Фальшивые бриллианты детства

In the South Land there’s the city Way down on the river Where the women are very pretty And the men deliver We got magic, good and bad Make you happy or make you real sad Get everything you want, loose what you had Down in New Orleans ‘The Princess & the Frog’ Я открыла глаза и заорала. Точнее, я открыла глаза, увидела, кто надо мной склонился, и заорала. Снова не то. Итак, я лежала на мягкой кровати с резными столбиками и под балдахином, с надушенным, однако безнадежным в плане гигиены постельным бельем. Надо мной обеспокоенно склонились два писаных красавца, стремясь помочь и утешить. А я, зараза такая, орала. Из последних сил сдерживаясь, чтобы не благим матом. Ибо – раз – эти бы не поняли. Два – осадочек бы остался, а в планы Штирлица не входило сразу подходить близко к провалу. Я попыталась унять собственные вопли. Куда там, детское тельце если разогналось, то тормозить будет долго, упорно сопротивляясь. Сцена затягивалась, надо было спасать себя. - Ма-ма-мама! – удалось провыть мне. - О, дорогая, твоя мама отправилась на Небеса, - проворковал блондин. Внутренне меня передернуло и, вероятно, не только меня. Брюнет послал блондину испепеляющий взгляд и попытался меня приподнять и обнять. А еще говорят, бессемейные мужики не терпят пускающих слюни и сопли орущих детей, типа, брезгливость, нервы и все дела. Либо брешут, либо конкретно этот герой. Я позволила проделать с моей тушкой желаемые манипуляции и принялась пускать все вышеупомянутое ему на шелковую жилетку. Пусть награда сразу найдет бойца, даже такого специфического невидимого фронта. До химчисток осталось ждать лет двести, не меньше. Появись передо мной добрый гений и спроси, чего это я так неласкова, вон мужики какие обходительные, бери, пока дают, я бы посоветовала ему заткнуться. Все мы обходительные, когда надо уговорить потерпевшего смириться с проделанными конкретно с ним пагубными действиями. - Мама оставила тебя нам, ты будешь нашей дочкой, - продолжал заливаться соловьем блондин. Я икнула. Чтобы моя родная мать оставила меня тебе, кровопийца, тебе сначала надо: а) дожить; б) дойти до Москвы. Один-единственный злыдень точно не одолеет того, чего не одолела вся темная рать, поэтому брешете вы, дяденька, как сивый мерин. Детское тело потребовало выкрикнуть: «Врешь!» Я потребовала у тела, наконец, заткнуться: голова у нас теперь одна на двоих, и легче работать ей от воплей не становится. Да и пора начинать вербовку союзника. И соучастника моего нынешнего состояния. Блондин, именуемый Лестат де Лионкур, соврал аж в квадрате. Не только моя мать, мамаша девочки, в чье бездыханное тельце меня занесло, тоже не жаждала оставлять ребенка двум незнакомым джентльменам. Она умерла, и малышку забрали, не спрашивая разрешения. Дискуссия шла лишь в контексте убить ли несчастного ребенка окончательно или пусть еще помучается, то есть, вступит в новую, ночную жизнь, осложненную самовозгораниями на открытом солнце. Укравшие девочку мужики являлись вампирами, небезызвестными там, откуда я родом. Правда, в нормальной жизни они были героями занимательного для подростков фильма, а тут вполне себе реальной угрозой. Фильм я помнила, и поэтому перспектива меня не радовала. Вкратце, дела обстояли так. Жили-были во второй половине восемнадцатого века два вампира, и что-то разладилось у них в и без того полной взаимных претензий однополой семейной жизни. Луи топнул ногой и решительно заявил Лестату, что отныне будет влачить бессмертное и бессмысленное существование один, и ему жаль потраченных на совместную волокиту лет, денег, ценностей, сожженного поместья, невосполнимых нервов и всего прочего, что у него закончилось благодаря стараниям Лестата. Лестат, не будь дурак, всполошился, что сожитель и подельник выйдет из-под его контроля, окончательно раскается и кому-нибудь его заложит, и решил проблемы традиционно, хотя и нетрадиционным способом: завести ребенка. Готового, вампирского и прочного, чтобы лично не прибить нафиг при первом же случае, который, думается мне, наступил сразу же в ночь появления. Времена тогда стояли суровые, добыть ребенка из низших слоев общества было проще, чем в мое время котенка. Девочку вытащили из рук умершей от очередной эпидемии матери, а потом все пошло не так. Бедная малышка все-таки умерла. На ее месте возникла я, не помнившая, чтобы хоть сознание теряла. Сбой вселенной, мертвая петля нити судьбы. Если мне повезло, то у меня бред, и есть шансы очнуться в реанимации родного века, среди стерильности и пикающих приборов. Если нет… В этом будущем до пикающих приборов мне дожить сложно. По сюжету того фильма, вампиршу-недомерка Клодию приговорили и сожгли коллеги из Парижа. За покушение на убийство пройдохи Лестата, сейчас втирающего ей (мне, нам?), что теперь вот эта мерзость – моя новая семья. Второй вамп, Луи де Пон дю Лак, считался более трепетным и, по сюжету, склонялся скорее на сторону «дочери», чем психопата Лестата. От этого и надо было начинать плясать. - Я не ваша дочь, - прошептала я, глотая слезы. - Теперь наша, - самодовольно оскалил зубы Лестат. Ну, белые, ровные, клыки примечательные. В моем времени на такие чудеса и банальная стоматология способна. Я сильнее прижалась к Луи. Давай же, франко-американский солдат, защищай ребенка! - Ты ее пугаешь, уймись, - не подвел Луи. – Клодия, как ты себя чувствуешь? - Все такое странное, - прохлюпала я. - У меня так тоже было, - он осторожно отцепил меня от безнадежно испорченной одежды и принялся вытирать зареванное личико шелковым платком. - Правда? Когда? – Удобно, когда после плача ничего не краснеет и не отекает. Таращить глаза выходит трогательно, вон, как Луи старается добродушно улыбнуться. А ведь чувак едва ли не в депрессии до сего дня пребывал. - Когда я умирал, - Луи отбросил платок и теперь ласково приглаживал мои растрепавшиеся волосы. - А я умирала? – «поразилась» я. - Да, ты была очень больна, но мы спасли тебя, - провозгласил Лестат, плюхаясь рядом со мной на кровать. Почуял, стервец, что с введением третьего-нелишнего погорячился. Мы с тобой еще урегулируем, кто здесь главная любимая жена. - Я не помню, - и дрожащие губки. Поза «дядя, я тебя боюсь». Подстройка к Луи, выражение «ты хороший». – Кто вы? Ага, так они и скажут: «Мы монстры, жестокие кровавые убийцы, муа-ха-ха, и ты теперь тоже». Нет, в этом веке гламур рулит. - Меня зовут Луи, - он снова обнял меня. – А его - Лестат. Не бойся, малышка. Мы позаботимся о тебе. Знаю я итог вашей заботы, но все равно спасибо. - Да, Клодия, Луи хотел бросить нас, - снова влез Лестат. - Бросить, - механически повторила я. Эх, молодой-черноголовый, почти ведь вырвался на волю. - Но теперь он останется, - с воодушевлением продолжил Лестат. – Чтобы тебе было хорошо. Ты ж змея! Заложил бочку пороха под наши с Луи будущие отношения. Мол, что там один белобрысый манипулятор, вот девочка – истинная причина твоей несвободы, Луи. Исчезнет она – падут и оковы. Заботься, люби, мучайся… пожелай ее отсутствия. И сожри себя собственной совестью задолго до того, как она исчезнет, и много-много после. Браво, маэстро. - Нет, - я с усилием отстранилась от Луи и сползла с кровати. – Пойдем, - я потянула оторопевшего вампира за руку. - Куда? – не понял Луи. Лестат нахмурился. - Куда-нибудь. Мама говорила, можно уходить, даже не зная, куда. Если плохо. Пошли к кораблям. - Зачем тебе понадобилось в порт? – насмешливо поинтересовался Лестат. - Уплывем за океан. Или станем пиратами, - я дернула Луи за руку с мнимым воодушевлением. Я – ребенок, надо все время помнить об этом, хотя бы первый десяток лет. - Скорее, утонете, – желчно бросил Лестат. - Лестат, перестань, - возмутился Луи. - Девочки не тонут! – заявила я. – Они становятся русалками. Ты не бойся, - я улыбнулась Луи, - я тебя тоже превращу в русалку. Под водой в пещере живет морская ведьма. Она заберет ноги и даст тебе хвост. Мы будем плавать и глядеть на проходящие над нами корабли. Под водой здорово. - Чушь какая, - поморщился Лестат. – А потом ты влюбишься в принца, захочешь свои ноги обратно, он тебя отвергнет, и ты умрешь от горя, глупая русалка. Я съежилась, затравленно глядя на Лестата. Очередь рыцаря Луи защищать свою будущую даму сердца. - Зачем тебе под воду? Ты и так прекрасна, как русалочка, - перевел разговор Луи, хватая меня и подбрасывая к потолку. Я взвизгнула. Хорошо, что поймал. Теперь я верещала от радости. Лестат сделал вид, что у него мигрень. - О, вы можете забавляться потише? Луи, это же глупо, потакать соплячке в ее идиотских сказках. Чем скорее она поймет, как устроена наша жизнь, тем ей же будет проще. - Ты злой, - пискнула я. – Эту сказку мне мама рассказала. - Забудь! – властно махнул рукой Лестат. – Нет теперь твоей мамы. Сказки врут. Ничего нет, кроме крови и денег. И у нас явная нехватка того и другого, - последнее было адресовано Луи. О, да, мы семья, и это наша первая общая ссора. - Ты невыносим, - не остался в долгу Луи. – Давай я покажу тебе дом, Клодия, пока папочка Лестат остынет. - Я помню своего папу. Он умер. Лестат не может быть моим папой, - отчеканила я. Вот нам только детско-родительских драм не хватало. Что-то из сериалов, кажется, врач, у которого было «двое пап». На фиг, на фиг. От вменяемой родительской семьи нормальный ребенок отделяется, создавая свою собственную. У Клодии с этим очевидная трудность в связи с детской внешностью и необходимостью конспирации. Так что, парни, придется нам играть в другой симбиоз, пытаясь, как это задорно предлагали в рекламе телешоу, найти свою пару и построить любовь прямо на находящемся рядом материале. Криво, косо, а что поделать. Для меня это, в первую очередь, вопрос выживания. - И я тоже не могу быть твоим папой? – ласково спросил Луи. Засада, и этот туда же. Ничего, милый, еще в запасе время есть у нас с тобой. - Ты будешь моим принцем! А я буду твоей русалкой, - я позволила детскому веселью и силам, бурлившим в Клодии, взять верх. – Мы не пойдем, а поплывем. Луи рассмеялся, закружил меня, и мы вышли из комнаты, провожаемые тяжелым взглядом Лестата. Я понимала, что это лишь первое сражение в войне. Дальше надо затаиться и какое-то время быть паинькой. Клодии должно быть все интересно, все в новинку. Кстати, насколько я помню, дневной сон малявка проводила исключительно в гробу Луи. Не станем пренебрегать этой милой традицией. *** На ночную жизнь я перестроилась быстро. А вот была бы раньше жаворонком, трудно пришлось бы. Хотя и так непросто каждый поступок предварять мантрой «Я – ребенок» и рассматривать на достоверность. Дети – заготовки взрослых с сильно недоразвитой лобной долей, отвечающей за планирование действий и их контроль, а также осознание последствий. Вот именно, на последнем я все время спотыкалась. Я не могла со спокойной душой раздувать конфликт с Лестатом, потому что хорошо понимала, что безнаказанность – миф. Доля бунта тщательно дозировалась, равно как и темп освоения чтения, письма, естествознания. В музыке и танцах притворяться почти не требовалось, так что я искренне полюбила эти занятия. Плевать, что не получается, так интересней. Помнится, оригинальная Клодия, освоив навыки игры на фортепиано, разделалась со своим учителем. Что ж, если ее тоже обучал герр Петер, то так вполне могло получиться. Увлеченный чистым звучанием и гармонией, герр Петер больно бил тонким стеком по пальцам, когда я фальшивила, а его рассуждения о неуклюжих глухих слонах было способно вывести из себя любого ребенка. Мне повезло, что я таковым не являлась, и упорно грызла незнакомую нотную грамоту в его желчной, напоминавшей того же Лестата компании. «Легче, мадемуазель, вы же юная барышня, а не взрослый слон», «Это жабы рокочут, или вы вообразили, будто умеете петь?», «Сначала убьете этот прекрасный инструмент, а после и до мировой музыки дойдут ваши неповоротливые пальчики?», «Если бы герр Моцарт услышал, как вы его играете, он бы воскрес и лично вас побил», «Иногда мне кажется, что, помимо тугодумия, у вас сильная тугоухость, мадемуазель», - были его обыкновенные комментарии. Ответить на уровне я не могла, но наслаждаться втихаря мне никто не мешал. Герр Петер всей душой болел за музыку, в отличие от Лестата, увлеченного собственной клыкастой персоной. А как сочно учитель ругался на немецком! Вместе с азбукой гармонии я выучила и ненормативный немецкий, и, при случае, для баварца и саксонца у меня нашлись бы разные, неизменно теплые слова с легким берлинским акцентом. Однажды, в знак благодарности, я попыталась одной рукой наиграть тему Штирлица, помня, что там дело происходило, в основном, в Берлине, родном городе герра Петера. - Что это за стоны дохнущей кошки? – в который раз шлепнул меня по пальцам герр Петер. – Выражаете свое внутреннее содержание посредством пыток инструмента и моих ушей? - Это песенка, - сдерживая смех, пролепетала я. - Вот как? И о чем же она? Судя по всему, там кто-то умер, - хмыкнул герр Петер. - Нет, то есть… она про далекую родину, майн герр. Представьте себе, сидит у «Грубого Готтлиба» усталый человек, пьет пиво или потягивает кофе. Миг – что-то напомнило о былом, к которому он не имеет права вернуться. И рождается напев: «Я прошу, хоть ненадолго, грусть моя, ты покинь меня, - я снова потянулась к клавишам. – Облаком, сизым облаком, ты полети к родному дому, отсюда к родному дому»… - Заклинания какие-то, - высказался герр Петер, дослушав до конца. – Вы прямо потерянная сестра Гримм, мадемуазель. Порадуйте этой песенкой мсье де Лионкура, когда он придет осведомляться о ваших успехах, - предложил герр Петер. - Нет, - импульсивно ответила я. – Он не поймет, - добавила я уже спокойнее. – Да и не понравится ему. Не рассказывайте ничего мсье де Лионкуру, пожалуйста, - я мило улыбнулась. - О, противоборство поколений, - усмехнулся герр Петер. – Рано начинаете, мадемуазель. Тем не менее, ваш отец очень гордится вашей целеустремленностью в занятиях, - польстил мне педагог. – Разумеется, я предупредил его, что ничего сложнее салонных романсов вам, в принципе, не по силам, но вы стараетесь, так-с. Примитивные песенки вы будете исполнять лучше всех, ха-ха. - Похвала профессионала всегда приятна, - кукушка вернула комплимент петуху. - Вы удивительный ребенок, мадемуазель Клодия, – внезапно признался герр Петер. – Большинство моих юных учеников принялись бы доказывать, что им любая пьеса по силам. - Вероятно, у них более снисходительные родители, - я пожала плечами. – «Как можно быть такой тупицей, Клодия?», «В твоей головенке шелк и булавки вместо мозгов», «Когда ангелы раздавали таланты, тебе досталось только одно непроходимое упрямство», «Ты самый злобный ребенок, Клодия, даже я в твои годы был добрее», - мрачно процитировала я «папашу». - Что ж, вашего отца можно понять, - вздохнул герр Петер. – Вероятно, он не вполне оправился от утраты мадам де Лионкур. Вам надо больше стараться, чтобы порадовать его. Хорошо, хоть умолчал, что «отец» рассчитывал на сына-наследника, а вам, мадемуазель, надо радоваться тому, что вас не сплавили в пансион или не забыли у дальней родственницы в глухой провинции. Лестат полюбил представляться отцом с капризной, вредной дочкой. Луи считался братом покойной супруги, по ее завещанию, наблюдающий за моей жизнью и образованием. Ювенальная юстиция не существовала даже как словосочетание, и широкая общественность всегда склонялась на сторону Лестата, вслед за ним обвиняя ребенка, сиречь, меня, в черной неблагодарности. Я все понимала – и скрежетала зубами на сложившееся положение вещей. Ребенок считался никем, одушевленной вещью, стоявшей выше черного раба, но, по сути, столь же бесправной. По умолчанию предполагалось, что меня любили и баловали, а я, зараза, активно кусала кормящую меня руку. Никто не стал бы вмешиваться в то, что могло происходить за стенами богатого дома с розовым садом и чугунным балконом. Любил и баловал меня Луи, его я и не думала кусать, но Лестат… Порой мне казалось, что он специально меня провоцирует. Где он – и где ребенок, но тем не менее у нас сложилось нечто вроде непрерывного соревнования, кто кого быстрее выведет из себя. Разумеется, я поддавалась, и Лестат с искренним весельем наблюдал, как я плачу. Ему было приятно, когда, как он полагал, мне было больно. Гребаный садист. А еще он желал учить меня охотится.