Святую Альмудену сожги

Тень целует его в подбородок и в самое сердце. Янтарные блики-птицы отвратительно-визгливо кричат и тонут в густых волнах бурбона, задыхаясь эфирами спирта, в то время как сам Серхио давится воздухом — грязным, затхлым, обжигающе горячим — глотку жжёт так, что ему кажется, что по ней провели пламенем от какой-то дешёвой зажигалки или… церковной свечи. Он медленно и осторожно выдыхает сквозь зубы, отчего их сводит — перепады температур болезненно бьют по истончившейся после многочисленных отбеливаний эмали, и едва заметно морщится, а после залпом допивает алкоголь и с характерным звоном ставит стеклянный бокал на стол. Но это не имеет никакого эффекта — его просто-напросто не слышат. Уроды. Рамос делает ещё один глубокий вдох, ощущает, как под рёбрами наполняется ванная из тягучего недовольства, и тянется рукой к графину с орехово-золотистой жидкостью. Та льётся просто и весело, тихонько журчит весенним ручейком и облизывает податливым языком прозрачные стенки стакана. Серхио теряет ей счёт, но пьянит его не эта шальная вода… Откуда-то из темноты раздаётся смешок. Дьявола, не иначе. Серхио медленно переводит взгляд туда, где разливается черничная гуща, но не пытается найти источник этой песни сирены — он знает, чей это голос. Приглушённый туманный свет стелется в помещении мягким полотном, переливается перламутром и градиентом снижается к ногам. Оглаживает каждый предмет в комнате: захватывает в плен деревянный столик, стоящий прямо перед Серхио, овивает эластичной лентой кожаные диваны, расположенные друг напротив друга, и ласкает чуть пугливо чужие угловатые плечи, сотканные из тончайшей кости, и острые, соблазнительно разведённые коленки. Хочется — так сильно, так горько, до противного зуда в руках — запустить в них стакан и наблюдать, как хрупкие стеклянные лепестки, обагрённые сладкой кровью, осыплются вдоль прямого стержня позвоночника, но получается только буравить тяжёлым взглядом крепкие своды лопаток и всё те же счастливые коленки, на которых так удобно устроилась чужая задница. Отменная, надо сказать, задница. Рамос глотает приевшийся алкоголь и замирает на секунду, а после кошачьим, светящимся в смоляной тьме взглядом лапает упругие полукружия, мимолётно задевая кончики уверенных пальцев, собственнически оглаживающих натренированные бёдра, и тонко, опасно усмехается — уголок его губ ползёт ядовитой молнией вверх и расчерчивает красивое лицо неровной линией, превращая его в уродливую цирковую маску-гримасу. Наверное, это когда-нибудь убьёт его. Наверное. Но сейчас его это не волнует. Ему незачем беспокоиться за свою душу, потому что она и так — пропащая, пережжённая, поглощённая клыкастой пастью греха. Поэтому он продолжает свой маршрут и ведёт рельсы вдоль позвонков по твёрдой плите спины знакомого откровенно тщедушного, но такого манящего (блядский Дьявол, не иначе) тела, а после повисает, подобно альпинисту на отвесной скале, на тех самых изящных, слегка изогнутых дугой плечах — они двигаются в такт звучащей на заднем плане какой-то томной песне, которую неделю назад включил в раздевалке Марсело и которая никак не хотела идти из головы. Плавное движение вверх, и Серхио чувствует огненный удар где-то под левой ключицей; размеренное, будто бы беспечное подёргивание, и внутри что-то с глухим свистом ухает в бездну. Музыку Серхио практически не слышит — в голове творится какой-то Армагеддон, распыляется керосиновыми каплями белый шум, и достаточно только поднести спичку, чтобы всё взорвалось к чёртовой матери. Но те, кто могли бы сделать это, слишком заняты в данную минуту, поэтому уставшие после длинной смены пожарные где-то на окраине города могут вздохнуть с облегчением — голова Серхио, равно как и его дом, пока не собираются обращаться в горячий пепел. Чего нельзя сказать о его сердце. Серхио думает, что его сковали цепями и посадили на пороховую бочку, — один лишь неправильный шаг, и оно распластается алыми ошмётками у него под подошвой. Вероятно, это будет весело. Вероятно, ему стоит попросить у госпожи Смерти отсрочку. Ведь помимо неё у него в доме — и в душе — той, что слякотная, мерзкая и элегантно чёрная, — поселились Дьявол и его ручной пёс-Цербер. У беса охуенная, невероятно правильная задница и мягкие вихры кудряшек, задорно подпрыгивающих под этот ёбаный сексуальный голос, льющийся из колонок в дальнем углу. Серхио следит за ними как загипнотизированный и рассчитывает, сколько колец можно намотать на собственные пальцы, утягивая волосы-лианы на себя и вырывая из девственно-белого горла низкие стоны-шипения. Видимо, кто-то гадкий, хитрый, ублюдочный читает его мысли, потому что пространство тут же затапливается звуком настолько прекрасным, что у Рамоса начинает кровоточить сквозная рана в груди. Рычащий голос простреливает ушные раковины и ласкает слух чувственными полувздохами. Серхио всматривается внимательнее — гибкие пальцы-змеи путаются в ольховых шелковистых нитях и гладят-гладят-гладят, массируют голову, управляют ею, как только заблагорассудится их хозяину, — вправо, влево, чуть вниз, поворот на полдвенадцатого. Всё, чтобы достичь своей цели. Всё рассчитано — до секунд, миллиметров и полупрозрачных гнилых улыбок. Бэйл всегда был хорош в математике. Он скашивает взгляд вбок и буквально врезается им в Серхио. Смотрит внимательно и холодно, отчего его пронзительно-голубые глаза кажутся ледяными — в них сколами-изломами полыхает северное сияние и синим пламенем полосует тонкую линию чуть ниже основания шеи. Серхио чувствует себя животным, попавшим на разделочный стол; он видит, как острозаточенный нож, зажатый в руке Бэйла, стремительной лавиной движется к его сердцу, и закрывает глаза, готовясь к скорой кончине. Но ни через секунду, ни через две не ощущает ни боли, ни долгожданного облегчения. Чёртов Дьявол. Невыносимый потомок Гая Фокса, стяжающий чужие души, сердца, судьбы…* Серхио хищным зверем пытается выследить этот галактический лазурный взгляд, но не может — натыкается на вихрастую макушку, преграждающую обзор. И единственное, что ему удаётся увидеть, — это то, как Лука Модрич глубоко целует красными губами Гарета Бэйла. В Серхио как будто пускают стаю диких ос — они прошивают его стальными нитками и нещадно колют испещрённое порезами сердце — что-то безумное стучит в голове и не даёт отвести взгляд. Луке только этого и надо — он выпускает свой длинный бесконтрольный язык и легко проводит им по нижней губе Гарета — дразнит, играется, гасит в полумраке едкую усмешку и откровенно оставляет Рамоса за бортом. Сукин сын. Бэйл тяжело выдыхает и мимолётно стонет, когда чужие острые и слегка неровные зубы впиваются в него, когда они смертоносными бритвами танцуют на его губах. Он чувствует боль — на коже выступают горячие капли крови; пахнет же крепким бурбоном и малиной: алкоголь — это пьянящий во всех смыслах Рамос со своим этим взглядом отпетого маньяка, который смотрит-смотрит-смотрит на них, но не торопится касаться, а малина — это Лука — сладкая, раздражающе неудобная ягода, от которой лучше не ждать добра: за ней охотятся отпетые медведи Мадрида и отпетые маньяки; она сама — сплошной ком разочарований — сначала на языке растекается губительная патока, а потом появляется предательская кислинка, и на зубах противно скрипят мелкие косточки. С Лукой точно так же. Он непредсказуемый, он — стихия, неподвластная им обоим, именно поэтому Гарет ничего и не может сделать — не может кинуть спасательный круг утопающему в жажде и возбуждении Рамосу или просто, на худой конец, протянуть ему руку помощи. Вместо этого ему приходится искать спасение самому — Модрич с превеликой беспечностью в блядских глазах трётся промежностью о пах Гарета и с леденящей душу улыбкой наблюдает за реакцией — Бэйл утробно рычит и кусает внутреннюю сторону щеки, стараясь физической болью остановить моральное разложение. Получается, сказать по правде, фигово. Лука усмехается грязно и снисходительно и тянется за ещё одним поцелуем, но Гарет не даётся — уворачивается, на что Модрич едва удивлённо приподнимает правую бровь, но спустя пару секунд понимает, что к чему, и вновь ухмыляется. Жестокий Гарет. Его потусторонний электрический взгляд — деланно спокойный, подобный студёной родниковой воде — препарирует Серхио и без зазрения совести кидает в него камни. Первый попадает в скулу и оставляет ощутимый порез, отчего Серхио морщится, но зрительного контакта не разрывает — наблюдает, как уверенным хищником сгибает Бэйл податливого, как размягчённая глина, Модрича, к себе. Второй прицельным броском ранит лобную долю над левым глазом — в это время Гарет касается кончиком острого носа бархатной шеи своей мнимой жертвы и ведёт им от основания ключицы до резкого выступа подбородка. Лука — чёртов паяц — в открытую подыгрывает ему — тихонько, развратно поскуливает и шепчет что-то неразборчиво-животное — вероятно, на своём тарабарском-хорватском что-то заклинает, но Серхио плевать на это — ему бы сейчас стравить внутреннее пламя и не убить раззадоривающих его придурков. Третий — контрольный — рассекает спинку носа, и ничего, кроме металлического запаха, ноток алкоголя и дрянной малины, Серхио не чувствует. Гарет заставляет Луку отклониться и медленно — невероятно просто — целует его — влажно, размеренно, показательно. Есть в этом что-то издевательски-магическое, и Серхио не в силах прекратить смотреть на это. Никогда не может. Потому что с самого первого мгновения этой чертовщины его связывают волшебными кнутами и бросают в темницу, из которой нет выхода и в которую нет входа никому, кроме этих двоих. Это начинается практически спонтанно — он случайно застукивает их после тренировки в пустой раздевалке, и тогда всё меняется. Нет ни долгих размышлений, ни бессмысленных самобичеваний (Серхио всегда был широких взглядов, и, как оказалось, не он один) — он просто больше не может смотреть на них прежними глазами и начинает тянуться к ним, как глупый мотылёк стремится к смертельному для себя свету. Впрочем, Серхио знает — ему нечего бояться, в нём не столько слабость, сколько природное любопытство и амбиции, поэтому он без страха в душе и сердце идёт на глобальную авантюру, стоит хитрому Луке Модричу пригласить его провести вечер с ним и Гаретом у него дома. Тогда всё кончается апокалипсисом, но никто не торопится хоронить тела — наоборот, Серхио чувствует небывалую силу, как будто циркулирующую по венам и зажигающую в нём новую порцию торфа. Всё дымит, и Серхио это нескончаемо нравится. В конце-то концов, он обожает всё жечь. Даже если жечь приходится самого себя. Сейчас чадит диафрагма, стоит проворному языку Бэйла раскрыть губы Луки и проникнуть в его горячий красный рот. Они специально разворачиваются так, чтобы он видел каждую деталь (сволочи): как дрожат иллюзорные ресницы хорватского мальчика-призрака, как нервно дёргается кадык валлийского пришельца, как красиво переплетаются их пальцы, целомудренно уложенные на широкое бедро Бэйла, как их волосы путаются, отчего оба синхронно шипят, когда отрываются друг от друга, чтобы глотнуть недостающего кислорода… Как правильно и естественно они смотрятся, пытаясь не пожрать друг друга, но поглотить — стать единым целым. Рамос чувствует удушающую феерию ревности и зависти, потому что он теряет тот колючий взгляд Бэйла, когда он полностью погружается в процесс; Модрич же не смотрит на него совсем — выводит из себя, бесит до тошноты — ублюдочный подстрекатель, поганый выродок, целующий не только Гарета Бэйла, но и душу Серхио Рамоса. Это почти невыносимо, но Серхио терпит, заливается бурбоном и наслаждается этим оральным порно. Считает секунды. На сто тридцать седьмой его ломает — пора прекращать этот блядский цирк. «Принимайте ещё одного уродца», — смешливо думает он и, обозначая свои планы, звонко ставит вновь пустой стакан на законное место. Сам же легко поднимается и идёт брать своё. Крепости падут — Серхио Рамос позаботится об этом… Он не грациозный ни разу; он — статный, пугающе прямой и жестокий. Движется гильотинным лезвием в сумерках и выбирает того, кого вкусит первым. В его выборе не приходится сомневаться. Серхио садится на подлокотник и нависает штормовой тучей, с минуту просто наблюдает, а потом точным хирургическим движением хватает пальцами-клешнями волевой подбородок Бэйла и заставляет его посмотреть на себя. Лука не вмешивается, заинтересованно ждёт продолжения, а Гарет разрубает аквамарин взгляда на пьяные снежинки и посылает метели в довольного, только того и ждущего Серхио. Веет прохладой и нервозностью, и внутренний зверь-кровопийца Серхио Рамоса предвкушающе облизывается. Он сильно сжимает челюсть, отчего та надрывно скрипит, впивается короткими ногтями в щетинистую щёку и удовлетворённо кивает головой, когда слышит болезненный выдох сквозь плотно сомкнутые зубы. Серхио мгновенно сокращает между ними расстояние и горячечно шепчет ему куда-то во впадинку под нижней губой одно-единственное слово: — Хочу. В чёрных зрачках-колодцах мелькает что-то яркое, какой-то взбалмошный фейерверк, и Рамос тут же захватывает чужие губы в стратегический плен. Целует он жёстко, требовательно, исследует языком мужской рот, вылизывает ровный ряд зубов и пытается дотянуться кончиком языка до самых гланд, отчего Бэйл попросту задыхается, но Серхио не даёт ему возможности оторваться или перевести дыхание — это наказание. За всё то блядство, что они тут устроили. У Гарета нет и шанса на спасение, на сопротивление — инициатива в данном случае наказуема, а он — не самоубийца и идти против Серхио Рамоса не решится. Да и не захочет делать этого, потому что от него так пахнет пряностями, уверенностью и возбуждением, что Гарет делает ставки, на сколько хватит его выдержки, и просто отдаётся ему весь без остатка. К слову, ставки, когда у их капитана вновь сорвёт все тормоза, делает не только Гарет — Лука, всё ещё находящийся на коленях у валлийца и чувствующий исходящий от Серхио жар, гадливо улыбается и без всяких колебаний тянет руку к чужому стояку. Когда он касается плотной ткани джинсов, ощущая всю степень обречённости Серхио Рамоса, Лука с вызовом смотрит на него, но его бесстыдно игнорируют — сливочный капитан оказывается слишком занят своим востроногим напарником, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Модрич чувствует укол чего-то тёмного и страшного. Что-то под рёбрами отчаянно требует крови, и он проливает её — сначала легко проходится ребром ладони по кромке ширинки, а потом накрывает пах листом руки и ощутимо сжимает. Такое игнорировать не смог бы человек даже с железной выносливостью, что уж говорить о горячем несдержанном Серхио Рамосе?.. Он останавливается, раздражённо шипит в рот Бэйла, отчего тот мерзко ухмыляется, и скашивает недовольно-любопытный взгляд на Луку. Модрич делает вид, что ничего не произошло, и смотрит так невинно, что у Серхио крошится та самая полуразрушенная эмаль на зубах. Чёрт. Однако просто так сдаваться он не собирается, поэтому быстро забивает на эту внеплановую заминку и возвращается к прежнему занятию. Лука следует его примеру — расслабленно гладит чужую промежность, попеременно усиливая касания в разных точках его интересного маршрута. Иногда Серхио открыто стонет от его нехитрых манипуляций, отчего Гарет горлом ловит протяжную вибрацию, и иногда его так и подмывает дать маленькому негоднику подзатыльник за его проделки, но вместо этого он с королевским превосходством кидает мимолётный взгляд на обиженного недостатком внимания ребёнка-Луку и усмехается — стояк ведь не у него одного… Он думает каких-то пару секунд, а потом тянется сильными пальцами к лицу Гарета — очерчивает широкие ухоженные брови, прокладывает путь от ложбинки между ними до круглого кончика носа и спускается на лепестки губ — они не мягкие — искусанные: кусочки засохшей кожи слегка царапают, и в какой-то момент Рамос не выдерживает — резко дёргает один из ссохшихся ошмётков и с каким-то маниакальным блеском в глазах наблюдает за тем, как рана тут же заполняется бордовым. Бэйл не вскрикивает, не шипит даже, а лишь зло смотрит из-под ресниц, но Серхио не замечает этого. Вместо него на помощь приходит Лука — успокаивающе гладит большим пальцем гороховидную кость и ловит невысказанную благодарность в ответ. Внезапно Рамос целует его — на удивление нежно, трепетно, благоговейно. От этого в груди что-то дрожит осиновым листом на ветру; от этого сносит крышу уже ему самому. Когда испанец отрывается, его губы — красные, влажные, пахнут кровью. Он поворачивается и зачарованно смотрит на восхищённого Луку. Кажется, за такое не грех быть сожжённым на костре. Кажется, нужно спасать свою душу. Но вообще-то они все с самого начала обречены, поэтому грешник-Лука лишь отвечает согласием на открытое приглашение и тянется к манящим карминовым губам. У него губы горячие, как раскалённый уголь, — Серхио больно, но так пьяняще сладко, что он не может отказаться от этого. Пахнет корицей и кровью. Хочется то ли блевать, то ли выгрызть у Луки самое сердце. С Лукой вообще хочется всего и сразу. Больше всего — запятнать. Такого светлого, святого, мать его, Луку Модрича. Луку Модрича, который блудит, как последняя шлюха, слизывает алые росписи на губах Серхио и улыбается одними только глазами. И капитана кроет — теплотою золотистого сияния, рассекающего рабскую тьму и рабское сердце Серхио Рамоса. Он танцует языком у него во рту и выглядит таким необыкновенно обычным, что Серхио кажется, что он словил белочку. Не может невероятный, неистовый, неизведанный Лука Модрич быть таким правильно-раскрепощённым, таким несдержанно верным и притворным одновременно. Таким — его. Их, если точнее. Серхио перекатывает сладость на языке и болезненно жмурится, когда Модрич хватается за его шею и оставляет пару параллельных царапин вдоль линии загривка. Мстит. Выгибается, словно кошка, настигая Серхио безутешным охотником, потерявшим свою дичь, и целует так, что у Серхио темнеет в глазах. Ощущения путаются, голова кружится, и дурацкий голос из стерео-колонок шепчет ему страшную тайну — Лука хочет всё сжечь. Сжечь его дом. Его сердце. Самого Серхио. Гарета. И самого себя. Чтобы было весело. Гори, гори ясно, чтобы не погасло, мать его. Серхио закрывает глаза, чтобы не видеть — оглушающей тьмы, ореолом окружающей голову не-святого Луки Модрича, его девственного лица, на котором так ярко распускаются бутоны румянца, и внеземных глаз одного чересчур спокойного, благословляющего валлийца. Это даже как-то бесит, потому что у этих двоих какая-то нечеловеческая выдержка, какое-то волшебное зелье равновесия, текущее по венам. С ним же всё не так — Серхио полыхает. Серхио и сам — пламя. Ему всегда всего мало. Он внезапно подхватывает Луку под бёдра, снимая с ног Бэйла, и ждёт, когда кто-нибудь из них запротестует, но этого не происходит. Чёрт возьми. Вместо этого Лука самозабвенно цепляется ногами за его торс, а руками — за шею. И приглушённо смеётся в самое ухо. Чёртова змеюка. Плющ. Ни одно солнце не выжжет его. Даже грёбаный Рамос. Просто потому, что Лука — не Икар, а само Солнце. Бэйл же просто наблюдает за тем, как двое покидают гостиную, и внезапно усмехается — неровно, нервно, зловеще. Он встаёт и подходит к столику, берёт стакан и плещет бурбон. На языке ощущается горечь, терпкость и клубника — её оставили на стекле бокала губы Рамоса. Почему-то он всегда таков на вкус. Гарет задавался вопросом «Почему же?» уже слишком давно, чтобы попробовать понять это ещё раз. В конце концов, ему нравится, что суровый капитан «Реал Мадрида» на самом деле приторно-сладкий, как сахарная вата, — правда, вата с добавлением жгучего перца, но это уже мелочи. Он выключает стерео-колонки, потому что сейчас польётся музыка куда слаще… И идёт следом. Гарет, сколько себя помнит, всегда идёт следом. За одним конкретным человеком. Как вымокшая псина за своим хозяином. Преданная, безмозглая псина, ищущая тепла и… электричества. Гарета сожрала меланхолия ещё в колыбели. И это, пожалуй, необратимо. Он кидается улыбками направо и налево, а у самого льды в глазах трещат по швам и смеются кислотно-кислотно. Так, что Гарету порой даже страшно посмотреться в зеркало. Ему не хочется умирать. Хочется жить. А для этого ему нужен оголённый провод. Его-то он и ищет с момента, когда ему исполнилось четырнадцать и когда он понял, что с ним что-то определённо не так. И он находит. Парень, у которого вместо вен электросеть, представляется Лукой. Приветливо улыбается, и Гарет понимает, что пропал. Луке невероятно идут белые цвета «Тоттенхэма», но ещё больше — сливочные «Реала». Лука вообще весь соткан из света, и Гарет целует его следы, пока никто не видит. Лука делает его живым, и когда он уходит, Гарет думает только о том, что, когда хозяин умирает, нередко преданное ему животное следует за ним и в могилу. Благо, лопата и гроб ему ни к чему, достаточно только перебраться из туманной Англии в солнечную Испанию. Туда, где есть настоящее солнце. Персональное солнце Гарета Бэйла. Когда они встречаются вновь, Гарет чувствует, как чужое тепло полосует ему глотку, и мысленно обещает себе стать сильнее, стать самостоятельнее, взрослее. Лука же обнимает его и руками пишет на спине: «Ты обязательно выйдешь из тени, Гарет, а пока я просто побуду рядом». И меланхоличный мальчик Гарет верит ему. Меланхоличный мальчик Гарет не верит только Серхио Рамосу. Потому что он — тёмный. Скалится хищно и развязно врывается в его душу. Гадит там, не испытывая никаких мук совести. Чёртов ублюдок! Гарет, пожалуй, даже ненавидит его за всё это — за идиотские шутки, за постоянные шпильки и едкие замечания. За то, что он время от времени хватает его за пучок волос, как мальчишки делают, дёргая девчонок за косички, чтобы произвести впечатление. За то, что он такой беспардонный и горячий, словно живое пламя. И за то, что он, чёрт возьми, заставляет его чувствовать! Просто в какой-то момент Гарет с ужасом осознаёт, что живым он чувствует себя не только в присутствии Луки Модрича. Оказывается, что и злое, грязное, беспощадное пламя может не убить, но воскресить. Это пугает, но почему-то Гарет не готов отказываться от этого. Почему-то ему хочется ещё. Хочется Рамоса, который в отличие от Луки не пряник, а кнут — разрезает его меланхолию надвое и посылает все его загоны к херам. Хочется Рамоса, который ничего ему не обещает и, уж точно, не клянётся, но всегда оказывается рядом. Защищает. Капитан. Именно поэтому, когда в тот вечер, когда случается катастрофа и приходит в движение механизм истинного безумия и когда Серхио уверенно цепляет его подбородок пальцами и жарко целует, Гарет не дёргается, а понимает, что готов следовать в могилу ещё за одним человеком. Гарет заходит в комнату и видит, что теперь в плену Лука. Чёрные шёлковые простыни обнимают его своими волнами со всех сторон и гладят-гладят-гладят. Холодят. Поедают. Лука не ведёт, не может вести, когда над ним — таким тонким, известковым — нависает крупная мраморная клеть из тела Серхио. Он разрушает известняк губами, руками обрезает углы всё ещё мальчишеского, не мужского, нет, тела и создаёт абсолютно новую скульптуру — горячо стонущую в рот, красными губами хватающую электрический воздух и распыляющую непослушные кудри по накрахмаленным подушкам. Чёрт. Бэйл чувствует, что к концу от него останется только горстка пепла. Он стоит у входа, облокотившись на косяк, и отчаянно пытается вспомнить все десять заповедей Христа. На первой же и спотыкается, потому что у его богов нет белого хитона и нимба над головой; его боги сейчас покрыты лакричной глазурью простыней и парами порока. Его боги открыто прелюбодействуют, и, судя по тому, как бешено заходится его сердце и как неуютно ему становится в собственных же брюках, сам Бэйл давно уже нарушил и седьмую заповедь. С десятой же у них у всех всё прекрасно. Потому что, как ни странно, нет ни ревности, ни слабости, ни зависти. Всё, как в чёртовых университетских общежитиях, — всё общее, в открытом доступе; увидел кусок — бери. Так и тут, одно только непонятно: кто — охотник, кто — дичь. С каждым разом Гарету всё больше и больше кажется, что капканы ставят как раз-таки на него, потому что маленький, тонкий, звонкий Лука Модрич — не то, чем кажется. В нём расплетается, будто клубком вязаных нитей, что-то дикое, тёмное, завораживающее. Что-то демонически ушлое; что-то, что заставляет Гарета из раза в раз писать новое завещание. Гарет совсем не чувствует себя ведущим, скорее — ведомым. Этими тихими стонами, что вылетают из невероятно-красного рта, когда Рамос одним рывком разрывает чужую дымчатую рубашку, пуская жалобные пуговицы-пули в свободный полёт, и этими мимолётными взглядами через крепкое капитанское плечо, кричащими смешливо и пошло: «Иди сюда, Гарет. В самое пекло. Пора устраивать революцию». И Гарет идёт. Медленно, не боязливо, но осторожно. Мягко опускается на край кровати и смотрит. Смотрит, как ублюдочный наследник Гая Фокса зажигает очередную бочку с порохом… Лука свистяще выдыхает, будто замораживает пространство и приковывает внимание. А потом внезапно достаёт спички и готовится взрывать — сердце Гарета, мозг Рамоса, этот мир. Серхио скользит широкими ладонями по тонкой полоске обнажённой кожи и тянется дальше — опускает края рубашки и открывает их с Гаретом взору твёрдую грудь, выпирающие, словно шипы кастета, рёбра, искрящуюся бледность и чёрную метку греха — расплывчатое родимое пятно под правой ключицей. Гарет сглатывает, Лука слабо улыбается, а Рамос не сдерживается — утробно рычит и припадает губами к перекрёстку на груди. К чёрту всё! Их не спасёт ни Иисус, ни святая хранительница Мадрида — Альмудена.** Её деревянный лик Рамос сейчас с превеликим удовольствием сжёг бы, потому что по-другому нельзя — у него есть два мадридиста, которые палят шины улыбками-взглядами-жестами, и Рамос тонет в этом мареве жёлтом, будто его связали по рукам и ногам и кинули в бездонное море. Ему, в общем-то, плевать, ведь он не совсем и испанец-то — андалусец! Варвар. А кому как не варварам сжигать статуи прекрасных святых?.. Вот Серхио и жжёт — губами оставляет ожоги, зубами — траншеи от левого соска и до пупка, руками же выводит каждую клеточку податливого тела, расхристанного на кровати под ним. Лука позволяет: порывисто выдыхает и что-то тихонько шепчет — то ли молитву, то ли проклятье. Серхио всё равно — тормоза уже давно слетели, дальше — только казнь (возможно, этот грёбаный потомок Гая Фокса всё же подорвёт его, но это будет потом, да и вполне заслуженно). Именно поэтому Серхио не останавливается и тянется к блестящей в полумраке комнаты пряжке ремня, нетерпеливо дёргает, чем вызывает пару задушенных смешков со стороны, и недовольно шипит: — Чёрт бы тебя побрал, Лука, в следующий раз я подарю тебе штаны на липучках. — Тогда не забудь к ним прикупить и подтяжки, — внезапно усмехается Бэйл и выглядит таким ядовито-тёмным, что Рамос не может удержаться: — Всегда знал, что у тебя паршивый вкус. Но Гарет не остаётся в долгу и мгновенно парирует: — Видимо, и на мужчин тоже, — и только потом до него доходит его промах — он быстро поворачивает голову в сторону Луки и встречается с ним взглядом. У него в глазах что-то невысказанное, трепещущее, беспокойное — голубая лавина, готовая сойти с ледяной горы Мак-Кинли. Но Лука лишь излучает свет, тихонько смеётся с этих двух идиотов и легко пинает Рамоса ногой, как бы говоря, что они немного отвлеклись от их интересного занятия. Повторять дважды ему не приходится — Серхио шуршит ширинкой, выпутывается из узла ремня и настойчиво стягивает ненужный элемент одежды с Модрича — тот приподнимается, чтобы ему было удобнее, и как-то смешливо подмигивает Гарету. Чёртов интриган. Он ловит кайф от того, что сейчас Рамос готов сделать что угодно по одному только его щелчку, чего в другой ситуации добиться вообще невозможно, ведь он упрямый, твёрдый, жутко неудобный, одним словом. Но Лука находит ко всем подход, и к нему тоже. С Гаретом ему легко; с Гаретом у них идиллия, воздушное равновесие: он — олицетворение текучести воды, Гарет — стремительный поток воздуха — глотай, сколько пожелаешь. С Рамосом всё иначе — это пламя; это пепел. Им либо воскрешать, либо хоронить. Многие почему-то выбирают второе. Наверное, потому что это проще, это проторенная дорожка, ведь что может быть привычнее, чем ненависть к Серхио Рамосу? Но Лука изначально не был таким, как все; Луку не понимают, и он отвечает им взаимностью, потому что предпочитает окроплять руки об острого, непредсказуемого Серхио и наслаждаться увиденным — ярким, живым, животным — всем тем, что так любимо и ненавистно в капитане «Реал Мадрида». В конце концов, когда-то давно все прибегали к пусканию крови, чтобы быть здоровым, вот Лука и пускает — себе, ему и Гарету заодно. Было бы контрпродуктивно упустить такой источник топлива. Всё, что горит, должно быть сожжено — это его тайное кредо, от которого он не собирается отказываться. Вот он и поджигает тонкую линию пороха, ведущую к рукам его заложников, и смотрит, как горит человеческая плоть. От огня остаются ожоги; в ответ от Серхио — метки по всему телу, от Гарета — колкие взгляды, от которых печёт везде, где они касались его. Луке хочется прошептать: «Добро пожаловать в общественный крематорий, дети мои». Серхио хочется заткнуть его густым поцелуем. Гарет же молча смотрит и так же безмолвно просит их не прекращать. Перекрёстный огонь продолжается. Серхио внезапно кусает Луку чуть выше первой пары рёбер и едко улыбается, чувствуя, как тело под ним нервно дёргается, а откуда-то сверху шипят. Смеётся, когда ему вдобавок прилетают подзатыльник и недовольный взгляд от Бэйла. Святая наивность! Ну прям вылитый лорд протектор, защищающий свою прекрасную даму. Как мило, блять. Он скатывается языком вниз и цепляется зубами за резинку боксеров. Лука усмехается подло и надменно, Гарет замирает. Серхио без сожалений тянет вниз. Пахнет жаром и мускатом; что-то химическое стреляет в груди, омывает озоном угольное сердце и оставляет выбоины-кратеры на лёгких. Опасные пары ударяют в голову. И Серхио сдаётся — если ему суждено задохнуться, да будет так!.. Делать минет Луке — это отдельное искусство, так считает Рамос. Поэтому кривит губы, включает в глазах янтарные светильники и падает в бездну. Проводит пальцами по коленной чашечке, вырисовывает круговую диаграмму своих бесконтрольных чувств и легонько постукивает костяшкой указательного пальца по выступающей кости. Ведёт вверх, по беговой дорожке бедра, тормозит перед финишной чертой — там, где дугой уличной кошки выгибается тазовый каркас. Касается носом внутренней стороны бедра, почти любовно трётся щетиной, отчего кожа мгновенно покрывается красными полосами, ловит частички тепла и мимолётно целует. Лука нетерпеливо ёрзает на простынях, пытается сжать ноги вместе, подталкивая Серхио к действию, но тот прерывает его, не позволяет. Дразнит дорожкой поцелуев от бокового сгиба колена до основания бедра, остро прорезает языком тонкую траншею — кожу холодит, отчего Модрич порывисто выдыхает и слегка подскуливает, явно не желая, чтобы обычно стремительный Рамос медлил сейчас. Но у Серхио, похоже, на этот счёт свои планы. В конце концов, месть — блюдо, которое подают холодным. И то, что Рамос — это живое пламя, не значит, что он не может быть жидким азотом. Сидящий рядом Бэйл почти с жалостью смотрит на то, как Рамос измывается над сливочной десяткой, думает, что это жестоко, но правильно — потому что это действительно красиво, когда Лука Модрич так откровенно просит быть с ним; это эстетически прекрасно, когда его голова запрокидывается назад, а выпирающий кадык режет материю тьмы, блестя прозрачными каплями пота на сахарно-белой коже. Гарету действительно всё это нравится. Гарета это когда-нибудь сведёт в могилу, но раз без этого никак, то и поделом ему!.. Он двигается ближе, находит пальцами ладонь Луки и сжимает её в своей, проводит большим пальцем по линии жизни, переходит на прерывистую ума и останавливается на черте сердца. Чёрт бы побрал эти программы про гадалок! Гарет почему-то не может отказать себе в удовольствии разжижить себе мозг подобного рода времяпрепровождением. Говорят, двух одинаковых таких линий не существует, но ему почему-то кажется, что это не так. Потому что как иначе объяснить, что его так тянет к Луке? Как объяснить, что он может нарисовать эту линию во сне с каллиграфической точностью? Ответить на собственные же вопросы он не успевает: Лука проворачивает тот же трюк, что и с Рамосом. Его рука — цепкая, уверенная и гибкая, скользит от пряжки ремня до стачного шва ширинки. Гарет закрывает глаза и представляет, что их не разделяет пару слоёв одежды, что кожа липнет к коже, отчего внутри повышается градус, а внизу ощущается приятная тяжесть. Лука аккуратно сжимает чужую плоть, и в это же мгновение протяжно стонет — Рамос наступает с наскока — толкается кончиком языка в углубление уретры и тут же обхватывает головку плотным кольцом губ. В голове у Гарета свистят метели и что-то поочерёдно взрывается — ладонь Луки тяжёлая, губы Серхио настырные — красиво смотрятся на чужом члене, эластично двигаются — вверх-вниз, вверх-вниз — Гарета даже немного подташнивает. Голова кружится. Хочется дышать. Он втягивает носом распаренный воздух и косит взгляд. Посмотреть есть на что: грудная клетка Луки заторможено вздымается, будто на неё положили огромный булыжник, пальцы второй руки буквально вгрызаются в блестящий шёлк, а влажные волосы водорослями оклеивают фарфор шеи. Гарет больше не может сдерживаться — наклоняется и ловит ртом новый, невероятно сладкий стон, когда выбеленные до невозможности зубы Рамоса царапают тонкую кожу, когда горячие губы скользят по стволу, овитому сеткой голубых вен, и когда его язык вылизывает все чувствительные места, отчего крышу сносит так, что ремонту это не подлежит. Серхио берёт глубоко, почти до самых гланд, но Луке этого кажется мало, он приподнимает бёдра и двигается сильнее, стараясь пробить чужое горло, как сетку в футбольных воротах. Серхио задушенно кашляет и тут же резким движением осекает его — пальцами больно давит на тазобедренные суставы (там обязательно останутся чёрно-лиловые разводы) и возвращает непокорное тело на устойчивую поверхность постели. Смотрит из-под длинных ресниц зло и возбуждённо — ему нравится, когда Лука становится жестоким, властным, смертельным. Как и во всём прочем, Рамос всецело отдаётся процессу — страстно, жёстко, даже болезненно. От этого у Луки голова идёт кругом, потому что Рамос хорош в этом. Его губы гибкие и пухлые, идеальные для минета, а зубы — острые и беспощадные, язык же — проворный, грязный. Он чувствует каждое их движение, каждую эмоцию, которую Серхио вкладывает в них, и пытается не сойти с ума. Его сердце будто бы взбесилось — пляшет еретические танцы вокруг костра в пространстве грудины и гонит кровь по венам в тысячи раз быстрее. Если бы не Гарет, Лука разбудил бы тех самых пожарных на окраине горда своими нечеловеческими стонами — благо, Гарет тут — глушит их своими поцелуями — механически-правильными, выверенными до миллиметра, но полными — нежности, страсти, понимания. Гарет знает, что с Рамосом не бывает просто, но от этого только интереснее, поэтому он не сомневается ни секунды и заменяет губы твёрдой уверенной рукой, когда Рамос наконец доводит ритмичными движениями Луку до исступления, и смотрит ледяными глазами в туманные глазницы Модрича. Он посылает ему свои ветра и пытается хоть как-то остудить тот пожар, что взбушевался у него в районе ключиц и шеи, а после поворачивает голову и загипнотизировано наблюдает за тем, как белёсые разводы стекают по подбородку капитана, как они пачкают ворс бороды и лениво падают на чёрные простыни, оставляя след порока и животной, космической не то любви, не то борьбы. А потом резко подаётся вперёд и целует своего капитана, ощущая на языке солёную терпкость человека, ведущего его к свету — порой, к благословляющему солнечному, порой, к проклинающему огненному — взятому из человека-Ада. Серхио усмехается в поцелуй, но прохладные губы Гарета делают приятно; они трепетные, осторожные, но уверенные, и это то, за что он, жаркий безумный андалусец, уважает этого строгого, северно-сияющего валлийца. В это время переводящий дыхание ревнивый хорват неодобрительно блестит глазами и ощутимо кусает за палец Бэйла, который по неосторожности всё ещё не убрал руку от его рта. Тот удивлённо шипит, Лука довольно скалится, а Рамос открыто смеётся: — Ну нифига себе! Ты посмел обидеть своего драгоценного принца. Какой же ты, однако, говнюк, Лука, — издевательски тянет он, на что Бэйл благоразумно закатывает глаза, а Модрич показывает фак. Идиоты. Нарываться на немилость Рамоса — идея изначально хреновая, но Лука довёл её до абсолютизма, поэтому Серхио, тотальный псих всея Мадрида, мгновенно возвращается к его телу. Его рука скользит ядовитой змеёй, овивает бедро, поднимается к пояснице, гладит ложбинку, а потом опять ныряет вниз. Чёртовы американские горки. Лука начинает тяжело дышать. Что-то смазано хрипит на хорватском, и взгляд Гарета подсказывает Серхио, что это определённо что-то матерное. Спустя пару летящих кружащих касаний ануса Серхио лично убеждается в этом: — Сука, Рамос, не делай так, чтобы впоследствии я заставил тебя пожалеть о своих действиях, — сдавленно шепчет он, и капитан усмехается: — Как пожелаете, моя принцесса, — едко поёт он, в ответ получая убийственный взгляд из-под трепещущих ресниц и недовольный излом губ. После Серхио поворачивается к Гарету, подносит руку и приказывает: — Оближи. Гарет, покорный и таинственный, скользит языком между выступов костяшек, исследует чернильные пятна на загорелой коже и вдруг вероломно прикусывает костяшку среднего пальца. Серхио недоумённо приподнимает бровь, а Бэйл стремительно оказывается около его уха и жарко шепчет, прикусывая мочку: — Я требую отмщения, мой король, — в голосе у него сочится насмешка вперемешку с внезапным страстным возбуждением. Серхио только вновь саркастично кривит губы и кивает головой. Первый палец входит легко, и Лука дышит как загнанная лошадь (Серхио знает толк в лошадях) и закусывает щёку изнутри. Второй Серхио вводит не торопясь, слегка сгибает фаланги и молчаливо двигает. Модрич стонет, так противно сладко, что выдержка капитана висит на тонкой ломкой нити карамели: поднеси пламя — лопнет, коснись пальцем — треснет, проведи языком — растает. Лука чего-то отчаянно просит, молит, но никто не собирается отвечать на его молитвы: Серхио слишком занят своим наинтереснейшим делом, а Гарет слишком мстительный — не помогает, не поедает его стоны, а с садистским наслаждением наблюдает за тем, как Модрича корёжит, ведёт от одних только пальцев. Зрелище то ещё. Будто предателя Гая Фокса заживо жгут на огне. Летят искры, сыплется пепел. Тянутся руки. Лука тянется к Гарету, стоящему коленями на кровати. Он по-прежнему жесток и бесстрашен. И он тоже — мстительный. Господи, спаси и сохрани душу раба твоего Гарета… Каким-то невиданным образом он оказывается способен контролировать руки, которыми так беспардонно сейчас дёргает легко поддающуюся металлическую пряжку — ремень испуганным ужом скользит по чужим сильным ногам и утопает в пухе одеяла. Он тянет мягкое, обескураженное тело на себя и, ни секунды не медля, сбрасывает брюки вниз, вслед за ними падает бельё. Гарет старается вернуть себе самообладание и смотрит теперь с участием, неприкрытым любопытством. Лука порывисто вздыхает, будто грудь прострелило острой болью (на самом деле это Рамос продолжает своё нелегитимное действо), и заставляет Гарета наклониться так, чтобы ему самому было удобно. Его рука калёным железом оставляет свой отпечаток на бедре, поднимается выше и задевает яички, отчего Бэйл мгновенно запрокидывает голову назад и лениво хватает воздух ртом, а потом накрывает член — размеренно двигается, легко гладит, едва ощутимо царапает коротко отстриженными ногтями. А дальше — всё летит в чёртову бездну. Лука своим блядски-красным ртом накрывает член и тут же протяжно стонет, потому что нетерпеливый капитан медленно, но уверенно входит в него, давя в глазах пожарище истинного безумия. Гортанные вибрации резвыми кузнечиками переходят на тело Гарета, и он чувствует — чувствует, как Лука изгибается, пытается уйти от чересчур близкого, но изначально не очень комфортного контакта и как сильные руки Рамоса не дают ему этого сделать. Это всегда ощущается как в первый раз, потому что к такому нельзя привыкнуть. Они сейчас как единый организм, переплетены длинными щупальцами осьминога, связаны — не физически больше, а ментально — и чувствуют мир одними глазами, губами, сердцами. Ёбаный симбиотический микроорганизм, паразитирующий от собственных же ощущений и эмоций. Твою же ж мать! Рамос даёт Луке время привыкнуть, успокаивающе гладит руками по бокам, поднимается выше на грудину и зажимает между пальцами прохладные соски. Гладит косточки ключиц, греет шею и очерчивает строгую линию подбородка. Снимает пару капель пота со скулы и медленно слизывает их кончиком языка. В голове заливается паршивым смехом белый шум, мозг отказывается работать и отвечать за всё происходящее сейчас с ними, и он… Он просто отпускает себя. Плевать, если он всё же подорвётся на этой мине имени Луки Модрича; плевать, если придурок-Бэйл обманул его и теперь не развеет его прах над Средиземным морем. Плевать, если святая Альмудена не простит его, их за всё содеянное. Её деревянная статуя была сожжена ещё в первую ночь этого цикличного безумия. Урна с её прахом далеко спрятана у него в шкафу. Так что действительно — плевать. Он медленно двигается, ощущая, как чужое маленькое тело льнёт к нему, будто плющ, как беспомощно он вцепляется руками в бёдра Бэйла, как неосознанно двигает головой, языком, губами (чем он там ещё двигает?) ему в такт. Бэйл стонет, Рамос рычит, Модрич сдаётся им в плен. Хитрый хорватский воришка, укравший их разум и души. Серхио пытается прочувствовать момент, закусывает губы, косит взгляд на отсасывающего глубоко и влажно Модрича, и у него напрочь отказывают мозги. Он наконец-таки находит тот самый угол, проходится слегка по простате, не без самодовольства замечает, как это его действие отражается на их едином организме, — Модрич берёт до основания, пуская пряность чужого тела по задней стороне горла, а Бэйл утробно рычит, вплетая свои пальцы, словно шёлковые ленты, в волнистые волосы полузащитника, — и начинает двигаться быстрее и сильнее. Где-то в голове орут, надрывают глотки те самые алкогольные птицы; где-то в сердце завывают ветра из глаз Бэйла, а в душе взрывается пороховая бочка. Спасибо, господин Модрич, за щедрый подарок. Серхио думал, что так бывает только в дешёвых, откровенно бездарных порно-фильмах, но они кончают одновременно: Серхио делает последний толчок и заполняет своим теплом чужое тело; Гарет быстро выходит из Луки и пачкает дорогие простыни, которые Серхио купил, между прочим, только на прошлой неделе; Лука же гортанно устало стонет и чувствует разрядку только от одного вида разгорячённого, потного, глубоко дышащего Бэйла. В воздухе разливаются всевозможные запахи — терпкие, стойкие, возбуждающе личные. Всё покрывается прочной сетью тумана, тела действуют на автопилоте, животные инстинкты побеждают в них личность. (Иногда бывает приятно вот так вот просто отключиться и получать наслаждение от близости — физической, духовной, ментальной, смертельной…) Серхио глубоко вздыхает, мягко гладит Луку по щиколотке и поворачивается к Гарету. Как-то боязливо проводит языком по губам, чувствует солоноватый привкус и ждёт, когда ему разрешат быть настойчивее. С Рамосом всегда так — не знаешь, чего ожидать: то он беспардонный и наглый, то он нарочито вежливый и аккуратный. Мужчина-парадокс, не иначе. Гарет смотрит, кажется, в самую душу, вылизывает взглядом рёбра и целует трепещущее от снисходительных глаз сердце. Он наклоняется и оставляет поразительно целомудренный поцелуй у него на щеке. Проводит костяшкой указательного пальца по линии роста волос и опускается на закорючку татуировки за ухом, вырисовывает её контуры и зажигает зелёный свет. Рамос целует странно самозабвенно, исследует рот как в первый раз. Они двигаются, словно танцуют, и Лука, с каким-то детским восторгом наблюдающий за ними, будто бы и вправду слышит тяжёлое полотно музыки, опускающееся снежным пластом им на плечи. Это завораживает. Ему хочется быть частью всего этого, и потому Серхио, на самом деле очень внимательный к таким вещам, легонько отталкивает Гарета и невесомым кивком головы указывает на благодарственно-лукаво усмехающегося Луку. Тот сразу же попадает в объятия маленького хорвата, целующего его сначала в шею, потом в выбоину между ключицами, в острый обрыв подбородка, уголок губ, кончик носа. Он покрывает точечными поцелуями всё его лицо: брови, полупрозрачные веки, дрожащие ресницы. И в ответ получает горячий шёпот на ухо, защищающие от всего мира руки чуть выше лопаток и такой преданный взгляд, что у Рамоса от всего этого пересыхает во рту и подгибаются колени. В такие моменты он чувствует себя лишним в их идиллии. Это чувство неприятное. Оно пожирает его изнутри, словно червь прогрызает себе путь в плоти яблока. Серхио не хочет в него верить, но изгнать его никак не получается. Ему всё кажется, что, не будь его рядом, Лука и Гарет не стали бы такими испорченными. Эта мысль медленно, шаг за шагом убивает его... Быть может, что-то просачивается в нём наружу, быть может, во всём виноваты вмиг сделавшиеся бесцветными глаза, а может, его просто знают уже слишком хорошо и читают как открытую книгу, но вдруг две пары рук уверенно тянут его на себя, укладывают на спину, а потом его в четыре руки раздевают. Теперь он лежит на кровати, а сверху него два дьявола — вылизывают, кусают (кусается больше Лука, кстати), щипают, царапают, татуировки рисуют новые и обновляют старые своими чернильными языками. Рамос скребёт пальцами простынь, считает взрывающиеся в голове звёзды и пытается воззвать к небу. Когда особенно острый язык Луки проходится по коже, вызывая целую стаю мурашек, Серхио не своим голосом хрипит куда-то в пустоту: — Эй, только Христа не трогай-то. Но Лука погано усмехается и жёстко отрезает: — Поздно беспокоиться о своей невинности, Рамос. Ты грешен, — и вновь оставляет электрический поцелуй прямо под звездой Давида. Бэйл согласно кивает головой и накрывает губами рёбра — в том месте, где красуется цитата Нельсона Манделы: «Спасибо Господу за мой непобедимый дух». Сейчас Серхио проклинает тот день, когда сделал эту татуировку, потому что кажется, что Бог отвернулся от него. Ему видится волчий оскал защитницы его леди Альмудены и вихрастые языки пламени, обнимающие её как родную дочь… Лука наклоняется, тихонько дует на член Серхио, коротко лижет, будто пробует соус — достаточно ли приправ. Щекой же он чувствует дыхание Гарета, который колюче целует бёдра и выступающие косточки таза. Серхио вздрагивает от каждого их прикосновения. «Прости меня, Господи, если я согрешил», — думает он, а Лука смешливо улыбается и отодвигается в сторону, чтобы Гарету было удобнее. Они сидят, соприкасаясь бёдрами, переплетаясь ногами, будто спутанные нити древних Мойр.*** В глазах у Модрича — кровавый заговор. В конце концов, именно с него всё и началось. Это он придумал эту игру; фантазия у него всегда работала, как надо, — как на поле, так и вне его. Это она вела их троих всё дальше и дальше. Именно Лука Модрич утащил их в свой омут, из которого им не выбраться и не спастись… Лука целует Гарета прямо над головкой члена, а после они лижут её с двух сторон. В этот момент крупная дрожь овладевает Серхио. Его сознание лопается, будто мыльные пузыри. В голове бьётся набатом шальная мысль, что, вероятно, вид сверху просто сумасшедший. По очереди его пленители обхватывают головку губами, и Рамос забывается. Гарет берёт с каждым разом всё глубже и глубже, раскрепощается, раскрывается, а Лука, улыбаясь такой перемене, кидает на невменяемого Серхио внимательный взгляд и решает подбросить в этот крематорий пару поленьев — кончиком языка касается уздечки и спускается ниже. Терпкий вкус смазки растекается по рту до самого горла. От горячей тягучей смеси запахов кружится голова, и Лука думает, что может кончить от всего этого просто так. Они с Гаретом сталкиваются губами, снова целуются и одновременно возвращаются к Серхио. Сначала стискивают языками уздечку, а потом проходятся по кромке головки. Языки их то и дело соприкасаются, когда то один, то другой приближаются к раскрытому углублению. Пальцами Лука поглаживает то бедро, то коленку, то нежную бархатистую кожу над входом. Гарет беззастенчиво вторит ему. Серхио же, вопреки обещаниям молиться, только сдавленно богохульствует. Это не длится долго. Рамос кончает первым, протяжно рыча в схваченную в порыве безумства подушку. Вторым финиширует Лука, не выдерживая напряжения и всех этих звуков-видов-запахов. А после в две руки они доводят до разрядки Гарета. Теперь они — грязные, мокрые, усталые — просто валятся на постель, что укутывает их оставленным теплом и чёрной похоронной тканью. Идти никуда не хочется. Сил на это просто не хватает. Лука двигается ближе и укладывает тяжёлую голову на широкую грудь Серхио и палит горячим дыханием, как пулемётной очередью. Гарет же ложится с другого бока, переплетает ноги с ногами Рамоса и просто думает о пепле — о том, во что медленно, но верно превращается его сердце. Серхио же наблюдает за засыпающим Лукой и ждёт, когда его позовут на другую сторону. Сегодня игра складывается в его пользу, но с этими двумя ему никогда и ни в чём нельзя быть уверенным. Он из раза в раз жжёт деревянную статую святой спасительницы Альмудены, но знает, что когда-нибудь она протянет ему руку и потребует вернуть долг. У этой девицы Альмудены солнечная, красная улыбка Луки Модрича и ледяные, голубые глаза Гарета Бэйла…