Китайская роза

Ширазу не боится закрывать глаза — он же не трус какой-то, он же мужик, командир отряда. Он не умеет бояться. Ему просто немного не по себе. Просто немного потеют руки, дышать становиться сложнее и увеличивается частота сердцебиения. Но он не боится. Его ничего не может напугать. Ему просто некомфортно с закрытыми глазами, некомфортно засыпать в тёмной комнате, где из углов ползут чёрные тени, что так и тянут сомкнуть когтистые ладони на шее. Некомфортно в кромешной тьме. Ширазу не задёргивает шторы, чтобы свет фонарей, луны или фар изредка проезжающих машин разбавляли её, не закрывает до конца двери, чтобы голоса и звуки его отряда доносились как можно более отчётливо. Ему нужно, чтобы отряд был рядом, поблизости, чувствовать их хотя бы краешком сознания. Он же командир отряда, он переживает за них, он должен всегда быть рядом с ними. Он же мужик, а мужики не боятся оставаться одни, мужики просто волнуются за тех, кто им дорог. Просто… Темнота не должна быть абсолютной. У абсолютной темноты женское лицо. Слух улавливает звонкий стук железных набоек задолго до её появления. Вначале шаги, потом длинные, всегда обнажённые ноги, от которых невозможно оторвать взгляд. Но стоит только себя пересилить и поднять глаза выше, и он тут же тонет в роскошном декольте, почти не прикрывающем покачивающуюся при каждом шаге грудь. Мягкая, невероятно большая — к ней хочется притронуться, сжать, укусить, пройтись языком, зарыться лицом. Слишком много желаний, что моментально скручивают всё нутро в тугой узел и не позволяют нормально дышать. Зашкаливающий пульс отдаёт набатом в ушах, кажется, что все вокруг слышат, как его сердце стучит. Потом, когда Ширазу всё же удаётся посмотреть ей в глаза, Маю начинает смеяться. Она всегда смеётся. Её смех можно слушать вечно. — Я скучала, малыш. — Маю прижимается к нему всем телом, трётся так требовательно и призывно, что он понимает — она действительно скучает. — Я тоже. — Ширазу бы молчать, но язык не слушается, и слова с него срываются раньше, чем мысль формируется в голове. Он смотрит в чёрные глаза и осознаёт, что тонет, безвольно погружаясь всё глубже и глубже. Гладит её по чёрным волосам, таким мягким и гладким, что даже не верится, что они принадлежат человеку, а не божеству. Ширазу смотрит на чёрные губы и нехотя признаётся сам себе, что не видел и никогда уже не увидит улыбки прекраснее. Смотреть на кого-то другого бессмысленно — они все меркнут по сравнению с ней. — Я сегодня красивая? Серо-жёлтая кожа с фиолетовыми трупными пятнами сухая и вся покрыта трещинами, а тянущийся за ней по земле кровавый след такой яркий, что режет глаза. От неё веет замогильным холодом, что пробирает до костей, а запах металла и разложения такой острый, что невозможно дышать — раздирает лёгкие, тошнота подкатывает к горлу. Каждое прикосновение Щелкунчика оставляет на нём кровавые разводы: они обжигают, разъедают кожу, они делают его соучастником её преступлений. Теперь на его руках кровь сотни человек, а на его совести их смерть. — Не сегодня. — Щелкунчик прижимается к нему, трётся об него, оплетая руками шею и всматриваясь в глаза, выпрашивает ответ так, что у Ширазу начинает сосать под коленкой. Сердце колотится так быстро, словно работает за двоих, он начинает задыхаться от охватившего его ужаса. — Всегда. Ты всегда самая красивая. Щелкунчик лишь прикрывает глаза и снова смеётся. Ширазу любит кофе. Горячий, чтобы обжигал самое нутро, крепкий, чтобы проснуться от одного лишь глотка. Он не заморачивается с приготовлением и изысканным фарфором, как сноб Урие или щепетильный во всём Сассан, предпочитая заваривать кофе литрами в огромную кружку. За последние недели таких кружек в доме стало больше десятка. Они повсюду. На кухне, в гостиной, в спальне, и сколько бы Муцуки их ни убирал, меньше не становится. Ширазу просто не замечает, как кипятит чайник, заливает кипятком кофе, делает пару глотков и уходит, а дымящаяся кружка остаётся на кухне. Он продолжит пить кофе из другой кружки, что стоит на столике в гостиной, и даже не замечает разницы. Это всё неважно. Просто нужно немного отвлечься, сконцентрироваться. Крепкий, бодрящий, горячий или холодный, горький или сладкий кофе — неважно. Лишь бы вкус был насыщенным, пробирающим до дрожи, не позволяющим смыкать глаза. Просто нужно слишком многое сделать и обдумать, и у него нет времени на сон. Он же командир отряда, ему нужно заботиться о своих подчинённых, о своей семье. У него нет права раскисать и наматывать сопли на кулак, он же мужик, а мужики не избегают кошмаров, глотая литрами кофе. Просто слишком много дел и нет времени на сон. Ничего более. Маю смотрит на него снизу вверх, облизывается, а её затянутые в чёрный латекс ладони мягко скользят по бёдрам. Она смотрит так жадно и ненасытно, что взгляд пробирает до костей, и тонкие волоски на затылке становятся дыбом. Её голод кажется материальным, её голод становится их общим. Гладкий материал перчаток приятно холодит кожу, и от каждого её прикосновения начинаешь дрожать сильнее, хочется большего. Ширазу всегда пробирает до дрожи, если Маю рядом. Она трётся лицом о его ноги, опаляя горячим дыханием и едва целуя. На белой коже тут же остаются отпечатки чёрной помады — женское клеймо, что невозможно стереть. — Маю… — Ширазу сжимает ладони на её плечах, чуть комкая дорогое кружево, подаётся бёдрами вперёд, тут же отводя пылающее лицо. Ему неловко от всего происходящего, неудобно за свою поспешность и несдержанность, он впервые оказался в такой ситуации. Смех заглушает тяжёлое дыхание. Маю целует его в живот, заставляя мышцы рефлекторно напрягаться, она сжимает пальцы на его ягодицах, требуя развести ноги пошире. Чёрные волосы скользят по коже, и от всего этого контраста становится невероятно жарко и кругом идёт голова. Её прикосновения такие мягкие и нежные, что внутри всё скручивается от напряжения, а стоны почти срываются с губ. Член истекает смазкой и неприятно ноет, хочется податься вперёд, толкнуться в горячее горло, почувствовать, как оно сжимается на нём, но вместо этого Ширазу терпеливо ждёт, закусывая губу, чтобы не стонать. — Я сегодня красивая? — Маю задаёт вопрос, игриво склонив голову набок, она смотрит очень внимательно, пронизывая чёрными глазами насквозь, и Ширазу чувствует себя бабочкой, наколотой на булавку. Он банально тонет в этом взгляде, теряясь в нём и теряя связь с реальностью. Её ладони скользят по члену, оттягивая плоть, сжимая у самого основания и надавливая кончиком пальца на уретру. Она трётся лицом о его пах, чуть прикусывая кожу, задевает подбородком и губами член, а потом медленно спускается ниже, проходясь самым кончиком языка по яичкам. Слишком горячо. Ширазу выкручивает от каждого прикосновения, его раздирает от возбуждения и огромного количества нахлынувших ощущений. Её близость подобна шестибалльному цунами, что сносит всё вокруг, опустошает всё, до чего только может дотянуться, и подминает под себя, не оставляя ни единственного шанса на побег. Ширазу не в состоянии контролировать себя. — Не сегодня... — захлёбываясь собственными стонами, Ширазу аккуратно кладёт ей ладонь на голову, чуть подталкивая и требуя, но как только язык проходится по головке, он не выдерживает и, схватив за волосы на затылке, давит, вжимая её лицо в пах, заставляя тут же взять на всю глубину. Член упирается в горячее сокращающееся горло, и приглушённые всхлипы срываются с губ. Слишком хорошо, это лучше, чем он себе представлял. Закрыв глаза, Ширазу откидывается назад, выгибаясь и приподнимая бёдра, резко толкается, желая большего и поражаясь собственной жадности. — Всегда! Ты всегда... Самая красивая… Запах мускуса смешивается с приторно-сладким ароматом гниения. — Останься со мной. — Голос Щелкунчика звучит где-то вдалеке, словно из-под толщи воды, почти невозможно разобрать её слов. У Ширазу в голове туман, он готов согласиться на что угодно, лишь бы она не прекращала двигать руками и снова взяла в рот. — И я буду красивой для тебя вечность... Щелкунчик целует его в губы, кусая за нижнюю и настойчиво проникая языком в рот. У её поцелуев вкус затхлой крови и голодного безумия. — Останься со мной... Ширазу открывает глаза лишь на миг, но закрыть их больше не может. Шею успокаивающе гладят затянутые в чёрный латекс руки, и крик ужаса так и не вырывается из горла. — Я буду самой красивой для тебя... — с бледно-синих губ Щелкунчика стекает тёмная, почти свернувшаяся кровь, а между чёрными зубами застряли ошмётки человеческой плоти. Ширазу уверен, что эти куски выдрали из его тела. — Ты ведь хочешь меня? — Щелкунчик ведёт ладонью по его груди и животу, а кожа от её прикосновений вздувается буграми и лопается. Мясо тут же начинает разлагаться, становясь чёрным, оно кусками падает вниз, обнажая серые рёбра и покрытые папилломами, уже начавшие гнить и ссыхаться органы. Гной и застоявшаяся кровь тяжёлыми крупными каплями медленно ползут вниз, а от их смердящего запаха горло скручивают спазмы тошноты. — Я…— Ширазу отводит глаза, смотрит вниз, но видит там лишь срезанные почти под самый корень гениталии и стекающую по его ногам чёрно-зелёную жижу, что разъедает мясо до самых костей. Он всё ещё чувствует губы Щелкунчика, чувствует её горячий рот и дикое желание толкаться в него как можно глубже, чувствует, как куски плоти отделяются от костей и падают на землю. Ширазу смотрит на всё это как-то отрешённо, словно наблюдает со стороны, а внутри всё переворачивается от леденящего ужаса и отвращения. Собственное спокойствие и болезненное возбуждение, постепенно заглушающее все остальные чувства, пугают ещё больше. Она забирает его себе по кусочкам. — Хочешь же? Я знаю, знаю, знаю… — тихо произносит ему на ухо Щелкунчик, а потом проводит языком по ушной раковине. Ширазу слышит, как ломаются хрящи у неё под зубами — неприятно, но так болезненно необходимо, чтобы она продолжала. Ширазу смотрит на неё и понимает, что органов у неё нет: на месте живота лишь дыра — зловонная, истекающая кровью раскуроченная утроба с жалкими остатками, что сейчас доедают черви и опарыши. Они ползают повсюду, прогрызая путь неестественно огромными зубами и оставляя за собой кровавые следы, падают на пол и ему на ноги, тут же начиная дробить его кости, пожирать ошмётки мяса и порванные сухожилия. Ширазу не больно, его это почти не волнует. Куда важнее то, что её нутро сгнило, его съели по его вине, и теперь внутренности у них одни на двоих. Он не может её бросить, когда она так нуждается в спасении. — Давай будем вместе навсегда? Щелкунчик не даёт ему ответить, прижав палец к губам. Она уже всё давным-давно решила, и самое страшное, что у Ширазу нет ни сил, ни желания спорить. Темнота никому не даёт права выбирать. Темнота не отпускает, она становится частью тебя. Ширазу трогает лысую голову, и от столь непривычных ощущений кажется, будто прикасаешься не к себе, всё происходит словно со стороны. Маленький ёжик волос с пробивающимися местами прядями очень забавный и колючий на ощупь. Прикосновения к нему немного успокаивают и позволяют расслабиться. Насколько вообще можно расслабиться в нынешней ситуации. Вдох. Выдох. Главное — не прекращать дышать. Слова Урико о том, что он похож на ходячий труп, отходят на задний план. Исчезают испуганные, полные волнения глаза Муцуки и дрожащее от страха за него лицо Сайко. Идёт дрожью, а после и вовсе растворяются воспоминания о печальных вздохах Сассана. Он стирает воспоминания о них из своего сознания, словно ластик карандаш, ему не хочется видеть, слышать и помнить этот период. Эти воспоминания слишком неправильные, чтобы существовать, им нет места ни в его голове, ни в этой реальности. Это плохая реальность, её не должно быть. Он должен исправиться и не позволить случившемуся снова взять над ним верх. Такого Ширазу больше не может допустить. Главное — не прекращать дышать, не останавливаться и держать себя в руках. Теперь всё будет иначе. По-другому. Он сможет. Он всё сможет преодолеть, сможет найти правильный ответ. Ширазу же мужик, а не трусливое ссыкло. Ширазу всё по силам. У него есть ради кого двигаться вперёд, он не будет больше идти назад или топтаться на месте. Только вперёд. Вдох. Выдох. Пора перестать быть размазнёй. Он командир отряда, и он больше не подведёт куинксов, он не будет больше тем, кто ставит под удар не просто выполнение миссии, а жизни своих товарищей. Он был обузой слишком долго, а должен быть примером для подражания, опорой и защитой. Иначе у него не будет права называть куинксов своим отрядом, своими товарищами, семьёй. Те, кто беспокоятся из-за убитой добычи, более нормальны, чем те, кого это не волнует. Он следователь, что забирает жизнь, а не монстр, что убивает ради развлечения. Он всё сделал правильно. Он всё сделает правильно. Вдох. Выдох. Главное не сойти с выбранного пути. Они лежат на огромном цветочном поле; ему нет конца — цветы заполонили всё вокруг. Тёмно-бордовые, болезненно-серые, матово-чёрные, большие и маленькие, с приторно-сладким запахом и тычинками, куда больше похожими на жало. Их лепестки цепляются за ноги и руки, листья остаются в волосах, стебли раздирают кожу, а пыльца оседает на лице и забивается в нос. Невозможно дышать. Они лежат так близко, плотно сплетаясь ногами и руками, что уже невозможно понять, какая часть принадлежит Ширазу, а какая Маю. С каждой проведённой вместе минутой становится всё сложнее воспринимать себя как личность. Границы размываются, стираются понятия, всё сливается воедино. Нет “он” и “она”, есть только “мы”. Маю покрывает его лицо поцелуями, а чавкающие звуки становятся всё громче. Ширазу обнимает её, и дикое желание обладать сопровождается треском ломающихся костей. Голод разлуки слишком сильный, его невозможно утолить простыми прикосновениями. Обычных прикосновений слишком мало. Тихий смех Маю похож на шелест цветов. Она сама как цветок — слишком нежная и хрупкая, дурманящая. Её хочется называть китайской розой.* Ширазу берёт Маю за руки, целует бледные запястья, и острые зубы невольно вспарывают тонкую, словно папирус, кожу, погружаются в плоть до самых дёсен. Кожа у Маю очень гладкая и сладкая на вкус — её хочется вылизывать, кусать, покрывать поцелуями каждый миллиметр, вырывать куски и глотать их, даже не жуя. Она подобна амброзии, что, попробовав раз, ты не сможешь желать другой пищи. Ширазу не думал, что ему позволят прикоснуться к ней столь откровенным образом, но всё выходит как-то само собой, и это кажется таким естественным, правильным. Маю дарит ему частичку себя, и он не вправе отказаться — всё происходящее кажется таким важным и необходимым, словно их жизнь зависит от этого. Куски мяса и ледяная кровь ползут по пищеводу, медленно забивая желудок. Маю кормит его с рук своей плотью, словно любимого пса, и Ширазу благодарен ей за это. Они оба слишком голодны. Слишком сильно хотят друг друга. Чёрная кровь наполняет его рот, она вяжет, подобно недозрелой хурме, и пьянит не хуже саке. Тяжёлые густые капли стекают по губам и подбородку, стекают по её белым костям вниз, прямо к локтевым сгибам. Они падают на грудь и катятся вниз, вдоль рёбер, оставляя чёрные разводы. Маю прижимается к нему, трётся грудью о грудь так, что можно почувствовать затвердевшие соски и влагу между их телами. Она тянется к его лицу: целует в самый уголок губ, проходится по ним языком, легонько кусает за подбородок, слизывает кровь невероятно пошлыми движениями. Вместе со своей кровью она сглатывает и его плоть. Ширазу захлёбывается тихими стонами и несвязными мольбами принять его всего без остатка. На огромном цветочном поле, где все цветы тёмно-бордовые, болезненно-серые и матово-чёрные, сладкий запах гнили и разложения кажется таким естественно-правильным, что он больше не может без него. — Я сегодня красивая? — Щелкунчик задаёт этот вопрос шёпотом, и миллион пожухлых цветов вторят ей тихим шелестом. Ширазу чувствует её болезненную нужду в ответе, её потребность услышать ответ на свой вопрос именно от него. Ширазу не знает, кому на самом деле принадлежат эти мысли и эмоции. — Не сегодня, — в тех местах, где их тела соприкасаются, кожа медленно срастается, кажется, будто неровные края их плоти тянутся, подобно хозяевам, друг к другу. Бледно-серое сплетается с нежно-персиковым в причудливые узоры, трещины, из которых тянет замогильным холодом, теперь есть у каждого из них. Приторно-сладкий запах пропитал их насквозь. Острая боль смешивается с пьянящим чувством единения, их голод становится всё сильнее, и лишь желание обладать друг другом, принять друг друга может заглушить его. — Всегда. Ты всегда самая красивая. Смех Щелкунчика так и не срывается с обглоданных губ, он тонет в поцелуе такого же изувеченного рта. — Почему вы оба молчите? Куда… Вы все подевались? Скажите хоть что-то… Кто-нибудь… Есть тут кто? Тут так… Пусто… Наверное… Это конец. Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно… Ширазу больше не слышит тихого шелеста пожухлой китайской розы. Темнота не отвечает тем, кого поглотила полностью. *Китайская роза - гибискус. Чаще всего его называют цветком смерти или же кровохлебкой. Есть также немало поверий, что гибискус непросто отнимает жизненную силу, но даже приближает человека к смерти. Фрейм из манги: https://pp.userapi.com/c846522/v846522216/ffbd4/CzhL8bcRTNs.jpg