***
Улица смыкает свои ледяные губы на лице Маяковского, и он чувствует, как кожу пробирает ознобом, словно его целует неприятный покойный дядюшка или тётушка. В метро, вопреки всему, душно и — что неудивительно — толкотня. Кто-то узнаёт поэта в толпе, и Владимир улыбается ему одними губами в ответ на комплименты: поклонники — это хорошо, когда они к месту. Он старается не касаться поручней, которые перелапали тысячи толп людей до него. От осознания этого факта всё тело едва ли не заходится мелким брезгливым тремором. Маяковский даже не замечает, как вновь выбирается на поверхность: застревает в собственных мыслях, непривычно несобранный и разбитый. Каким-то образом несколько слов бармена выкашивают его душу сильнее, чем тщательно подобранные слова частых критиков. Сбросить с глаз мутную белёсую пелену дыма помогает сестра: смеётся ему уже с расстояния десяти шагов, а затем подлетает на своих маленьких каблучках и заключает в объятия. Грива пахнущих так по-родному волос утыкается в складки пальто. Поэт улыбается уже по-настоящему, стискивает Ольгу в ответ, с ходу начиная заражаться её позитивным настроем. — Я скучала, Володь, — голос её раздаётся, как сквозь вату, — она всё ещё крепко прижимается к брату. Тому приходится слегка наклониться, чтобы позволить ей поцеловать себя в щёку. — И я, — только и соглашается он. — Какие планы? — Наполеоновские, — хитро выдаёт сестра. — Идём, пройдёмся немного, как раз всё расскажу. На улице мокро и холодно, особенно сильно ветер чувствуется при переходе моста. Фырчат дымом проезжающие мимо легковушки, но петербуржцы словно привыкли уже и к погоде, и к технологическому прогрессу, не спешат даже по делам, а гуляют прогулочным шагом по паркам, аллеям и тротуарам. Ольга всегда была энергичной, а потому так и не может принять атмосферу ленивого города, шагает быстро-быстро, одновременно с этим так же бодро говорит, спустя сотню шагов замедляется, почти останавливается, чтобы отдышаться, а затем всё повторяется вновь. Даже брату приходится своими широкими шагами немного быстрее передвигаться, чтобы поспевать за её импульсивностью. — Выставка, значит? — Маяковский тормозит сестру возле пешеходного перехода, и оба они дожидаются зелёного света. — Да, на следующей неделе, — кивает та с гордостью. — Меня попросили заранее приехать и всё приготовить, внести правки, ну, и по мелочи остальное. — А куда мы сейчас идём? — В бар. Необходимое питейное заведение оказывается зданием, утопленным в окружении тёмных дворов и домиков, и это либо какая-то великая конспирация, либо сделано специально для нагнетания атмосферы таинства; и ни то, ни другое Маяковскому, в отличие от сестры, не нравится. В баре накурено, но аромат не тяжёлый сигаретный, а лёгкий и фруктовый. «Кальяны» — понимает Владимир. Из-за чёрно-красной отделки помещения сразу приходит ощущение, будто бы попал в старый ретро-фильм, но это только придаёт месту колоритности, загадочности. Мягкий свет, спокойная тихая музыка, гомон разговоров. — Мы со знакомыми были здесь несколько раз, — поясняет сестра. — Здесь чудесно, и многие люди читают свои стихи, — она почти светится, но замечает, как начинает хмуриться Маяковский, и только поддевает его своим маленьким локтем. — Не куксись, Володя, я знаю, что где-то в глубине души ты любишь такие мероприятия. Поэт не согласен: слушать корявые рифмы доморощенных бумагомарателей ему почти что физически больно, саднит ощущение того, что попал в «Общество мёртвых поэтов», только повзрослевших и приобретших тягу к алкоголю.¹ Ольге кивает кто-то из обслуживающего персонала, узнавая. Её спутник понимает, что она бывала здесь гораздо чаще, чем пару раз, ибо вряд ли бы её запомнили и распознали в толпе в ином случае — в питейном заведении на удивление много народа: мужчины, женщины, светлые, красивые, много улыбок на лицах. Никого старше сорока — все молоды и здоровы, как быки. Предлагают занять свободный столик, девушка тянет за собой Владимира, и тот даёт себя увести, но, как только садится, мышцы цепенеют. Он расстёгивает плащ, потому что даже воздуха вдруг становится судорожно мало. Происки судьбы. Через столик, возле возвышения под тип сцены, сидит Есенин. Неудивительно, что того сложно было заметить сразу: поэта окружает толпа, которую он манит голосом своим певучим, словно сирена, словно недосягаемая гурия, и смеётся всем им, этой многоротой массе, так же, как смеялся вчера ему одному. Сергей вдруг замечает его, но лишь ведёт плечом и устремляет взгляд в другую сторону, глотает что-то из стакана и совершенно не напрягается, будто взгляд его скользнул по незнакомцу, за внешность которого и не зацепился даже. — Скоро начнётся, — заговорщически произносит сестра. — Хочешь поучаствовать? Они читают как чужие стихи, так и свои. Маяковский встряхивается, и лицо его поневоле складывается в ухмылку, он прикидывает в уме что-то своё: — Посмотрим.***
Сам поэтический вечер начинается минут через пятнадцать. Подходит ещё несколько человек, но, в целом, для полной посадки требуется занять ещё столика три-четыре, коих всего около дюжины или того меньше. Когда начинает излагать свои мысли первый смельчак, Маяковский заливает своё недовольство заказанным алкоголем: читают что-то ванильное о любви, к тому же ещё и кривящее ритмом, от чего народное творчество режет по ушам и падает в глазах футуриста. Когда раздаётся весёлое «садись, балбес», Владимир вдруг понимает, почему люди тянутся сюда: здесь не критикуют, а делятся частичками своей истории. Виски в стакане позволяет немного расслабиться и смягчить своё нежелание здесь находиться. И всё, вроде бы, идёт хорошо, на следующих людей поэт уже не обращает особого внимания, но на помост сквозь смех выталкивают Есенина, в какой-то степени уже захмелевшего, но всё ещё крепко держащего пальцами свой стакан. Он не поднимается, а поясницей наваливается на сцену и улыбается-улыбается-улыбается, и бар как будто освещает одна его пьяная улыбка, — а спустя секунду лицо его вдруг становится серьёзнее, и ему даже не нужен микрофон, чтобы голос разнёсся по залу. Ну целуй меня, целуй, Хоть до крови, хоть до боли. Не в ладу с холодной волей Кипяток сердечных струй. Опрокинутая кружка Средь весёлых не для нас. Понимай, моя подружка, На земле живут лишь раз! Оглянись спокойным взором, Посмотри, во мгле сырой Месяц, словно жёлтый ворон, Кружит, вьётся над землёй. Ну, целуй же! Так хочу я. Песню тлен пропел и мне. Видно, смерть мою почуял Тот, кто вьётся в вышине. Увядающая сила! Умирать — так умирать! До кончины губы милой Я хотел бы целовать. Чтоб всё время в синих дрёмах, Не стыдясь и не тая, В нежном шелесте черёмух Раздавалось: «Я твоя». И чтоб свет над полной кружкой Лёгкой пеной не погас — Пей и пой, моя подружка: На земле живут лишь раз. После того, как голос его затихает, по всему бару разливается только мягкая музыка, никакого гомона обсуждений, как в предыдущих случаях. Есенин поднимает свой стакан, словно за здравие этого заведения, и осушает в один глоток. Кто-то аплодирует, из толпы раздаётся звонкое женское «я твоя», а затем общий смех. Владимиру кажется, что на протяжении первой строфы взор имажиниста был устремлён прямиком на него. Маяковскому режут глаза красные пятна на его шее, замеченные только сейчас, когда чужой воротник сдвигается в сторону, — это следы его собственных пальцев. Прошибает потом: и правда ведь чуть не придушил тогда соперника. Остро хочется выбежать на улицу и сунуть лицо в оскал холодной Невы, поэт лишь прикидывает бегло, чьё именно лицо: своё, горящее, или раскрасневшееся есенинское. — Как красиво, — выдаёт разомлевшая сестра под боком. — Несмотря на разительно отличный стиль. Имажинизм, да? — Да, — подтверждает мужчина, прекращая пялиться на бармена, а затем неожиданно поднимается с места и продвигается к сцене, на пути преодолевая стулья и столы, как ледокол огибает вмёрзшие намертво глыбы. Толпа смотрит заинтересованно, в спину что-то выкрикивает Ольга, но футурист не слушает, потому что глаза его вновь устремлены на сцену. Ему тоже не нужен микрофон, и подходит он к Есенину так резко и молчаливо, что кому-то кажется — это начало драки, но затем Маяковский начинает читать. Этот вечер решал — Не в любовники выйти ль нам? — темно, Никто не увидит нас. Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал бы, ² как добрый родитель: «Страсти крут обрыв — будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры». Это не столько игра на толпу, сколько игра в ворота Есенина. Поэт только сейчас осознаёт, что и смотрел он всё это время в упор на него, а не на сборище других людей, и от осознания этого в груди тянет. Его и правда задело. Ему и правда не всё равно. — Товарищ Маяковский, — литературный оппонент одаривает его хитрой (по мнению самого Маяковского) улыбкой. — Какая неожиданная встреча и какие красивые стихи. — Жизнь полна неожиданностей, — язвит в ответ на колкость футурист. Кто-то из девушек тут же спрашивает у Есенина, всё ли в порядке, и тот лишь кивает, мол, а как иначе? Владимир не ощущает, но от него пышет агрессией напополам с горечью, и это чувствуется за метр. — Прочитаете нам ещё что-нибудь? — предлагает имажинист, но футурист отходит, отказывается: — Боюсь, что, раз я ужасный собеседник, то измучаю ваши души своими словами, да и не хочу теснить других товарищей поэтов. Есенин только жмёт плечами в чёрной рубашке, и пятна на шее его виднеются сильнее, словно он делает это нарочно. Сергей уходит из центра внимания, переключается на женщин: — Кто там говорил, что моя? — раздаются смущённые девичьи смешки, а внутри Маяковского что-то закипает, словно чёрная смола: она мешает дышать и мыслить, мешает спокойно жить. Поэт понимает: прикипел к блондину. Положил бы ему кто руку на грудную клетку и услышал бы уже не стук, а тревожный стон. Кажется, что сердце уже не рифмами вымучено, а самим бесом златокудрым. Он отходит, стараясь не думать про то, что чувствует себя преданной и побитой собакой, бегло целует сестру в щёку и бросает ей короткое «пойду перекурю», до тошноты хочется выйти на свежий воздух. Улица встречает его тенями и сумраком — кто-то чрезвычайно обиженный этим миром разбил ближайший фонарный столб, вымещая на его лампе злобу, а ближайшее подсвеченное окно бара находится в трёх шагах левее. Слегка неуютно: непонятно, на кого или на что можно натолкнуться впотьмах, а потому Маяковский не отходит от входа дальше пары метров: не боязнь, а предосторожность. Он шарит по глубоким карманам пальто и спустя время выуживает из пачки сигарету, но тут же чертыхается: поджечь-то нечем, оставил дома зажигалку. Логичнее вернуться в помещение и попросить у кого-то огня, но это как-то глупо, и Владимир просто стоит и мнёт губами фильтр. До тех пор, как через минуту из дверей не просачивается Есенин и не останавливается рядом с ним. В пальцах у него — уже подожжённая сигарета, а в глазах — пьяный туман, который тот неожиданно для футуриста стряхивает, словно пыль, и смотрит на Маяковского осмысленным и почти трезвым взглядом. — Огня? — спрашивает без издёвки, и собеседник, хоть и злится на него, но после трезвой оценки ситуации коротко кивает. — Неужели вы смогли-таки оставить всех этих людей, глядящих вам в рот? — как бы между делом интересуется футурист, холодный воздух идёт на пользу, и раздражение затихает, забивается куда-то в подпол души. — Ревнуете, товарищ Маяковский? — Есенин прикрывает зажигалку, и во тьме окружающего двора его руки подсвечиваются красным — почти все недавние порезы на пальцах видны, даже пластырем не удосужился заклеить. — Мерзко смотреть, как вы стелетесь перед каждым собеседником, — Сергей держит для него огонь, и Владимир чуть нагибается, чтобы ткнуться губами меж его рук и затянуться. Зажигалка потухает до того, как он успевает это сделать, и Есенин вжикает колёсиком вновь и вновь, до тех пор, пока не становится понятно — та сдохла окончательно. Имажинист коротко ругается и убирает её в карман. — Прикурите от меня, Володя, — выдаёт он, зажимая фильтр меж губами, от чего его речь кажется рубленой; взгляд опущен, а руки всё ещё шарят по карманам в поисках ещё чего-нибудь зажигательного. Прежде, чем решиться на это, футурист, несвойственный самому себе, поминает и бога, и чёрта, и в какой-то миг кажется, что Есенин этот сам и есть чёрт, который толкает его на кривую дорожку. Кажется, что время замедлилось, но в действительности проходит пара секунд перед тем, как Маяковский тянется рукой к лицу имажиниста, и тот вздрагивает, но не сопротивляется. Владимир поднимает его за подбородок аккуратно и утыкается сигаретой в сигарету. Старается глядеть на разгорающийся красным табак, а не на Сергея, потому что видится ему: один взгляд в такой близи, и он упадёт в бездну, из которой потом не выберется. Кажется, будто несчастный балалаечник этого и добивался, он вновь будто трепещет в лапище Маяковского, когда тот, добившись огня, не отстраняется, а ведёт пальцами ниже, по закрытой воротником шее, по своим же приметным следам на ней. Сигарета тлеет, и футурист решается, поднимает глаза — натыкается на очи бармена, тёмно-тёмно-синие в этом освещении. Они пожирают его: его внимание, эмоции, словно всю его душу медленно вытягивают через два расширенных зрачка. Приходится держаться, чтобы случайно не сжать зубы и не откусить фильтр. — Это был спор, — вдруг произносит бармен. — Запись в блоге — на спор, ради хайпа. Я так не считаю, вы, Володя… — имажинист опускает глаза, как нашкодивший щенок, — вы чудесный собеседник. Есенин сам резко отстраняется, утекает дымом сквозь пальцы, но его не отпускают: Владимир вцепляется в воротник и держит, и когда Сергей вынимает сигарету изо рта, чтобы начать возмущаться, Маяковский плюётся своей, только что зажжённой, на землю — и прислоняется к его губам, потому что, если не сделает этого сейчас, не сделает уже никогда. Он целует его лихорадочно, торопливо, потому что понимает, насколько это неправильно и что его вот-вот оттолкнут, слизывает оставшийся на чужом языке сигаретный дым. И в тот момент, когда Есенин шире открывает рот, поддаваясь и позволяя вторгнуться в сверхинтимную зону, Маяковский чувствует, что сам прогорает, как набитый в папиросу табак. — Володя, — с закрытыми глазами шепчет ему блондин сквозь поцелуй, а пальцами израненными сам вцепляется в того, как утопающий в спасательный круг, и не отпускает, жмётся ближе побитым котом. — Володя, — сминает Сергей его губы жадно, собирает с них оставшийся вкус алкоголя, и футуристу становится так легко, словно всю горечь из его души мгновенно вытянули. — Не уходи, пожалуйста, — Есенин задыхается собственной просьбой, — не пропадай, как тогда.