Японский шёлк

— Я сделаю тебя равной себе. Так же легко, как сделал тебя своей, — повторяет Бакуто, склонившись над ней. Коллин молчит и зажмуривается, чтобы потолок не ходил перед глазами. Чтобы не видеть, как Бакуто, изогнувшись вопросительным знаком, стискивает её бёдра до синяков, толкается в неё. Остаются только два ощущения: саднящая боль внизу живота и холод скользкого шёлка. Под спиной. У коленей. Бакуто не идёт японский шёлк. Он так пытался воспроизвести любимые им восточные эротические гравюры, что забыл: в них не вписывается кучерявый латиноамериканец. Он может сколько угодно играть в бессмертное божество и всемогущего покровителя, но эта фраза настолько нелепа, что Коллин почти смеётся. И одёргивает себя тут же, стараясь держаться в сознании: онна-бугэйся должна подчиняться своему мужу. Нужно держаться достойно. Нужно думать правильно. Бакуто не муж ей; но иначе никогда не будет. С самой их встречи не было другого пути. С самой первой, когда Коллин осиротела в тринадцать и Бакуто забрал её в школу. Он разводит её ноги шире, входит глубже, издаёт вместо стонов — как бывает в кино о любви и страсти — короткие и жадные рваные хрипы. Если держать глаза закрытыми — эти звуки слишком громкие, и боль слишком сильна, и Коллин совсем не понимает, как люди находят удовольствие в сексе. Вот он, её первый раз, и всё как положено: шёлк, аромат вишни и вина, ночь её восемнадцатого дня рождения — и единственный мужчина, которому Коллин Винг могла принадлежать. Но это больно и гадко. Невыносимо ни с открытыми, ни с закрытыми глазами. — Я сделаю тебя равной себе, — повторяет Бакуто снова. Коллин открывает глаза и отворачивается. Скользит взглядом вдоль своей безвольной руки, вдоль расстеленного широкого рукава из белого с серебром и алыми цветами японского шёлка к столику, на котором лежит её кайкэн. В белом, как ножны любимого меча, футляре с серебряным драконом. Дедушка подарил его Коллин на двенадцатилетие. Как было бы положено, живи они в Японии, будь у них всё хорошо. Дедушка был из самурайского рода. И Коллин была из самурайского рода. — Равной, — это снова голос Бакуто, или ей уже слышится? Как он, искренне желающий стать кем-то, кем не был рождён, может сделать её себе равной? В её венах — кровь древних воинов, ярость дракона, и ей идут японские шелка. А Бакуто хочет иметь то, чего никогда бы не получил. Он же не сделал её куноити, как десятки других своих учениц. Не смог — Коллин была рождена не для яда и лжи, а для честного звона стали. Он не сможет и сделать её своей — хотя взял её, хотя шёлк распахнутого кимоно в крови, хотя пять лет он растил её для себя. Привязать к себе — смог. Подчинить — нет. А может, Бакуто позволил ей остаться собой, потому что хотел этого? У него учащается дыхание, и Коллин не смотрит на жилку на шее, но знает: она бьётся сейчас особенно быстро и ярко, в такт её боли, в такт этим ужасным толчкам. Она смотрит на свой кайкэн: она вспоминает, какой он острый и блестящий там, в этом белом футляре. Если бы можно было до него дотянуться — и одним махом разрезать этот путаный узел между ней и Бакуто, между ней — и её новой семьёй, где точно что-то не так… «Я не успею воспитать тебя, как положено, — грустно смеялся дедушка, пока Коллин рассматривала подарок. — Я знаю тебя, Коллин. Когда обесчещенная онна-бугэйся должна связать себе лодыжки и перерезать горло, ты перережешь горло тому, кто тебя обесчестил, и будешь сражаться дальше». Коллин глубоко вдыхает, но не издаёт ни звука: Бакуто хрипит, марая японский шёлк горячим и вязким. Его хватка на бёдрах слабеет. До кайкэна теперь можно дотянуться. Но тёмная горячая рука Бакуто скользит по щеке Коллин, мажет белую кожу её же собственной кровью. Унизительно и ласково. Ведь это — единственная рука, за которую Коллин может схватиться с тринадцати лет. — У нас будет вечность, Коллин, — обещает он. — Ты всегда будешь моей. И Коллин молча кутается в холодный шёлк, как сталь — в белые ножны.