекраснее любого.       — Спасибо за него.       Когда видишь кучу всякой херни, невольно начинаешь во всё это верить. Или даже не так. Юлию хотелось верить.       Он был до сжирающей грудную клетку боли одинок. Он был кинут на растерзание людям во благо других. Но не себя. И разве можно было не верить? Разве можно было не верить этому взгляду, пронзающему изнутри, царапающему, съедающему?       Можно было не верить кому угодно, но не Юлию.       Это было бы преступлением.       Юлий прекрасен в своём отчаянии.       Невообразим в этом одиночестве.       Невозможен для разума Юры.       Юра сам отчаян и мертв изнутри. Он сам зябок и холоден. Он не хочет уже быть сильнее, и вообще — быть, но рядом с Юлием так хочется-хочется-хочется. Хочется дышать, рвать за него, бежать, жить. Хотелось всё, лишь....       Чёрт.       Эти чертовы ладони на его плечах. Это чертово дыхание. Это его бледнющая кожа и медный отблеск глаз.       Какой же он... сладкий.       Юлий как с картинки. С его идеальными чертами лица, мальчишеской тонкостью-худощавостью, холодным взглядом. Блять, он невероятен в своей изящности. Его хотелось схватить за эту белую майку, прижать к себе и ...       Ах, да... близкий контакт...       ах, да, Юлий от природы ебанутый немного на способности.       ах, да, Юра не гей.       И сразу столько проблем.       Но эти ладони. Но эти чертовы ладони.       Что же ты творишь, Юлий...       — Ну, если тебя это спасает, то может в Питере сможешь этой шуткой обмазаться, чтобы помогало?       — Оно лишь на несколько часов, — его ладони соскальзывают вниз, и он тяжело выдыхает. Дыхание пахнет медом. Юлик пахнет как отчаяние. Как любовь. — И нет, на это тоже нужны силы, слишком устану вечно эту штуку себе колдовать. но... может быть, когда-нибудь.       — Помолюсь за это.       — Я не верю в Бога. Юра.       — Я тоже, ну и что?       — Ты вообще ни во что не веришь.       — Ну, — Юра выпрямился и кулончик ударился о ключицы, — я верю в тебя.       Юра безобидно потрепал по голове. Так по-отцовски тепло, что Юлий даже на секунду замешкался. Посмотрел сначала во все глаза, так, будто испугался.       Потом взгляд потупил, плечом странно повел.       Одинокая печальная звезда с медным отблеском глаз — так холодна, далека, но как же она зачаровывает.       — Ты будешь разводиться?       — У меня никто не спрашивал.       — Ладно... хочешь ли ты этого?       — А ты сам не можешь понять? — он сощурился, усмехнувшись. — Ты же умеешь всё это.       — Не насилуй мне мозг, я и так устал. Это всё отбирает силы.       — Я не могу хотеть или не хотеть. Это случилось, а мне уже... ну, всё равно. Люди расходятся. Это нормально.       — Надеюсь, ты говоришь это от чистого сердца.       Юлик слабо кивнул, смотря в сторону.       Тишина ночи успокаивала. Даже кузнечиков слышно не было. Лишь могильная тишина и холод, пробирающий до самых костей.       — Что ты там говорил про мою харизму, Юлик?       — А? — он внезапно дёрнулся. Будто испугался. — Ну, можно и так называть. Я не успел точно понять. Монашка это... ты ведь изменял жене с ней? Да и вообще... мало людей, к которым тянет... вот так...       Юлик много запинался, хмурился, невольно тер друг о друга руки, старался не смотреть Юре в глаза. Будто смущался. Или ещё черт знает что с ним было. Юлия не поймешь так просто. Да его вообще никак не поймешь.       — О, тогда засчитаю это за дар.       — Ну, как знаешь. Тебе с этим жить.       — И чудесно живу уже двадцать шесть лет, между прочим.       — Ага, я видел. Аж по рукам твоя жизнь сползала.       Они стояли, наверное, слишком близко. Дистанции не было совсем. Не было этого чертового одного метра. Не было дистанции, о которой говорил Юлий. Сейчас он мог позволить себе стоять так близко, как ему захочется. И это было очень близко. Его тепло, его дыхание, его отчаяние — оно всё ощущалось от близости их.       Проклятый Юлик.       Проклятый Юра.       И этот оберег на его шее. Он блестит в этом мраке ночи. Этот оберег, сделанный чужими руками для защиты. Для спасения. Для отвлечения.       Он греет душу. Он греет руки. Он греет всего его.       Или же это тепло Юлия.       — Чем тебе вредит эта херня, которая попадает на тебя, когда ты касаешься людей? — внезапно спрашивает Юра, напряженно сглатывая. Теплота нагревает до раскаленного сердца.       — Эта грязь. Она просто забивает тебя. Как, например, забит ты.       — И как это лично тебе мешает?       — Оно забивает энергию, и управлять ей становится сложнее. А значит, и силы теряются, вообще все: и физические, и моральные. Мне нельзя. Поэтому мне приходится быть в... изоляции.       Юлий на секунду замялся, а после кивнул сам себе.       А потом он смотрит в глаза, тяжело выдыхая. Какие же у него глаза... да он сам, в принципе, странный весь такой, привлекательный, нужный. С Юликом хотелось находиться. С этим полным абсурда, непонятным сочетанием. С этим абсурдом. Ему хотелось верить. Ему хотелось...       Судорожный выдох вырывается из груди.       Его хотелось любить.       Помочь.       Хоть что-нибудь.       Любой человек — даже проклятый и смирившийся — нуждается в других. Как приговор для каждого. Как кара. Никто не сможет быть вечно сам по себе, только если ты не больной. Хоть какой-то контакт, а тем более... ребенку.       Юра не знал, можно ли назвать Юлия ребенком. Глаза у него взрослые-взрослые, да и сам тот высокий такой, хоть и тощий. Он не казался ему ребенком, но по-прежнему был в его глазах уставшим, отчаявшимся, диким.       Хотелось помочь.       Только Юра не знает, нужна ли Юлию эта помощь и может ли он помочь вообще.       — Буду ждать тебя когда-нибудь в Питере. Когда-нибудь ты научишься.       Юра вообще не был уверен, можно ли научиться этому. Можно ли было найти избавление. Можно ли было найти хоть что-то в его случае кроме промозглого и осточертевавшего до мозга костей одиночества?       Как же Юлий... притягивал.       — Я начинаю сомневаться, что эта херня типа «можно трахать всё, что движется» лежит именно на мне, — Юра криво усмехается уже в сотый раз. Кожа горячая до ужаса. Сердце быстро бьется меж ребер.       Когда он касается рукой чужого предплечья, Юлий не меняется в лице. Он даже не вздрагивает. И Юра позволяет себе скользнуть ей чуть вниз, по оголенной коже. У него она тоже... горяченная. Она его тоже... с ума сводит.       — Да не, это даже не проклятье. Просто у кого-то этого больше, у кого-то меньше. Это даже не харизма. Что-то другое... не знаю, как это назвать.       Голос у Юлия содрогается внезапно. И он смотрит прямо в глаза. Эти темно-карие глаза кажутся темнющими, хотя недавно светлыми были такими, медными. А сейчас тёмные-тёмные, поблескивают едва, будто от влаги.       — Да?       Голос у Юры выходит странным. Вкрадчивым слишком, низким и хриплым. Будто гортанным. Юлий от этого едва вздрагивает. Или от ощущения чужой горяченной кожи на своей. Смолянистая мгла не растекается по рукам — и то хорошо.       Ожоги от этого тепла порочного можно вылечить.       Юлию кажется, что, вообще, можно вылечить от всего.       Но не от внезапного напряжение, что повисло в воздухе. Липче смолы. Чернее мглы. Сильнее проклятья на его плечах.       А ладонь его... горяченная.       И взгляд внезапно требующий. Внезапно призывающий.       Харизма... тьфу ты.       Просто смотрит он так, что ноги подкашиваться начинают.       На Юре явно клеймо какого змея-искусителя. Даже взгляд у него змеиный: наглый, хитрый, ядовитый.       Юра — ядовит по своей сути. Но ноги-то дрожать и мягчеть продолжают.       Юра кое-что узнает: мужские губы ничем не отличаются от женских. Вообще. Такие же мягкие, такие же теплые, такие же... сладкие. И точно так же хочется целовать-целовать-целовать. Часами. Не прекращая.       Чужие ладони чуть ниже ключиц — будто хотел оттолкнуть, но подзавис, система закоротила.       И Юлий так и замирает в этот миг. Кажется, даже перестаёт дышать. Ладони на чужой рубашке, пальцы едва касаются ключиц. Медальон меж рук. А Юра целует так, что Юлию кажется, будто ничего прекраснее в его жизни быть не могло.       Юлий просто зависает, не двигаясь, не шевелясь.       — Я не уме...       Голос Юлия выходит рваным вздохом, неверной попыткой глотнуть воздуха.       На другое предплечье тоже кладется внезапно рука. И Юра дает секунду.       — Просто не двигайся, должно понравиться.       И снова сокращает дистанцию до абсолютно нуля. И снова чувство тепла на губах. Снова жар ударяет по голове, коже, самому сердцу. Чужие ладони скользят по спине, груди, рукам. Чужие руки везде.       Юлий послушно не двигается. Юлий послушно застывает, пальцы смыкая в замок за чужой шеей. И Юра целует. Продолжает целовать.       Внезапное чувство спокойствия. Внезапное чувство правильности.       Тепло разжигается у губ и идёт к самому сердцу, завязывается в плотный комок меж ребер, и становится теплее с каждой секундой.       Чужие губы теплые. Чужие губы пахнут немного чем-то горьким и крепким. От Юры пахло так, как ещё ни от кого никогда не пахло. будто такого запаха не было вовсе. Будто его и ощущаешь... неосознанно.       Юра пахнет как мгла.       Юра пахнет как ночь.       Юра — черная смоль, обволакивающая изнутри, забивающая восприятие и мысли.       Юра убивает.       Юра сжигает.       Тепло на губах разрастется праведным огнем до самого сердца. И целует... боже, как он целует невероятно. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни даже просто рукой пошевелить.       Юра трогает-трогает. По телу скользит ладонями, ощущая, как сильно бьется чужое сердце. У Юры самого дыхание стискивается до такой степени, что становится трудно дышать.       Чужие пальцы на затылке греют душу. Греют сердце. Греют до самых костей.       Выдох у Юлика выходит дерганно-испуганным. Тепло на губах обжигает. И уже буквально. Он резко отстраняется, прикрывая рот ладонью, глядя безумным взглядом то на Юру, то куда-то в сторону.       Хованский непонимающе моргнул. Юлик казался напуганным. По-настоящему. Наверное, так выглядел Юра, когда после его касания на Юлике осталось целая гуща чернющей смолы.       — Мне... мне пора.       Юлик кидает резко и так же резко поворачивается, ускоренным шагом уходя.       — Эй, стой, я не!..       Когда на плечо Юры с громким криком садится ворона, он внезапно затыкается. Чужая худющая спина скрывает во мгле ночи, оставляя внутри Юры зияющую дыру опустошения. Будто у него только что отобрали что-то очень важное. Будто какая-то часть силы (даже непонятно какой именно: физической или моральной) внезапно покинула его.       И Юра остался наедине с этой внезапной пустотой и вороной на плече.       А мгла сожрала полностью чужой худющий образ в этой белоснежной майке.       А мгла опять сожрала полностью, в последнее время в жизни Юры слишком много зияющий черноты. Будто вырвалась из самого его нутра.       Чёрный ворон слетел с его плеча, скрываясь в темноте       Оставаясь наедине с самим собой, Юра понимал, что нет, прошлое ему уже не болит. Совсем. Ему не плохо из-за развода, ему не тяжело из-за того, что на работе всё идет не так, как надо. Ему нет до этого дела. Возможно, ему бы вообще ни до чего не было дела, если бы губы не горели от каждого воспоминая о Юлие. А вспоминал он о нём всегда.       Этот чертов мальчишка из его головы не вылазил!       Он ждал его в другую ночь. Ему мерещились его очертания в этой тьме, голос в тиши, медный отблеск среди сотен звезд. Но его не было. Юлий не пришёл.       Просто позволил себе убежать в ту ночь. Без фраз, без объяснений, без ничего.       Да-да, конечно, неправильно, грязно, всё такое... Но, черт, он же сам... сам позволил!       Он не оттолкнул, не сказал "нет", он даже не шевельнулся. Он позволил!       так почему тогда... убежал.       Юрию от этого становилось грустно и не по себе. Вся ночь прошла в смазанных очертаниях и каком-то бреду. Была ночь, был Юра, а ясности не было. И ему казалось, что он провел её в какой-то лихорадке.       ему нужен был юлий.       чрезвычайно.       срочно.       немедленно.       Его тело. Это бледное грациозное мальчишеское тело — лучшее, что было в его руках. А взгляд! Какой там взгляд, боже. В нём была пропасть. Что впрочем, Юра и сделал. Упал туда.       Юлик его с ума сводил.       Невозможно было прожить ночь без Юлика. Она казалась каким-то ужасом, странным наваждением, проклятьем, в конце-то концов!       Поспать ему, конечно, не удалось. Дремал и снова просыпался, нервно оглядываясь в надежде наткнуться на знакомые худощавые очертания в этой их родной тьме. Но их не было. Был лишь бред Юры и нескончаемые о нём мысли.       Во вторую ночь заснуть тоже не получалось. Он ворочался на кровати, проклинал всё живое (и себя, и даже немного Юлика) и резко раскрывал глаза, утыкаясь холодным взглядом во всепоглощающую тьму.       Не было равновесия.       Была тревога, было непонимание.       Конечно, он должен был радоваться подобному исходу. Он просто спокойно уедет и будет продолжать жить. Без своих этих драм, без всепоглощающих мыслей, что он всё проебал. Без Юлия будет, конечно, правильнее, потому что Юлий — несовершеннолетний пацан, со всеми этими бреднями в голове. Со всем этим проклятьем и способностями читать людей изнутри.       Конечно, было бы совершенно неправильно пытаться идти к нему, ведь это не приведет ни к чему хо...       К чёрту!       Ему так надоело бояться провала. Бояться последствий, и из-за страха, который съедал его волю, не позволять себе ничего, что могло бы принести ему удовольствие.       Голова болела, отсутствие толкового сна явно не шло ему на пользу, но он подрывается с кровати, хватая джинсы и рубашку.       К черту.       К черту, к черту, к чёрту.       Он хочет делать так, как ему хочется сейчас. И смысл бояться за провалы, будущее, ошибки, если итог не изменится?       Он так много чего боялся в прошлом, а в итоге всё равно пришёл к тому, что остался без ничего.       Что там ему Юлий нагадал?       Потерю?       К чёрту!       Он и так потеряет что-то важное, не имеет значение, что он будет делать и насколько аккуратно. Ему незачем бояться проигрышей, чужого осуждения (и своего собственного), он всё равно придет к заранее отмеченному приговору.       Если ему придется опять настрадаться, то пусть хоть сейчас он проведёт ночи в спокойствии, а не в съедаемой его тревоге, галлюцинациях и бреду. Пусть хоть сейчас он поживет спокойно, глядя на то, что помогает ему ощущать себя живым.       На улице холодно, в лесу — тем более. Но ветер не пробирает более до костей, а крики ворон не пугают. Ему уже так не страшно, ему уже так всё равно, что никакие проклятья не могли его напутать, куда уж тут лесу.       Этот лес — это их общая мгла, и она не могла им навредить.       Они — это тьма.       Всепоглощающая липкая тьма, забивающая мысли, силу, восприятие, вызывающая бред.       к черту.       Возле его головы пролетает ворона, задевая крылом. На плечо попадет черное перо. И чужой голос смешивает с карканьем.       — Надеюсь, у тебя что-то важное. Нельзя людей будить.       Юра обернулся к источнику звука.       Юлий стоял от него чуть поодаль, в самой гуще черноты, утопая в ветвях деревьев, тьме ночи и стволах. На нём черная рубашка, а не привычная белая балахонистая майка. Его взгляд абсолютно равнодушен и спокоен ко всему.       — Нельзя убегать и слова не сказав, Юлий.       Хованский качает головой, взгляда не сводя с родной угловатой фигуры. Какой же он... превосходный. Сколько в нём всего, насколько он заманчив, невозможен.       Юра лишь надеется, что это не его очередная иллюзия. Что Юлий — не его бред. Что это не фантазия его больной головы, всплывшей на ужасах происходящего.       Юлик в ответ промолчал, опустив взгляд куда-то вниз.       — А что ты хотел услышать?       — Я могу подойти?       Юлий нерешительно кивнул, но стоило Юре подойти чуть ближе, Юлик вытянул руку — отмеряя между ними дистанцию.       Этот чертов метр. На его руках черные кожаные перчатки. Его взгляд непривычно отчужден и холоден.       Юра напряженно сгалтывает.       — Я должен извиниться? — голос Хованского выходит тише, чем требовалось. Непривычно спокойный. Юра одногорбый эмоциональный и слишком живой.       — Нет, — Юлик покачал головой. — Это я не подумал.       — Но, всё же, — он тяжело выдохнул, тут же продолжив: — я не знаю, что на меня нашло. Просто... почему-то...       — Я всё понимаю. И всё знаю.       Юлий перебил его резко, но тут же осекся, закусив щеку, продолжая пялиться куда-то мимо Юры.       — Почему ты тогда убежал? Я как бы... ну, не знаю, конечно, ничего, но могу догадываться.       — О, Юра, это твоя харизма на всех действует, наверное.       — Ну, нет, у меня же только девушки были.       — Я говорю про тех, кого хочешь ты. На всех, кто интересен тебе. Это круто, конечно, для большинства людей. Харизма это ваше... да это то же самое, что и моё умение людей как книгу читать. Просто так не дается. А если и дается, то рано или поздно вдарит.       — Ну, развод по мне вдарил.       — Это минимум, Юра, это минимум, — Юлик покачал головой.       Они молчали. Как-то напряженно, будто всё рядом находящееся внезапно наэлектризовалось. Но это всё равно было куда легче, чем проводить ночь в бреду.       Юре куда лучше смотреть в глаза Юлию — ловить этот железный блеск в ночи. Это лучше сна. Это лучше бреда и галлюцинаций.       Это стоило разлуки.       Рядом находящийся Юлий заживлял все раны, выветривал все ненужные мысли. Рядом с Юлием становилось легче дышать. И эта дистанция в метр так его нервирует.       — Ты мне объяснишь? — у Юры голос ледяной, но взгляд у него давно сдавшегося человека.       — Ты всё равно не веришь.       — Я верю тебе.       Юлик дергано выдохнул, с трудом поднимая взгляд на Юру. В ночи его очертания казались чуть угловатым, а взгляд некогда светлых глаз будто затемнился, стушевался с черной мглой, и становился глубоким-глубоким. В этой тьме черты лица становятся угловатыми, а взгляд холоднее. Но Юра всё равно выглядел как человек, который стремился. К нему. А у Юлия это впервые.       — Мне нечего объяснять, Юра. Всё уже было сказано. Мне нельзя быть близко к кому-то из людей.       — Но твоя же бабка как-то могла!       Голос у Юры — смесь обиды и отчаяния. Какое тут проклятье, когда хочется его за руки схватить, костяшки расцеловывать. Когда от дистанции этой выть хотелось, рвать свою кожу, раздирать все эти рамки. Хотелось ближе. Ближе.       Ещё.       — И я смогу... когда-нибудь. Но не сейчас.       Юлий странно ведет плечом, смотрит куда-то в сторону и Юре кажется, что сложившееся напряжение он может потрогать руками. Настолько оно казалось плотным и тяжелым. Но это всё равно лучше. Всё, что рядом с Юлием — это заведомо лучше всего, что было раньше.       Только бы... коснуться его.       — Что ты со мной делаешь, — голос Юры показался тяжелым, и он судорожно выдохнул, отводя взгляд.       Почему это всё настолько сюрреалистично. Почему всё это настолько неправильно.       Только Юре могло повезти потерпеть такую чуждую любовь к проклятому ребенку. Даже всё равно, что он тоже парень. Пол уже не имел никакого смысла, вот возраст и вся эта дрянь, которые не позволяли к нему подойти ближе, чем на метр — вот что неправильно. Вот что сковывало по рукам и ногам.       Было мало. Мало Юлия.       Ещё.       — Не спасет меня оберег, Юлий. Не спасет вот от тебя.       Юлий опустил взгляд куда-то в сторону, продолжая напряженно молчать.       было холодно. было колко, было по-одинокому странно.       Хотелось завыть в голос и кинуться к его ногам, лишь бы хоть как-нибудь отрезвиться от этого бреда, от тяжести восприятия, от тяжести в принципе.       — В этом обереге зачитана удача. Гарри Поттера знаешь? Жидкая удача? Вот что-то вроде этого...       Юлий говорит так, будто вообще не слышал того, что сказал Юра.       Юлий внезапно вскидывает голову вверх, устремляясь бесконечно пропащим взглядом в чужие глаза. В черноту зрачков, темнеющих льдинок в этой всепоглощающей тьме.       Она-то нас и сожрала.       Когда Юра ощущает на тыльной стороне холод искусственной кожи, он на долю секунды содрогается, но тут же берет себя в руки и хватает чужую ладонь в свою. Шаг вперед.       Привычный жар пробивает до самых костей. До повышенной температуры. До жара.       Настоящее ощутимое тепло загорает между ними, воспламенившись на их этом напряжении. На этом их... отторжении-притяжении.       Хотелось убежать от всего этого.       Искусственная кожа, кажется, тоже нагревается. Чужая рука в перчатке будто вообще лишена сил. И взгляд Юлия бесстрастен, но смотри он с таким отчаянием и виной, что Юре становится не по себе.       — Давай завтра, а? Сегодня я не...       — Да, хорошо.       Юра лишь кивает, нехотя разжимает свою руку и смотрит в ответ.       Ночь съедает изнутри. И тепло внезапно пропадает, заменяясь могильным холодом.       Без Юлия среди этих деревьев и всепоглощающей тьмы становится действительно холодно и страшно. Становится наигранно одиноко и сухо. Ломко — так, что в самой груди хруст слышен.       Юлий так отчаян, такой пропащий, что Юра искренне его хочет спасти, но понимает, что нет — не спасет.       Да — погибнет, будет съеден одиночеством и этой тьмой, которая окружает его со всех сторон.       Юра смотрит на звездное небо.       На прекрасное звездное небо.       Юлий — самая печальная звезда в его жизни.       Юлий кажется уже убитым, а взгляд-то у него какой сегодня был... такой не стерпеть, с таким не слюбиться. С таким вообще непонятно что делать.       Юлик будто был не для этого всего.       Всё это бремя, магия, проклятья, грязь, которую он видит, чужие беды, которые проникают ему в голову — это будто не для него. Не по фигуре, не по фасону, не по цвету. Будто это просто ошибка.       Не Юлий должен был этим заниматься.       Хованский тяжело выдыхает.       Впрочем, большинство людей должны заниматься не тем, чем им пришлось.       А что делать?       Всем не поможешь.       Даже Юлию Юра был не в состоянии помочь, хоть и очень хотел. Не мог. Просто всё это было не в его власти.       Есть вещи, которые от тебя не зависят. Которые ты не сможешь изменить.       Понаблюдав за Юлием, Юра понял, что всё, в общем-то, заранее прописано в твоей биографии. Она уже готова.       И ты не можешь как-то отвечать за свои действия или то, что ты чувствуешь. Ты как уже написанная программа. Возможно, уже с вирусом. А может и нет. Но даже когда всё обрушится, в этом по-прежнему не будет твоей вины.       Все мы свободны примерно настолько, насколько и законченная книга.       В нас прописаны все ключевые моменты, кульминации и крутая цитатка. Всё уже прописано. Твоё замужество, твоя учеба, твоя профессия, твоя смерть.       И никто не в состоянии отвечать ни за поступки, ни за свои чувства.       Всё это — запрограммированный компьютер. Записанный диск.       Всё уже написано.       Твой университет и твоя профессия. Твоя первая девушка и последняя жена. И первая жена. И вторая жена, и количество бутылок водки выпитых за жизнь.       До Юры всё это доходит лишь сейчас.       Он не может быть виноватым в том, что чувствует.       И Юлик не может.       Они все лишь программа. Они все уже проиграны. С самого-самого начала.       и никто не может обвинить тебя в том, о чем ты думаешь и что делаешь.       И никогда не стоит за это извиниться.       Всё было прописано заранее.       И сейчас Юре от этого осознания даже на какую-то степень легче. Всё тебе уже предначертано. И ты не волен винить себя за свою жизнь, или обвинять других.       И если у него вылезала эта зависимость к этому угловатому созданию — значит, так надо.       Возможно, оно даже и к лучшему.       В доме он отрубился в ту же секунду, как лег на кровать. И проспал до двух дня.       Богу слава, хоть заснуть теперь смог нормально, и ему не мерещился его голос и взгляд.       Он понятия не имел, придет ли Юлий сегодня или завтра. Или через неделю. Или вообще никогда. Хотя последний вариант не имел ровно никакого смысла. Юра, если что, придёт к нему сам.       А ещё Хованский ощущал себя тупой малолетней девочкой, промаявшись весь день в ожидании Юлия. И секунды не было, чтобы он о нём подумал. Думал, скучал, не понимая, как так могло случится.       Просто пару встреч и его будто прокляли. Прокляли на эту детскую глупую любовь к мальчишке на почти десяток лет его младше. Хотя какое там, глаза взрослые, знает и чувствует уж куда больше Юры.       Мало. Как же ему его мало.       Он промаялся весь день, вздрагивая в нервном ожидании от каждого шороха и шума. Богу слава, он ему не мерещился. Хотя скорее из-за того, что было светло, а день — не их друг. Возможно, так было и лучше.       Томящаяся скука, запредельное одиночество проламывало до самых костей, до странно сводящей скулы и зубы боли. Но Юра стоически терпел.       Он, откровенно говоря, сам не знал, чего мог от него хотеть.       По большей степени, наверное, ничего. Юлий ничего ему не может дать. Юлик и не должен ему ничего не давать.       Это просто невозможно и неправильно...       Чёрт.       Будто все эти чувства — правильно.       От странного груза начинала болеть голова и непривычное тепло то откатывало с головой, то отступало, проникая во всю кожу ледяным холодом.       А потом начинало темнеть, и Хованскому хотелось волком выть. Из кожи вон лезть. Раздирать лицо ногтями. Хоть что-нибудь, чтобы ожидание вытравилось из него, чтобы не думать, чтобы простыть. Но всё лишь сильнее погружалось в непроглядную тьму, и Хованский видел в ней что-то только ему знакомое, нужное, важное.       Родное.       И Юлий приходит.       От Юлия пахнет свежей хвоей, холодом — так странно — и всё ещё немного медом. Так сладко-сладко. Так хорошо. Так знакомо. Юре хочется кинуться к нему в ноги, но он скептически смотрит на него в этом черном свете ночи. И он все ещё прекрасен.       Юра смотрит так совершенно равнодушно, но если Юлию захочется, то он прекрасно узнает, о чем именно думает сейчас Юра и что чувствует.       Это совершенно нечестно, но Юлий заглядывает ему в глаза и уже знакомое отчаяние скребет по самому горлу острой стороной кинжала.       Очень больно.       Очень.       Хватит.       — Сегодня холоднее, чем обычно.       Юлий кидает фразу как-то отстранено и, кажется, только для того, чтобы говорить.       Говорить ради хоть какого-нибудь звука в этой тьме. Нарушить напряжение, сломать чувство неправильности — заглянуть в глаза снизу вверх, и понять, что это всё совершенно не так, как должно было быть.       — После недавнего всё холоднее будет казаться.       — Я не знаю, почему это происходит. Я не знаю, Юра.       Голос у Юлия отчаянный, и взгляд у него безумный.       Не надо было объяснять ситуации — им обоим она слишком понятна и чиста. Им обоим она очевидна, но никто из них не мог бы дать нормального объяснения. Даже Юлик. Даже Юлик, который видит людей насквозь, совсем ничего не понимал.       — Харизма это моя, да? — Юра пытается усмехнуться, но выходит у него это косо-криво. Выходит у него это совершенно неправильно. — Всё моё равновесие ты сбиваешь, Юлик.       — Я не знаю, что именно это, но это ещё после первой встречи. Я часто людей касался до жижи этой, но никогда ничего не оставалось на руках, в смысле... того, что потом бы не смылось.       — В смысле? — Юра хмурится и старается куда-нибудь деть руки. И свои мысли. И вообще самого себя. Слишком неловко. Слишком не по себе. Слишком странно: видеть Юлия пред собой, но не касаться его.       — На пальцах потом черное пятно осталось, будто сажа. И оно не стерлось, не смылось.       — У меня та херня прошла на следующее утро.       — Что?       Голос Юлия внезапно показался взволнованном, и он резко вскинул голову вверх, пораженно смотря в глаза.       — У тебя что-то осталось на коже? Этого не должно было быть...       Юра смотрит в ответ. И молчит. Не знаю, можно ли тут что-то говорить, или Юлий сейчас сам придёт к какому-то нихуя не логичному, но зато действенному выводу.       — Это... я не знаю, что это, но это не так работает, — он медленно опустил взгляд, а затем и голову, вниз, пялясь пустыми глазами куда-то сквозь Юры и вообще всего рядом находящегося. — Я не помню, чтобы читал о чем-то таком, но... но это ненормально. После того дня ты у меня из головы не выходил.       — О, как же это взаимно.       Юра смотрит прямо на него, пытается выловить его взгляд, но терпит проигрыш. У Юлия взгляд испуганно мечется от каждого объекта рядом находящегося. Он задевает взглядом всё, кроме самого Юры. Его невозможный бешеный взгляд пугает Юру. Потому что Юлий должен знать всё. Так было заведено. Так было устроено.       У Юлия же эти... высшие силы, магия, всё это необъяснимое, с ума сводящее.       У Юлика равновесие.       Равновесие, которое сейчас окончательно выходит из Юры, и ему так не по себе от этого. Волнительно, странно, неправильно. Хотелось разорвать собственную грудную клетку, чтобы заглянуть туда и увидеть, что там, блять, не так.       — Я не... я не понимаю.       Юлий говорит на полувздохе. Юлий говорит сипло, и он внимательно резко заглядывает в чужие глаз. И от его взгляда Хованскому становится страшно.       Юлий и вправду ничего не понимал. И это незнание — это его убивало. Это его пугало, доводило, съедало всё его равновесие, которое он берег до такой степени, что дошёл до полной изоляции.       А потом, когда Юлий снимает одну перчатку, страшно становится Юре. Страшно до такой степени, что стук сердца отдается в каждой клеточке его тела и вся картинка пред глазами внезапно смазывается.       У Юлия кожа черная-черная. Каждый палец, вся ладонь, запястье — темнеющая тьма на его руке. Их вечный наблюдатель, их вечный путеводитель — эта тьма на его руках.       — Это сажа. Было больно. Когда у тебя всё сжигается под кожей — это больно.       Голос Юлия бесстрастно спокойный, и из-за этого мертвого голоса Юрию начинает казаться, что его обхватывает истерика. Закутывает в кокон страха, волнения, нервозности.       — Бабушка говорила, что это означает что-то вроде сожженной энергии. Собственной. А наша энергия — это наша жизнь. И я не знаю, почему это... после тебя. Почему оно сгорело. Но теперь понятно, почему так по-странному тепло было рядом с собой. И почему это тепло потом начало жалить. По-настоящему. Потому что оно разгоралось и не могло успокоиться, пока не выжрало бы определенную часть.       Голос Юлия схож с голосом человека, которому нечего терять.       А Юра молчит. Тяжело-тяжело молчит, взгляда не сводя с чужой руки темнеющей. Смоленной. Будто это и не часть тела чего-то живого в принципе. Будто это статуя из выкрашенного в черный мрамор, но не человек, нет. Что угодно, но не рука его Юлия, боже, да быть не может...       — И одержимость тобой не проходит. Это не любовь, это не уважение, это не симпатия. Мне-то в этом плане верить можно — я все эмоции насквозь вижу. Это одержимость. Ломка, понимаешь?       — Я бывший алкоголик, о чем ты?       Юра говорит с усмешкой, но на деле ему хочется разрыдаться: от интонации Юлия, от его взгляда, от внезапной неправильной связи между ними. Будто эмоции у них были на двоих. И чувство одержимости — оно тоже, на двоих.       Никакой любви, никакой симпатии —чувства Хованского были припаяны к чувствам Юлия, превращаясь в один симбиоз на двоих.       И теперь это было... больно.       Больно ощущать то, что чувствует сейчас Юлий. Тонким наростом по коже, криком странным у самого горла, который вырваться не может, и теперь душил, перекрывал кислород.       — И мне... плохо без тебя. Я не знаю. Мне страшно.       Последнее предложение Юлий говорит с таким отчаянием, что Юра ощущает ком надрывных рыданий между ребер. Ещё немного — и он разрыдается. Как от самой тупой любовный драмы.       Прожить пять лет в браке, развестись, убиваться из-за этого год только ради того, чтобы сейчас вляпаться в эту безвкусную драму и наркозависимость. Об одержимости, которая возникла неудачной химической реакцией, всего лишь неправильно сдвинутыми ионами.       Как там Юлий говорил? Энергию по-другому заставляют двигаться?       Энергия ушла в кювет с их того касания.       Энергия в хлам. Все эти атомы образовали неправильное соединение, прожгли их насквозь (Юлия — буквально) и теперь требовали больше.       Юра едва набирается смелости, чтобы заглянуть в чужие глаза. И впервые он видит перед собой взгляд всего-то ничего не понимающего напуганного мальчишки. Не пугающий взгляд чужих холодных бесстрастных глаз, нет. Это был взгляд ребенка: потерянного, заблудившегося, напуганного. И Юра должен помочь. Юра должен спасти       Но он не может.       Он может только сжечь дотла. До адской боли по всей коже. До черноты на теле. До пятен перед глазами от боли.       Это неудачная драма об их одержимости. О неправильно сложившихся атомах между ними.       Хотя какая тут физика, когда Юлий, глядя в глаза, говорит внезапно сипло, тихо, умоляюще:       — Обними меня.       — Тебе же потом... тяжело будет.       — Мне сейчас не лучше, Юра.       И в Хованском в один момент что-то ломается. Просто обрушивается внутри него. Будто пружина, плотно державшая какой-то механизм сейчас сломалась, а вместе с ней — вся система, весь механизм работы Хованского внезапно надламывается с диким хрустом, и ему становится по-страшному больно.       И боль внезапно пропадает, когда под ладонями худощавое мальчишеское тело. Когда Юлий внезапно прижимается слишком тесно, обнимает руками за шею и судорожно выдыхает.       И чувство правильности забивает голову до полного сумбура, до пропажи осознания реальности, до внезапного спокойствия. Весь страх внезапно уходит.       Что должен был делать Юра?       Почему всё, блять, так сложно? Почему именно Юра его сжигает из самого нутра — буквально? Почему именно Юра заставляет его успокаиваться, а после — умирать от адской боли самовозгорания изнутри?       Почему именно Юра?       Почему он опять?       Почему, Господи, он же просто хочет...       Юлий прижимается губами к шее, и все мысли внезапно пропадают, а реальность окончательно уходит. Всё уходит, остается только Юлий целующий по-неловкому, прижимающийся тесно-тесно, теплом обжигающий до самых костей.

Выключаю тихо свет Вижу твои слезы А в ответ ответа нет Рухнули все грезы

Этот нож — моя любовь Ранит больно навсегда

      Если это нельзя было назвать любовью, если это и не было любовью вовсе, то для Юры это — сильнее наркозависимости, тяжелее попытки излечиться. Тяжелее всего. То, как они целуются в этой тишине — это тяжелее, больнее, ужаснее.       Это бы прекратить, да какое там — кажется, иначе они задохнутся.       Он трогает руками, гладит, сжимает, ближе к себе прижимает, и сам голову тихо теряет от осознания, что Юлий — такой податливый теплый Юлий — отвечает на каждое касание его колюче-острое.       — Нам... не стоит этого делать.       — А уже ничего не остановить, Юра, уже ничего не остановить, — он покачал головой, проводя кончиками пальцев по шее чужой, взгляд не сводя с чужих губ, — это независимо ни от чего меня сожрет. Только в одном случае быстрее, в другом медленнее...       — Стой, — голос у Юры содрогается, когда до него внезапно всё доходит, — ты же не хо...       — Просто продолжай.       И Юлий целует сам. Целует с такой горечью, что у Юры всё внутри сворачивается в тугой комок, что нытье адское в самой груди разгорается, и Юре хочется кинуться на пол и зарыдать. Но он лишь проскальзывает ладонями под чужую рубашку, ощущая эту теплую невероятную кожу.

Больно мне тебя любить Без тебя еще больнее Приходи ко мне сейчас Я тебя собой согрею

      Юлик отвечает с внезапным напором, будто отчаянно — хватается суматошно руками за чужую рубашку, сильнее жмется, трется и дышит судорожно.       Тьма обволакивает, под кожу проникает и нагоняет ледяной холод, но Юре так тепло от чужого тела — это невероятное ласковое тепло, убаюкивающее и успокаивающее.       То, как Юлий выдыхает судорожно, за губы кусает, руками трогает-трогает — оно где-то глубоко внутри разгорается теплым светом. Становится больше и сильнее, и это так правильно и хорошо, что Юре начинало казаться, что даже через силу у него бы не получилось отпустить этого мальчишку из своих рук.       Под ногам скрипит паркет и от резкого открытия — петли дверей.       Они вваливаются в дом с характерным звуком, и Юра буквально вбивает Юлия лопатками в стену, зацеловывая лицо и шею. Проводя широко языком, прикусывая кожу, мелко целуя, руками шерстя по всему, до чего дотянуться мог.       ХочетсяХочетсяХочется.       Хочется до боли в груди, до дрожи в руках, до потери ощущения всего происходящего.       Юра задыхается Юлием, и сейчас так не хочется о чем-то думать.       Хочется любить Юлия. Хочется давать ему всё, чего тому хочется.       И лишь отголосок сознания Юры понимает, что...       жизнь он не сможет ему дать.       Но это осознание тут же накрывается чувством теплоты чужого тела, судорожными вздохами и как Юлий хватается за его рубашку, не отпуская.       Юра — это его проклятье.       Его сильнейшее проклятье. Случайное неправильное направление энергии. Огонь, медленно горящий под самой кожи.       Юра — вот что было его проклятьем.       И от чего Хованский хотел спасти больше всего, в то он и обратился.       Какая же тривиальная драма о любви.       Но здесь и сейчас Юлий отвечает на каждый поцелуй, на каждый выдох и требует больше.       Будто рычит из самого нутра. И то, как он сам целует, как прижимается вплотную, как дышит — казалось, это всё тоже кричало.       И Юра не мог не давать.       Кровать под ними проскрипела, и Юра лишь на секунду позволяет себе оторваться от чужого лица, плеч, шеи — когда сдергивает балахонистую рубашку. Когда черные до локтя руки кричат об уже случившимся. о том, что случится, о том, что Юлий проклят им.       Юлик замечает чужое замешательство быстро, поэтому хватает буквально за волосы, до легкой боли тянет и целует.       Жар внезапно пробивает так, что Хованскому становится не по себе.       Трогать-гладить-целовать.       С ума сходить.       Юлий под ним изгибается, просит больше и обжигает горячим дыханием чужие губы. Юра трогает, где попадется. Юра целует не глядя и совершенно без ритма и траекторий. Зацеловывает чужую кожу, не отрывается, дышит сбито и ощущает, как самого начинает трясти от возбуждения.       Переплетая пальцы, ощущать, как горчат чужие губы от нескончаемых поцелуев и понимать, что это, наверное, больно. Но Юре хочется верить, что Юлику не больно. Или у него железная сила воли, чтобы топить в себе крики от ощущения сгорания заживо.       Это садизм.       Это чистой воды садизм.       Юлий жаркий. Юлий подвластный. Юлий с ума сводящий.       Он под ним весь изгибается, трется, ластится и в его руках кажется гибче пластилина.       Кровать недовольно скрипит, дыхание сбивается и, наверное, даже окна запотевают. Но Юра упивается чужим телом, двигается ритмично и видит под веками сотню ярких цветастых вспышек, которые уводят его слишком далеко от реальности. Слишком хорошо. Слишком правильно.       Юра забывается в этом моменте.       И жар чужой кожи ненатурально сильный хочется забрать в себя, впитать под собственную кожу, забыться в этом проклятом огне.       Ночь за окном кажется роднее, чем что-либо. Даже чуть-чуть роднее Юлия, который сейчас дышит тяжело, послушно откидывая голову, открывая шею для поцелуев и расслабляя свою руку в чужой ладони.       Юра прикрывает глаза, смазано целует в щеку и почти полностью наваливается сверху, ощущая, как быстро бьется собственное сердце.       Ночь обгладывает ребра.       А жар чужой кожи кажется слишком сильным.       К утру Юлия рядом уже не было. Были только смятые простыни, затекшее плечо и остаток чужого жара на собственной коже.       Юра тяжело выдохнул, зарылся рукой в волосы и прикрыл глаза.              Солнечные лучи наполнили всю комнату, и было так светло-светло. Так спокойно. Так абсолютно одиноко.       Никаких толковых объяснений Юра так и не получил, и самое грустное было в том, что ему, в общем-то, и без них всё было предельно ясно.       Что-то пошло не так в их первую встречу. Что-то защемило из-за их касания, появился какой-то лаг, а дальнейший поцелуй подкосил всё окончательно — будто закрепил сделку с дьяволом.       От таких мыслей хотелось повеситься.       Но Юра тяжело выдыхает и резко подымается, садясь, упираясь пустым взглядом в окно напротив него.       Его абсолютно безразличный взгляд не направлен, на самом деле, никуда. И Юра совсем не знает, что ему делать со своими почти безосновательными чувствами, резкой нуждой, непринятием, взаимностью. Вены бы вскрыть, да и дело с концом.       Юра осекается.       Юра грустно усмехается.       Вот у кого и дело с концом — так это у Юлия.       Непонятный сбой хуже проклятье. Нарушенные заветы суровее порчи.       Это точно и резко. Это уже бесспорно.       Нельзя ломаться под такими людьми, как Юра.       Под людьми, которые съедены тьмой и состоят лишь из нее.       Такие люди, как Юра, ломают все равновесие, захламляют голову, забиваются в дыхательные пути, заставляют задыхаться, душат.       И таким, как Юлий, противопоказано тянуться к таким, как Юра.       Хованский тяжело выдыхает, едва откидывая голову, открывая шею под теплоту солнечный лучей. Он прикрывает глаза.       Сильнее всего желать коснуться Юлия. И этим касанием выбивая из него жизнь.       Кому расскажешь — не поверят.       Но суть, в общем-то, в том, что о таком и не хочется рассказывать.       Просто Юра скопление грязи, порчи, пошлости, ненависти. Просто Юра — он не человек. И то, что он сейчас что-то чувствует — абсурд.       Но его следовало принять. Иначе просто никак.       В любом случае, Юра по-прежнему не имеет воли ни над собой, ни над происходящем.       Он по-прежнему свободен в своих действиях как заранее записанная программа. С кучей вирусов правда, лагов, но что поделать.       Не он это выбирал.       Протаскаться полдня в немой тишине даже в собственной голове. Внезапно, было пусто — и внутри грудной клетки, и внутри головы. Ни одной ясной мысли, ни одного толкового понимания, ни одного четкого образа. Весь день казался дымкой после сна. Тонкое осознание, легкий дым и более ничего.       Возможно, пустота была порождена тем, что Хованскому с некоторых пор всё стало слишком ясно. И исход тоже. Всё теперь заранее известно, и предсказание Юлия — оно пугает. Оно сейчас пугает до сбитого ритма сердца, и даже мысли Юры о том, что волноваться бесполезно, ему не помогают.       Юре совсем-совсем ничего не помогает.       Помогите ему.       А потом опять была ночь. И опять был Юлий. И его обугленная кожа. И боль у самых ребер. И желание повеситься. Было всё это в одном миксе всех его странных ощущений, и Юре от этого хотелось выть. И ковыряться в себе охотничьим ножом в попытке смягчить боль.       Юлик частично всё объяснил более простым языком. Но это не изменило итога. Ситуация стала яснее, но тяжесть с плеч не ушла.       Просто что-то пошло не так. Неправильно соединилось, перемкнуло, и теперь они имели то, что... имели. Как бы горько это ни было сознавать.       Юра глядел в чужие глаза и видел там бескрайнее отчаяние и смирение.       Держать чужую руку, ощущать жар (чужой и свой) и осознавать, насколько это безумно, что хоть с крыши прыгай.       Никакой теперь дистанции. Только нескончаемые неловкие касания, невероятные взгляды и попытки не умереть к рассвету, потому что по-другому жить уже просто не получалось. Да Юра и не был уверен, что по-другому он бы уже захотел.       Ночи сменялись одна за другой, но они всегда были неизменно холодными, зябкими, ветреными, ладони Юлия всегда были черны и горячи. Всё это всегда осталось на своих местах и Юре оставалось лишь принимать.       В их эти встречи почему-то говорить становилось куда легче, все ощущения были воздушными и тяжесть куда-то пропадала на доли секунд. Пока Юра снова не вспоминал, что Юлий буквально сгорает на его глазах. Со всеми своими способностями, возможностями — он был проклят.       проклят Юрой.       самой тьмой.       Вот так невезение.       Юра позволял себе целовать редко и всё время как-то сухо — уголок губ, лоб, щеки, предплечья, шею, руки. Эти убитые руки, которые по ощущениям ещё были похожи на человеческие, но они всегда были настолько горячи, насколько и холодны. Этот контраст Юра смог ощутить лишь с прохождением определенного времени.       Юре уже надо было домой — в Питер. К работе, к пустой квартире, к редким бутылкам алкоголя. Но как, как он должен был уйти отсюда, пока Юлий был жив? Никому из них не было ясно, когда одна из ночей станет последней. Когда жар чужой кожи станет леденящим душу, а тело холодом, и Юра не мог уйти отсюда. Не мог покинуть границы этого места. Слишком рано. Слишком непозволительно.       А привязанность к угловатому мальчишке росла, не давала дышать, думать. Не давала даже просто существовать без его присутствия рядом. Как только они расставались, Юра падал в пучину ожидания новой встречи. И каждая разлука ощущалась зыбким холодом по рукам, по позвонку, под самой кожей. А потом снова тепло. Тепло чужих уже почти неживых рук.       Черных участков на чужом теле становилось всё больше и больше, и Юре было страшнее всего когда-нибудь увидеть, как Юлий переживает реальную физическую боль от сжигания заживо в миниатюре. В слоумо. Юре это так страшно, что он ощущает себя трусом, неспособным ни на какую часть облегчить чужие страдания.       Чувство потребности росло. Чувство нужды не давало здраво мыслить.       Нужен Юлий. Больше. Больше.       Он хочет его коснуться, увидеть, вдохнуть этот дикий запах.       Ему его так мало...       Но каждый раз в холодных объятьях ночи, когда тьма прятала в себе чужой образ, прятала вообще всё окружающее, рядом с Юлием его отпускало от всех тяжестей. И даже глядя на его обугленные части тела (которые, на деле, ещё ощущались как почти что нормальная такая кожа) ему не становилось до тошнотворной боли плохо. Ему это свыклось, а главное — здесь и сейчас. А главное — момент этот, который греет изнутри.       Эта их порочная связь совершенно неправильна. Совершенна отвратительна.       совершенна сладка.       И это не хотелось отпускать.       Когда они переплетают пальцы, а Юра видит чужой медный отблеск на душе становится спокойно.       — Ты его не снимаешь? — Юлик кивает головой в сторону серебренного медальончика.       — Нет. Его же ты сделал. На удачу, да?       Юлий лишь грустно усмехнулся, посмотрел еще несколько секунд на оберег и сказал:       — Видно, вот и вся твоя неудача на меня перепрыгнула.       Хотел пошутить, но вышло только хуже.       — Так а... это типа проклятья, да?       — Почти. Тогда что-то переметнулось в наших потоках энергии, неправильно сошлось, а на тебе грязи слишком... много. Возможно, ты из тех людей, у кого она чистится самовольно. Из тех, кто чужую энергию жрет, чтобы восстановить собственную. А учитывая, что у меня с этим проблем вообще нет, то неудивительно, что оно всё перекинулось на меня. Совершился обмен такой. Только вы с этой грязью жить можете, а я вот... — он посмотрел на свои руки, продолжив с кривой улыбкой, — не справляюсь.       Повисла тяжелая пауза. Чужая ладонь привычно горячая в собственной руке.       — Поэтому тут нет ничьей вины, Юра.       О, если бы Хованскому было так легко не винить себя, зная, что вся та дикая боль в Юлие — она из-за него. Юра-то просто с ума сходил, а Юлий ощущал дикую агонию изнутри, по всему телу, и даже сейчас — этот жар его калечил. Это Юра всего лишь начинал медленно терять любое равновесие, а Юлий...       с Юлием всё намного хуже.       — Лето в этот раз как-то быстро прошло.       Юлий говорит как-то не в тему и смотрит на свои ноги. Юлий говорит с легкой досадой. И со стороны он по-прежнему похож на всего-то ничего непонимающего мальчика. И это было совершенно неправильно.       — Да, здесь оно и впрямь — короткое какое-то.       — В Питере по-другому, да?       — Там вообще всё по-другому. И я там тоже... другой.       Изнеможенный, убитый, мало чем похожий на человека Юра в Питере, безрассудно-влюбленный, проклятый одержимостью — здесь.       Два совершенно разных человека. Два одинаково убитых, но по-разному страдающих человека.       Юлий внезапно утыкается лбом в Юрино плечо и судорожно выдыхает.       Иногда очевидные вещи бывает так сложно сказать.       Хованский гладит по спине, утыкается носом в чужие волосы и прикрывает глаза. Лето здесь и впрямь короткое, а ночи непривычно холодные. Да и холод тут тоже — особенный. Леденящий, до самых костей пробирающий, но Юлий по-прежнему теплый-тёплый.       Это самая грязная любовь в его жизни, которая, по словам Юлия, и не любовь вовсе. Любить и своей любовью доводить до потери сознания от боли.       Любить и убивать.       Юре хочется переломать свои пальцы, чтобы более он не смог причинить Юлию боли.       Но он лишь тяжело выдыхает, прикрывает глаза и шепчет в эту тишину слова, которые Юлию лучше бы никогда не слышать.       Тихое «я люблю тебя, прости меня» жалит сильнее самовозгорания и сожжения в слоумо.       И Юлик хмурится, сжимает зубы в попытке не зарыдать.       Это так неправильно.       Это так совершенно неправильно.       В следующую ночь...       следующей ночи не было.       Этот чудный дом с большими окнами и запахом свежего дерева снова был выставлен в аренду.       И ни Юлию, ни Юре не нужно было объяснений.       Лето кончилось, и под размеренный шум поезда Юра в бреду задыхается воем в собственной грудной клетке, которая не хочет пропускать воздух. Сжимать до едва ощутимой боли в кулаке серебряный медальончик, уносивший запах меда и леденящего холода.       Здесь очень короткое лето, и теперь между ними дистанция уж точно больше метра. Дистанция, которая увеличивается с каждой секундой. Дистанция, пропорциональная расстоянию удаления поезда во всепоглощающей тьме.       Юре хочется истошно закричать, потому что его разрывает непередаваемая боль, будто они и вправду срослись чувствами в один симбиоз, и теперь резали по живому.       И теперь это всё заставляло задыхаться.       Юра едет в Питер — к себе старому. К себе бесчеловечному и убитому с запахом меда у ключиц.       А Юлий во тьме леса, под взволнованное карканье ворон, не нуждается ни в каких объяснениях.       Ему бы просто до рассвета дожить.       Если, конечно, будет смысл в доживать хоть до чего-то без Юры.       Он закатывает глаза к небу.       Слезы на слишком горячей коже кажутся ледяными.       И разрываемая болью грудная клетка даже перебивает ощущения жжения где-то у ребер.       А ледяные-ледяные слезы уже мало похожи на слезы живого человека.       В купе поезда Юра ощущает адскую разжигающуюся костром боль где-то в области самого сердца.       Он закрывает глаза, давясь истошным криком от разрываемой боли.       Их последняя разлука станет нескончаемой, наполненной жаром кожи, запахом меда и звоном слов, которые бы никогда не говорить, никогда бы не слышать.       Их последняя разлука. Их последняя жизнь...       так отвратительны.       Под шум поезда Юра проводит всю ночь в бреду. Под карканье ворон Юлий проводит ночь с сжирающим одиночеством, безумной болью в области ребер и ещё более сильной (но другой) болью у самого сердца, которая перекрывала доступ кислорода.       дистанция теперь больше метра.       только как жаль, что Юлия это уже не спасет.       Юра жмурится. Юра думает, что...       лучше бы умер он.

Где-то бедствие терпит Неудача, разлука Не унять ее болью Не наполнить слезами