«Другой» Николай

      Когда в кантоне Ури Даша зовет сына к себе, Верховенский испытывает странное чувство: эта смесь самодовольства, спокойствия, простой отцовской радости за то, что его ребенок жив и родился не в варварской России, а в цивилизованной европейской стране соединяется с тоненьким противным червячком непонятной, извечной, тихой тоски, беспричинного, тупого беспокойства, давящего затылок. Откуда это беспокойство, Петр Степанович и сам не знает, но оно выматывает из него все силы и заставляет угаснуть ощущение покоя и свободы. Страдать беспричинно же Верховенский ненавидит, – ему хватило в свое время ставрогинских выкрутасов, – так что он усилием воли загоняет тоску внутрь, поправляет тирольскую шляпу с пером и спускается к маленькому Коле.       Даша при виде его по привычке хмурится, – этот жест остался у нее еще с тех времен, когда она была любовницей Ставрогина, а Верховенский не упускал случая постоянно напоминать об этом факте девушке. И сейчас, когда они живут вместе, вдали от России, Дарья держится с Петром несколько отчужденно, показывая, что она помнит о прежнем отношении к себе. Верховенский же целует ей руку, говоря:       – Прекрасное утро, не так ли? А вы, Дарья Павловна, несколько хмуры, – отчего же? Ночи я провожу с вами, воспитываю Николаса, даже здешним алкоголем не балуюсь и не грожусь привезти сюда Варвару Петровну. Зачем же Вы все время напоминаете мне о наших прошлых разногласиях?       – Господь с вами, Петр Степанович, – отвечает Даша, – я же ничего Вам не сказала. С чего вы решили такую глупость выдумать? Мне все равно, что там было в России между нами, – я живу настоящим.       Лицо Верховенского вдруг искажается злобой, – впрочем, всего на мгновение:       – Вот как? – переспрашивает он? – Настоящим? А раньше вы о будущем думали, особенно когда согласились выйти замуж за моего отца, причем именно после вашей связи со Ставрогиным. А что, и грешки прикрыты, и вы пристроены, и Варвара Петровна довольна, – всё устроено. Ваши идеалы меняются со скоростью ветра.       Дарья смотрит на него с некоторым презрением и надменностью.       – Не быстрее, чем вы, – холодно произносит она. – Быстро же вы забыли Николая Всеволодовича и то, как плакали у меня на коленях… Николай, подними шарф со снега и сейчас же надень, – здесь холодно! Николай!       Светловолосый мальчик поднимает шарф, но не надевает его, затем бежит к матери. В его пальцах что-то блестит.       – Коленька, ну что же ты? – строго выговаривает Даша мальчику, закутывая того в шарф. – Опять хочешь пролежать в постели весь месяц? А это что у тебя? Булавка? Выкинь сейчас же! Вечно ты всякую блестящую гадость подбираешь!– и с этими словами она вырывает булавку из рук Коли и отбрасывает ее в сторону. – Так, быстро в дом: мыть руки и пить чай! Вас, Петр Степанович, это тоже касается, – добавляет она. – Небось, замерзли по горам шастать…       – Вы идите, а я вас догоню, – говорит Верховенский.       Даша кивает, не оборачиваясь, и уводит мальчика в дом. Тем временем Петр подбирает булавку, выброшенную Дашей. Булавка как булавка, только вот на похожие Ставрогин бабочек насаживал и подшивал к своему каталогу. Или не похожая, а та самая, из его коллекции? Да нет, не может быть, бред совершеннейший: те коробки остались в России, – Дарья Павловна равнодушно отдала насекомых курам, а остальное выбросила.       Верховенский смотрит вслед сыну, держа булавку в руке, – и в этот момент Коля оборачивается, а Петра продирает ознобом, и утренний морозец тут не виноват. Просто глаза ребенка смотрят именно на булавку, а не на отца, и в его взгляде Петр видит давно умершего Ставрогина, – тот самый взгляд исследователя, когда Николай прикалывал очередную яркокрылую прелестницу к листку с описанием.       Впрочем, видение длится всего мгновение: Даша торопит сына, и они уходят домой. А Петру Степановичу становится ясно, что именно его беспокоило все эти пять лет, проведенные в кантоне Ури. Одна булавка и один взгляд ребенка проясняют его мысли, отгоняя морок тоски и неизвестности.       Когда Дарья уехала в Швейцарию, Петр Степанович был в еще Петербурге и о самоубийстве Ставрогина не знал. Но потом ему пришло письмо без обратного адреса, написанное аккуратным круглым мелким почерком, – и тогда Верховенский во второй, наверное, раз за свою взрослую жизнь после пансиона едва сам не последовал за своим «Иваном-царевичем». Погиб не Ставрогин, погибло олицетворение мечты Верховенского, потому что для окончательного воплощения ее в жизнь Петру был нужен именно идеал, кумир, статуя, – то бишь, Ставрогин со своими замашками революционера-аристократа, развратного отшельника, отгородившегося от общества башней из слоновой кости собственной души.       Но вот беда: у «кумира» были свои собственные планы, или, точнее, не было, никаких: Ставрогин просто устал от всего, что он проповедовал раньше, – не потому, что разуверился, просто ему наскучили его прежние идеи. Маска отчуждения была не маской вовсе: Ставрогину на самом деле было несколько всё равно – его не интересовали ни идеи Липутина, ни шигалевская модель социального устройства, ни даже кипучая деятельность Верховенского. Его ненадолго выдернул из облика ледяной статуи только план убийства Шатова, но и тут дело было не в самом факте, а в форме его осуществления: это убийство было некрасивым, мелким, совсем не величественным, а ритуальные (каким оно должно было стать) убийства всегда несут на себе отпечаток идеи, – иначе от них нет проку, и общество они не скрепят, а только разобщат.       Ставрогин отживал, – в то время как Верховенский надеялся. Ему и в голову прийти не могло, что человек, на которого он ставил и которого любил, пусть и исступленной, больной любовью, вдруг лишит себя жизни, да еще так грязно и неэтично. Вешаться в грязном чулане, – какая пошлость! Мог бы отравиться или застрелиться: пуля в сердце, маленькая дырочка, – да, Петр Степанович знал, что Николай умел метко и аккуратно стрелять, – и всё, он герой, а не помешанный, изнасиловавший девочку-подростка…       Впрочем, Верховенский пришел в себя довольно быстро. У него зародилась неясная и пока еще непонятная мысль, пока расплывчатая, но вдохновившая его на дальнейшие дела.       Отрыдавшись на полу рядом с письмом, Петр Степанович сжег его на свечке, пересчитал всю наличность, – и через месяц пропал из Петербурга, как в воду канул. Никто ничего не мог сказать достоверно, и поэтому все решил, что Петр либо бежал, либо умер.       Тем временем Верховенский примерял шляпы с перышками и осваивал швейцарские Альпы. Дарья Павловна, к которой он заявился после своего исчезновения из Петербурга, вовсе не казалась удивленной, – впрочем, чего ей было удивляться, если письмо, от которого Верховенский едва не отправился на тот свет, написала именно она?       Они жили вместе в небольшом домике в альпийской деревушке и почти не говорили о прошлом. А через год у Даши родился сын, которого назвали, конечно же, Николаем, а имя выбирал, ясное дело, Петр Степанович.       Дарья жила так, будто всё происходившее было совершенно нормальным: ее отъезд в Швейцарию, ее письмо, в котором она сухо сообщала о смерти Ставрогина и не менее сухо упоминала место своего нынешнего жительства, отношения с Петром Степановичем, – полноценные отношения супругов, хоть и не обвенчанных, само то, что она, любившая Ставрогина и не особенно уважавшая Верховенского, согласилась отдаться тому и родить от него сына, словно забыв своего первого любовника, – все эти события швейцарской жизни после бегства из страны отдавали чем-то фальшивым, наигранным, словно детская постановка в домашнем кукольном театре. Но Дарью Павловну это устраивало, и, что самое странное, – устраивало Верховенского. Ему нужна была моральная передышка, и здесь, в Швейцарии, он ее обрел, пусть и с нелюбимой женщиной, с которой они так и не перешли на «ты», оставшись при ироничном «Петр Степанович» и «Дарья Павловна».       Верховенский отдавал себе отчет в том, что между ним и Дашей – не любовь, а близость уставших от жизни беглецов, у которых есть ребенок. Он никогда не предлагал узаконить их отношения (даже после рождения Николя), а Дарья не настаивала, и ее, похоже, не волновала безбрачная жизнь. Сына они любили одинаково сильно, но Верховенский его безбожно баловал, потакая каждой прихоти маленького Коли, Даша же была «голосом разума» и довольно строгой матерью.       То самое сосущее беспокойство, мучившее Верховенского, появилось у него, когда Коле исполнился второй год. Почему-то Петру казалось, что малыш слишком похож на Ставрогина по своевольному поведению: то отца дернет за волосы, то начнет душить котенка, то охотиться на мух. Конечно, это все было обычное поведение гиперактивного и капризного ребенка, – дети в младенчестве иногда отличаются жестокостью, конечно, Петр Степанович понятия не имел, каким был Ставрогин в раннем детстве, но во всех действиях маленького Коли ему чудилась именно ставрогинская жестокость – беспричинная, просто «ради шутки, забавы, – потому что мне скучно», как однажды сказал Николай Всеволодович, объясняя, почему он дернул за нос Павла Павловича Гаганова.       Тогда-то Петр и стал особенно баловать ребенка, – впрочем, почти безотчетно. Иногда у него закрадывалась мысль, что он делает это нарочно, чтобы задобрить душу Ставрогина, но тут же прогонял ее: «Чушь! Бред! Ставрогин мертв, а это мой сын, мой мальчик!..» Однако спокойнее ему не становилось: все мерещилось ему что-то ставрогинское, жуткое, и это-то и отравляло ему жизнь в течение этих пяти безмятежных лет.       И вот теперь призрак бывшего «кумира» и возлюбленного Верховенского ясно оформляется во взгляде его ребенка. О да, ирония судьбы в том, что Петр всё донашивает за Ставрогиным: его идеи, к которым Николай охладел, его трость, его любовниц, – та же Даша досталась Верховенскому после Ставрогина, а теперь еще и сын также несет на себе ставрогинскую печать, – вечный шапочный разбор и жизнь «второй свежести», как иногда злобно усмехался про себя Петр.       «Я не заслужил такого, – ты при жизни мне не давал покоя и не послужил нашему делу, так после смерти продолжаешь тянуть из меня силы? Зачем? Я делал всё, что мог, когда ты был жив, но ты ушел, а здесь, в этом мире, – и я не заслужил такой муки. Я не обязан был за тобою следовать на тот свет, хоть и хотел, – а сейчас я хочу просто жить, так оставь же нас в покое», – мрачно думал Петр Степанович. Настроение у него окончательно испортилось, и он раздраженно пошел по снегу в дом. Весь день Петр был зол, хмур, изводил служанку мелкими придирками, – с Дарьей Павловной такое не проходило: она либо молчала, либо какой-то одной на первый взгляд незначительной, но болезненной, напоминающей о прошлом фразой обрывала речь Петра. Под вечер Верховенский даже прикрикнул на маленького Колю, чего с ним раньше не бывало, так что Даша удивленно взглянула на него:       – Что с вами? Вы больны?       Верховенский хмуро взглянул на нее – и вдруг заплакал, закрывая лицо руками и вздрагивая плечами, заплакал зло, отчаянно, как будто из него выходила давняя, неизбывная боль. Дарья Павловна испугалась, но, не подав виду, быстро овладела собой, подошла к нему и обняла, поглаживая по спине.       – Эмма! Чаю! – крикнула она служанке. – Петр Степанович, – продолжала она, – расскажите мне, что случилось, мы же не чужие друг другу…       Но Верховенский уже успокоился и быстро вытер слезы.       – Ничего, – тихо сказал он, глядя прямо в глаза Дарье, – я просто устал, пойду прилягу. Чая не нужно, благодарю, – и ушел в свою комнату.       Маленький Коля, который впервые видел отца плачущим, вылез из угла и подошел к матери:       – Мама, а почему папа плачет? Из-за шарфика, да? Я буду его надевать, правда, только… только пусть он не плачет.       Даша обняла сына:       – Нет, милый, папа просто немного устал. Он каждый день по горам на лыжах катается, переутомился, – и качала ребенка на коленях.       Коля вскоре уснул, а Дарья решила было пойти к Петру Степановичу, но передумала: лучше всего откровенные беседы получались у них вечером, когда они лежали в их большой кровати. Тогда Дарья и Петр переставали язвить и вспоминать прошлые обиды, – они просто разговаривали.       Петр Степанович вскоре вышел из своей комнаты и поехал на лыжах в горы. Вернулся он к вечеру, посвежевший и спокойный, – по крайней мере, внешне. К причине его слез они не возвращались.       Вечером, когда Дарья и Петр лежали в кровати, Верховенский вдруг спросил:       – Кстати, Дарья Павловна, – откуда вы узнали мой петербургский адрес? Ведь я никому его не давал, никто не знал номера той квартиры.       – Ошибаетесь, – глухо произнесла Дарья, – один человек знал.       – Ставрогин?       – Ну а кто же еще? Это ведь была та самая квартира, где вы с ним одно время развратничали – как друг с другом, так и с другими молодыми офицерами…       Верховенский приподнялся на локте, удивленно глядя на Дарью:       – Ставрогин вам и об этом рассказал? И когда он успел?       – Когда мы с ним и Варварой Петровной были в Швейцарии. Тогда у него что-то вроде исповеди передо мной случилось,– хотя кто я такая, чтобы передо мной исповедовались… Но он рассказал мне многое и назвал тот самый дом, не забыв детально описать, чем он с вами там занимался. Но почему это заинтересовало вам именно сейчас, спустя пять лет?       Верховенский не ответил. Помолчав, он произнес:       – Значит, вы все знали – и про наши дела, и про мои отношения со Ставрогиным, – и все равно позвали меня приехать, согласились быть со мной, жить со мной, родить ребенка от меня? Вы согласились принять меня после Ставрогина? Или, точнее, взять, опекать, спасать, – после Ставрогина? Можно, подумать, будто я в этом нуждался тогда! Да вы и сами…       – Я и сама – после Ставрогина, – все так же тихо говорит Дарья. – И вы нуждались в человеке, который бы заботился о Вас – да, после Николая. А я хотела о ком-то заботиться, потому что я тоже была та самая, послеставрогинская. Мне пусто было, и хотелось уехать, но не просто так, а с пользой для кого-то, кроме себя, – и тут я вспомнила о том, что вы в Петербурге, и вряд ли Вам будет хорошо, когда Вы узнаете о смерти Николая. Тогда я и написала вам, но с адресом вышло наугад, – я просто подумала о том, что, если это единственное место, о котором никто, кроме вас с Николаем не знал, – значит, вы там и можете быть. Впрочем, я ничем не рисковала особенно, – я все равно тут никому не была нужна…       Верховенский внимательно ее слушал, потом твердо сказал:       – Вы хитрите. Скажите правду: вы тоже хотели отомстить Ставрогину, пусть даже и мертвому?       – Не понимаю вы, о чем вы?       – Все вы понимаете, Дарья Павловна! Иначе почему вы не возражали против имени нашего сына? Вы же хотели назвать его Иваном, – в честь брата?       – Не в честь брата… – задумчиво тянет Дарья Павловна, укутываясь в одеяло. – Вернее, не только в память о нем. Вы же сами понимаете, почему Иван…       Лицо Верховенского белеет, губы сжимаются в узенькую полоску, – сейчас он ужасно некрасив:       – Ставрогин вам и об этом рассказал, и эту беседу передал?! – шипит он. – И о том, кем я собирался его сделать?       – Точнее, о том, кем Вы его считали, кем он был для вас, – королем, принцем, Иваном-Царевичем, – невозмутимо отвечает Дарья. – Послушайте, у нас с вами одна общая боль: мы оба были влюблены и некоторое время спали с одним и тем же человеком, который нас просто не замечал и пользовался нами. В общем-то, я ни в чем не виню Николая Всеволодовича: с той позиции, которую занимал он, мы были при нем мелкой сошкой, слугами. Вы были деятелем, я – исповедницей. Мой грех – это мой грех, и я искуплю его сама, а ваш – это ваше личное дело. Но давайте не будем душить друг друга подозрениями и прежними обидами: я не питаю иллюзий на счет вашего отношения ко мне, но я знаю, что при определенных условиях вы можете быть человеком порядочным, – и у нас растет сын, которому не нужны вечно ссорящиеся родители. Он не виноват в наших бедах и не ответственен за наши прошлые кошмары. Так что скажите прямо: в чем вы меня подозреваете и обвиняете? Я отвечу на любой ваш вопрос.       – Зачем я вам здесь был нужен, коли вы меня не любили, а любили (и любите) только Ставрогина? – выдыхает Верховенский. – Зачем вам от меня ребенок? Вы могли бы жить здесь и одна и просто наслаждаться одиночеством, – насколько я вас узнал, общество – не ваша любимая стихия. Зачем все это, вся эта пародия на счастливую семью? К чему?       – Затем же, зачем и вам, Петр Степанович. Я могу задать встречный вопрос: зачем вы приехали именно сюда? Вы могли бы жить в любом другом швейцарском кантоне или вообще в другой европейской стране, – но нет, вы приехали именно сюда, именно ко мне, именно после моего письма. Значит, у нас с вами совпадали цели.       Верховенский молчит, потом быстро произносит:       – Так все-таки – отомстить? Мертвому отомстить решили, родив от меня ребенка?       – Не отомстить, а исправить, – объясняет Даша. – Сделать по-другому…другого…       – Другого… Николая? – Петр едва дышит, мысль, зародившаяся в нем пять лет назад, с которой он и уехал в Швейцарию, вдруг вспыхивает в нем неожиданным светом.        – Да, – кивает девушка. – Я не верю в переселение душ, но я верю в бога, и считаю, что он дает второй шанс грешнику на земле, а мы с вами оба великие грешники. Если же наш сын будет лучше, чище и добрее нас, то мы частично искупим наши грехи. Так что, – и тут в ее глазах вдруг зажигается странный, опасный, лукавый огонек, – вы знаете, что делать с другим Николаем.       Верховенский кивает – и неожиданно целует ее, жадно, грубо, кусая губы, точно голодный:       – Спасибо вам, – шепчет он. – Спасибо. Я понял: одна цель, один ребенок, одна идея… я понял.       Даша улыбается:       – А знаете, о чем спросил меня Коля? – улыбается она. – Он решил, что вы плакали из-за шарфика, который он не надел, и сказал, что всегда будет носить его, только бы вы не расстраивались. Он любит вас, Петр Степанович, вы ему дороги и нужны.       Верховенский кивает:       – Я знаю. Спасибо вам, Дашенька, – он чуть ли не впервые называет Дарью Павловну так нежно, и обоим почему-то неловко. Впрочем, вскоре они топят неловкость во вполне естественных плотских утехах молодой супружеской пары.       Когда утомленная Даша засыпает, Петр Степанович тихо выскальзывает из кровати идет в комнату к сыну. Тот уже спит, но, услышав отца, просыпается: мальчик спит очень чутко, сторожко.       – Папа? – несмело спрашивает Коля. – Ты не сердишься на меня?       – Нет, милый, за что мне на тебя сердиться? Ты хороший мальчик, и я тебя люблю.       – Я правда теперь всегда буду носить шарфик, папа, – шепотом говорит Коля. – И булавки подбирать тоже не буду, – мама ругается, а ты огорчаешься.       – Какие булавки? Ах, да… – спохватывается Петр Степанович и машинально ощупывает карман наспех накинутого пиджака. Булавка все еще там, – он так и не выкинул ее после того, как Даша заставила сына ее выбросить.       Петр Степанович болезненно морщится, но затем овладевает собой и ласково говорит Коле:       – И правильно: не надо всякую гадость подбирать, ни к чему все это. Ты скажи мне вот что, мой хороший: ты правда будешь меня слушаться? И делать все, что я тебя попрошу? Правда?       – Да, папа, – улыбается мальчик. – Ты хороший, и я хочу, чтобы тебе было хорошо. А когда вы с мамой ругаетесь, – тебе плохо, и мне плохо…       Он по-детски хмурится, затем поднимает глаза на отца:       – Правда, папа. Я буду послушным.       Верховенский целует сына в макушку и улыбается. Затем он укачивает его и кладет в кроватку.       – Другой Николай, – шепчет он. – Ну, конечно: вот что двигало мной, когда я бежал из России! Вот чего и Дарья хотела! Не отомстить, а исправить! Я знаю, кем будет мой сын: он будет послушным мне во всем. Теперь я смогу сделать все по-другому, а не так, как раньше, не так, когда я был... с ним. У меня будет мой собственный Иван-царевич, моя плоть и кровь, не неземной кумир и статуя на пьедестале, а мой сын, продолжатель моих идей, который не предаст. И мы сделаем то, чего я так хотел пять лет назад, сделаем то, чего не получилось сделать со Ставрогиным! Отныне нет на мне клейма «послеставрогинского», отныне я сам по себе, со своими идеями, со своими решениями, а не с чужими! И, наверное, я свободен…       Он выходит из комнаты, радостный и спокойный: вся тоска, подспудно точившая его все это время, бесследно испарилась, и Верховенский чувствует себя свободным и вновь готовым к деятельности.       Но в спину ему смотрят глаза сына: Коля не спал, притворившись спящим. И в детском взоре вновь сверкает то же самое выражение, что так испугало Верховенского в горах, – взгляд Ставрогина, прикалывающего очередную бабочку в свой каталог. Пальцы вертят булавку, стащенную из кармана отца, а голос шепчет:       – Ну-ну, спокойной ночи, отец. Конечно, я буду послушным, только недолго.       Дух Ставрогина исчезает, криво усмехнувшись, и ребенок вновь засыпает крепким сном.