Мир, пахнущий пеплом.

      Эбигейл сидит на клетчатом пледе под раскидистым ясенем, вбирает в грудь побольше воздуха и оглушительно рыгает, порождая в компании своих одноклассниц заливистый смех. Гортань побаливает от совсем не свойственных леди звуков, но в их маленькой, сугубо девичьей компании сейчас мало кого волнуют приличия.       Они отдыхают на небольшой лужайке, в нескольких милях от пансиона, и Эби вместе с искрящейся радостью, чувствует, как под сердцем разливается тоска. Этот год последний, что она проведет в этих стенах, в компании девчонок, что заменили ей семью. Вернее, дали семью, которой у нее никогда не было.       Мэри Лу смешливо улыбается, пихает Хобс в плечо и нагло забирает из ее рук большую бутылку содовой, чтобы продемонстрировать мастерство в «рычании». Они когда-то по-настоящему враждовали, даже разок сошлись в настоящей драке, но с тех пор минули годы, проведенные бок о бок, и былая неприязнь обратилась товариществом. Дружбой. Мэри Лу рыгает громче, но не так протяжно и компания выпускниц затевает спор о победителе, пока Эби пытается хорошенько запомнить лица подруг. Когда-то она считала, что отправляя ее сюда, мать над ней издевается. Это было похоже на наказание или какую-то изощрённую пытку. Уж точно не пахло подарком. Но прошел год, два, три, шесть, и Хобс не знает никого, кто был бы ей ближе этих девчонок. Даже родная мать, каждые каникулы пытавшаяся быть образцовой родительницей, не шла ни в какое сравнение.       Эбс не особо любит пансион благородных девиц, не видя среди учениц ни девиц, ни благородных. Все они, невзирая на старания престарелых учительниц, капают слюной на богемный Голливуд с их дорогими шлюхами, и пытаются подражать, потому что это пользуется спросом у парней, и каждая подспудно об этом знает. Не спасает даже школьная форма, молитвы перед сном и еженедельная исповедь у падре в комнатке-исповедальне. Все они здесь — дочери богатеньких родителей, наделенные красотой, и каждая хочет свою толику признания и восхищения.       Она подражать не пытается, потому что даже в ее семнадцать не чувствует тяги к мужчинам. Секс ей без преувеличений не интересен. Мать, дипломированный психотерапевт, давно жалеющая, что поддалась на уговоры свекрови вырастить из дочери «аристократичную леди», пытается раскопать в ее душе всевозможные травмы и чуть ли не в голос кричит: «трахайся, живи, будь нормальной». Эби флегматично кивает головой и с облегчением уезжает в привычный пансион, к старым девам и молодым потаскушкам. Потому что первая половина в школе уже занималась сексом, а вторая была для этого пока слишком мала. Но всех их мало волнует, что у Эби с этим проблемы.       Школьная жизнь не учит выживанию в мире взрослых. Эби осознает это, когда оказывается за порогом учебного заведения. Мир вокруг больше и опаснее, чем им объясняли на уроках, и Хобс хочется рыдать из-за этого, потому что это кажется не справедливым.       Эби прячется за деньгами матери, не испытывая за это ни малейшего намека на стыд. В конце концов, она же не просто спускает эти деньги в пропасть своих грехов. Она пытается бороться за святость своей души, творит благородные дела, вбухивая бешеное состояние семьи в благотворительность, но медленно, день за днем, понимает, что гниет. Как рыба — с головы. В какой-то момент между обедами и концертами по сбору средств для детей-сирот и инвалидов, она обнаруживает себя снюхивающей дешевый кокаин с зеркала собственной пудреницы.       В тот день, обдолбаная и мало ориентирующаяся в реальности, она и знакомится с Файко. Их первый диалог отпечатывается у Хобс в сознании как нечто несуразное, похожее на работы Дали, но она не жалуется. Ей просто плевать. Если бы еще красавчик пловец не разглядел на дне ее расширенных зрачков озера отчаянья и безнадеги, было бы и вовсе чудесно. Потому что сраный оптимист Том, как клишированный принц из диснеевских мультиков, хочет ее спасти. Так сильно хочет, что Хобс тошнит от его навязчивости. Он ведь ее буквально преследует, наплевав на ее малоубедительные угрозы и запрет суда на приближение меньше чем на 60 футов. Красавчика с россыпью темных кудрей вообще мало что волнует.       Она понимает, что влюблена, только спустя восемь месяцев их общения. Понимает, что проклятый Файко приучил ее к себе. Приручил. И дни, прожитые без него, похожи на пытки в аду, потому что необходимость слышать его голос, видеть глаза и чувствовать сильные руки, напоминает, по меньшей мере, помешательство. Ей хочется напиться, чтобы сбросить этот балласт неприятных чувств, но Хобс знает, как Том не любит всякое опьяняющее и мутящее разум, а потому сдерживает своих демонов, надевая на них намордники. Ей просто хочется быть счастливой, она ведь ничем не хуже остальных, верно?       Когда в ночь с тринадцатого на четырнадцатое апреля ей звонят из полиции и совершенно безэмоциональным голосом сообщают, что ее Тома больше нет, она отказывается верить. Так просто не может быть. Им до свадьбы оставалось пара дней, он купил себе умопомрачительный темно-синий костюм к венчанию, от которого у нее подгибались ноги, и планировал увезти ее на медовый месяц в Прагу. Он не мог быть мертв… И был мертвее мертвых.       Хобс водит руками по уже посиневшему лицу и не может понять, за какие такие грехи сейчас выплачивает долг. За спиной стоит до отвратительного спокойная мать, хватает ее за дрожащие плечи и шепчет что-то о силе, о крепости духа и спокойствии, о том, что Эби справится со всем этим. Эби уверена, что в день похорон, зароет в могилу вместе с женихом свое сердце, душу и возможность быть счастливой хоть когда-нибудь. Она, как сраный Нострадамус, видит это воочию.       Она приходит в себя долго. Еще месяц или два просыпается, забыв, что Тома больше нет. Бродит по дому в его поисках, зовет и искренне не понимает, почему тот не откликается. Пытается дозвониться, обзванивает общих знакомых или родственников — он ведь наверняка вчера вечером задержался у кого-то из них. Они напоминают ей со сраной жалостью в голосе, и она искренне ненавидит их за то, что они возвращают ей эту отравляющую память. Потому что помнить она хочет меньше всего.       Тереза за дочь волнуется. Без фанатизма конечно, но частную клинику находит. Эби в нее все равно не едет, вовремя отыгрывая роль адекватной, немного уставшей вдовы, но Тереза старалась. Тут уж придраться не к чему.       Хобс надеется утопить горе в алкоголе, но и тут окончательно восстановившаяся память играет против нее. Перед взглядом всякий раз встает раздосадованное лицо любимого человека, и после третьей попытки Эбигейл даже не пытается покупать алкоголь — тот все равно разбивается о паркет в доме, приближая необходимость начать ремонт. Работа спасает чуть лучше, уже на троечку, потому что Хобс хотя бы может себе это позволить. На вторую неделю верениц банкетов, выставок и концертов она даже умудряется выдавить из себя улыбку. Насквозь пропитанную ложью, как ей самой кажется, но окружающие уже реже строят из себя соболезнующую скорбь. Дышать на толику становится легче.