Orden one day

В военном уравнении между значениями "командовать отрядом" и "постоянно подставляться под удар из-за подчиненных, которые заведомо слабее тебя" смело можно ставить знак равно — априори. Это теорема, которую нет необходимости решать — ответ, доказательство лежит на поверхности и только дожидается случая быть подкрепленным печальным опытом. Ну а случай не замедлит последовать, особенно если отряд, куда из-за больших потерь не так давно перевели с десяток новобранцев, посылают на передовую на следующий же день. И не куда-то в арьергард, а вперед и только вперед, в самое пекло. У офицеров из младшего командного состава бледные, изможденные, испуганные лица и дерганные, нервные движения. И ни следа радости от возвращения в мирный тыл. Подшутить над ними по этому поводу, тут же закашлявшись и невольно сплюнув кровь на каменный пол, определенно было плохой идеей. Двое, бледные как мел, ставят носилки на пол — прямо здесь, в расширяющемся в проходную комнату коридоре, у стены, а третий, велев товарищам оставаться с командиром, бежит за врачом. Шип на хвосте одной из тварей пробил плечо, а когти другой прошили грудь насквозь по диагонали. Чертовски больно, но не смертельно, и ничего страшного, если бы это не произошло на глазах у половины его отряда. Сол болезненно морщится, приподнимая голову и рассматривая порядком подраный плащ. От мрачного комизма ситуации хочется невесело усмехнуться — одежду всегда было жаль больше, чем собственное тело. Если бы эти расходы не оплачивались из орденского бюджета, несдобровать бы несчастному новобранцу из его отряда, из-за которого в этот раз пришлось подставиться под удар. Не было времени отвести одновременно две атаки, не было времени остановить этих тварей, насевших с двух сторон на молодого, неопытного рыцаря Святого Ордена. Почти мальчишку — на вид Сол не дал бы ему и двадцати пяти лет. Получить рану в бою с практически самым низшим видом "измененных" ему давно не случалось. Слишком давно. Как и принуждать себя думать о том, что для окружающих он уже труп, каким-то чудом все еще цепляющийся за жизнь — видимо потому, что душу "Порочного Огня" не принимает ни ад, ни небо. Это с религиозной точки зрения рыцарей Ордена, которые не посвящены в детали науки и магии. Ни один из которых не додумался просто прикоснуться, приподнять красно-белые лохмотья на груди старшего офицера и рассмотреть поближе страшные рваные раны. Заметить, что они уже начали медленно затягиваться, закрываться. И хорошо, что не додумались, хорошо, что побоялись. В его тайну посвящен только основатель Ордена, старик Андерсон, а среди остальных ни к чему сеять панику и разного рода слухи. Младшие офицеры, "почетным караулом" замершие рядом, тревожно переглядываются, заслышав тихие, неторопливые шаги по каменному полу в другом конце коридора. По хорошему проход здесь вообще бы стоило перекрыть — за дверьми этой проходной комнаты зрелище пострашнее, не для случайных глаз. В этот день Ордену пришлось спешно отступить с недавно занятых позиций, понеся большие потери. И далеко под каменными сводами не утихают жалобные стоны и крики несчастных с истерзанными, изломанными телами людей уже обреченных на смерть. Пока эти двое из младшего командного состава решают, что предпринять и тихо переговариваются между собой, далекие тихие шаги в коридоре становятся все ближе и громче и через несколько минут в дверном проеме показывается их обладатель. Невысокая, щуплая, худенькая фигурка. Короткие штаны, расцарапанные коленки, и аккуратная белая рубашка. Непослушная копна светлых волос, и непропорционально большой, тяжелый крест на тонкой шее. Ребенок, которому едва ли исполнилось десять-одиннадцать лет. Ребенок с пронзительными светло-голубыми глазами маленького взрослого. Замерев на пороге, этот странный мальчишка смотрит на Сола, крепко прижимая к худенькой груди кипу исписанных листков и книгу — возвращался с занятий в библиотеке, скорее всего. "Какой только идиот вообще позволяет ребенку ходить через номинальный "приемный покой" больничного крыла?!" Тонкий вскрик тонет, не успев вырваться наружу — мальчик задыхается как в припадке. Исписанные ровным, круглым детским почерком листы рассыпаются по коридору, толстый фолиант в тяжелой обложке падает на пол из слабых рук. Точно подброшенный невидимой пружиной, мальчишка срывается с места, и, ловко увернувшись от рук одного офицера, а второго — просто напросто оттолкнув, кидается к носилкам. Сол никогда не утруждал себя даже такой мелочью, как простое запоминание его имени. Саркастичное "Эй, ты!" на тренировках всегда срабатывало наилучшим образом: ребенок злился, крепче стискивал в руках деревянный меч и с упрямством, ясно светящимся в голубых глазах, старался одолеть своего противника. А неизменно оказавшись на земле и в синяках, самостоятельно поднимался на ноги, одарив сердитым взглядом на прощание — до следующего раза. И во все другие встречи — в столовой, в библиотеке, в кабинете Андерсона — не сказать, что мальчишка смотрел на него как-то иначе. Сол обычно усмехался в ответ, случайно встречаясь взглядом с этим странным ребенком, с его пронзительно яркими, голубыми глазами. Не то, чтобы это так сильно заботило — скорее просто забавляло. И потому он никогда не ожидал увидеть выражение гнева, злости, отчаяния и страха на резко побледневшем мальчишеском лице. Застывшие слезы в этих чистых детских глазах. — Ты... — пальцы мальчишки цепко хватаются за скользкий от крови ворот формы. Он плачет, разом забыв о напускной гордости, о своем "соперничестве", выглядящем как соревнование неопытного ученика с понимающим юношеский максимализм учителем, которое Сол никогда не воспринимал всерьез. Ревет в голос — так, что взрослые офицеры просто бояться к нему подойти и что-то тихо шепчут друг другу. До тонкого, полузвериного слуха Сола долетают только обрывки фраз — "почему именно сейчас, у нас и так проблем хватает...", "так неудивительно...всю семью у него на глазах прирезали, твари!..." Их разговор почти полностью перекрывают рыдания мальчика. Ребенка, от которого ощутимо пахнет болью и страхом — зверь внутри чует такое особо остро и ясно. — Ты дурак! — кричит мальчишка ему в лицо, задыхаясь от гнева и слез, намертво вцепившись в белую с темными пятнами ткань плаща. — Не смей умирать, слышишь?! Он не знает, что под окровавленной тканью — рана, уже затягивающаяся тонкой пленкой кожи. Через полчаса-час от нее не останется и следа. Здоровый сон до вечера и уже к утру старший офицер, второй в Ордене после его основателя, снова будет на ногах, в своем передовом отряде. Снова уйдет на позиции — на неделю, на две, а быть может и больше. Но для мальчика существует только здесь и сейчас. Он не знает и не может знать, он верит только своим глазам и своему сердцу. Злится и плачет, называя эгоистичным идиотом малознакомого человека, которому не так давно торжественно пообещал когда-нибудь его превзойти. Это грустно и смешно, но кроме этого "эгоистичного идиота" у этого ребенка больше никого нет. Злость мешается с привязанностью, обида — с тревогой и беспокойством, но итог, смысл все равно один. В самый раз проклинать самого себя за неосторожность, допущенную не в бою, а здесь — в тылу, в относительно мирной жизни. Мальчишка плачет и от этих слез в груди сжимается сердце — коротко, резко, рвано. Перестать бы — вот прямо здесь и сейчас ломать комедию... Но приподняться и встать с носилок просто нельзя. Потому что снять повязку, обнажив алое клеймо и увидеть зверя, выпустить его наружу, услышав громкий, тоскливый вой, не дозволено никому. Даже воздух во рту кажется горьким и нестерпимо хочется курить. Огненный демон и человек в нем переплетены слишком тесно, и порой собственных сил с трудом хватает, чтобы отделять одно от другого. "Подумай о том, что даже тебе иногда может понадобиться помощь". Клифф Андерсон славный старик, который когда-то тоже был мечтательным, вдохновленным мальчишкой. Но и сейчас, с седой как лунь головой, он по-прежнему не понимает слишком многого. Когда в комнату вбегает врач, притащивший с собою половину орденского госпиталя, младшие офицеры вновь поднимают носилки, а ребенка пытается взять за руку какая-то сердобольная медсестра. Поскорее увести отсюда, отцепить крепко сжавшиеся тонкие пальцы от грязной белой ткани. Здесь пахнет кровью, сюда переносят раненых и убитых, а зрелище изуродованных, растерзанных, еще живых и корчащихся в предсмертной агонии человеческих тел совсем не для детских глаз. Но мальчик рвется из мягких женских рук, пропахших лекарствами до тех пор, пока не слышит насмешливое "Вот уж не думал, что именно ты будешь меня оплакивать". Замирает неподвижно — будто бы ударили, и только руки, резко выпустившие ворот офицерской формы, судорожно сжимаются в кулаки — жест злости и отчаяния. Он громко всхлипывает и непреклонно вырывается из рук медсестры, замолкая только тогда, когда пришедший вместе со всеми и наконец-то протолкавшийся через толпу Андерсон, кладет ему на плечо свою широкую, мозолистую ладонь. У Клиффа теплые, мудрые глаза и жесткие, уверенные руки, и его тихое, но твердое обещание — "Не бойся, Кай, с ним все будет хорошо", немного успокаивает ребенка. Сол смеется — тихо и хрипло, остро ощущая железный привкус в горле и обжигая дыханием окровавленные, разбитые губы, когда главнокомандующий Ордена отдает распоряжения врачам. Душно, жарко, тело горит как в огне, а это означает всего две вещи — регенерация усилилась, пошла быстрее, и инстинкты зверя пытаются одержать верх над ним — человеком. Будет больно. Безболезненно этот процесс не проходит никогда. Будет больно, но громкий звериный вой и тихие, редкие стоны человека заглушат чужие крики на операционном столе и жуткие, леденящие кровь предсмертные вопли. На всех не хватает обезболивающего, на всех едва хватает бинтов. Но на каждого из них точно хватит шести футов земли на огромном орденском кладбище. Когда его уносят на носилках из этой "трупной комнаты", он еще успевает коснуться ладонью, затянутой в рваную ткань перчатки, растрепанных, светлых мальчишеских волос. Пыльной ладонью, измазанной в крови и грязи, поставить страшную метку на чистом детском лице. Печать войны — так или иначе, но глупый, маленький голубоглазый мальчик непременно будет ей отмечен. Потоки крови и слез, в которых не так давно утонуло его радостное, счастливое, безоблачное детство — только "вершина айсберга", только начало. Ребенок вздрагивает, от этого прикосновения на его лбу остается темное пятно. Он порывается было кинуться следом — хоть в саму операционную, но его хватают за руки взрослые и наконец-то утаскивают прочь. Сол усмехается и, склонив голову набок, чуть свесившись с покачивающихся в такт шагам носилок, буднично интересуется у шагающего рядом Андерсона — не найдется ли у того закурить. Командующий хмыкает и бурчит в усы "Раненным не положено", а к многочисленным байкам, и без того ходящим среди отрядов, прибавляется еще одна. Рассказывают ее часто и с охотой, и в основном в младшем командном составе — ставя новичкам в пример старшего офицера, способного посмотреть смерти в глаза и посмеяться над ней. На такую дешевую популярность этому самому старшему офицеру глубоко наплевать. Андерсон, все-таки постаравшийся войти в его бедственное положение, на следующий же день тайком от медсестры приносит в палату блок сигарет. Снабдив драгоценную передачку неприятным известием о том, что отлеживаться без дела предстоит как минимум недели две. Две недели боев. Две недели, в которые количество смертей возрастет как минимум раза в два. Здесь уже не до мыслей о маленьком, глупом ребенке, который больше всего на свете мечтает стать рыцарем Святого Ордена. Да только в бесполезные дни унылого, "маскировочного" бездействия, они все чаще и чаще возвращаются к нему. Невеселые, мрачные мысли. *** И ведь ни насмешка, ни ладонь в грязной перчатке, коснувшаяся "на прощанье" светлых волос, его не отвадили: прибегает каждый день. Приходит после тренировок вечером, заглядывает перед ними с утра пораньше — даже погруженный в легкую утреннюю дрему, Cол знает об этом. Зверь внутри него чует тихое, но прерывающееся от волнения дыхание, слышит легкие шаги — короткими перебежками и скрип входной двери. Мальчишка твердо уверен, что мужчина спит, совершенно не подозревая, что тот просто лежит с закрытыми глазами. Звуки дарят Солу информацию даже лучше зрения — скрип двери и пружин на старом стуле у кровати, сбивчивое дыхание ребенка, который тихо сидит рядом, иногда поправляя одеяло и очень боясь разбудить нечаянным прикосновением. Сол больше не смеется над ним, не шутит в своей обыкновенной саркастичной манере. Потом — может быть, мальчишке нужно чаще думать головой и жить реальностью, а не книжными идеалами. Но после, после, не сейчас. Сейчас он только театрально закатывает глаза во время всех сердитых укоров, упреков и нравоучительных лекций. Слушать такое от десятилетнего ребенка — верх почти всех дурацких ситуаций, связанных с Орденом. Почему-то Сол твердо знает, что в недалеком будущем их будет намного больше. Мальчик навещает его регулярно и это вносит хоть какое-то разнообразие в череду медленно тянущихся, скучных дней вынужденного больничного заключения. Когда на мир приходится смотреть из маленького, узкого окна, когда весь мир сужен до размеров больничной палаты, как никогда остро ощущается забытая роскошь быстротечной человеческой жизни. Прошмыгнув мимо медсестры вечером, Кай приносит с собой горький запах позднего лета, травинки и листья — сор, запутавшийся в светлых волосах, последний лучик закатного солнца в детской улыбке. Десятилетний ребенок, наивный и открытый, с тщательно спрятанным за спиной букетом простеньких полевых цветов. Набегавшись за день, вывалявшись в пыли на тренировочном дворе во время очередного жаркого боя на боккенах, у него уже нет сил ни на какие душеспасительные беседы. Он уже не тащит из тумбочки заботливо принесенные Клиффом сигареты и не отчитывает младшую медсестру, которая всего-то лет на пять постарше его самого, за невнимательность, проявленную в отношении ее больных. Он просто устраивается рядом, на своем стуле, положив руки и взлохмаченную голову на одеяло. Смотрит, как старший офицер крутит в пальцах зажигалку, смотрит на лениво развеваемую легким ветром занавесь и усталым, сонным голосом вкратце пересказывает события, произошедшие за день. Самые глупые, самые незначительные, но ему они кажутся безмерно важными. Сол слушает его не прерывая, не насмешничая — среди нехитрых рассказов мальчишки вроде того, что было сегодня на завтрак или на обед и кому сильно досталось на тренировках, обязательно мелькнут вести с места новых боев. Мир замер в своем развитии, в своем движении. Сжался в пространство, огороженное четырьмя серыми стенами, и запер в этом кубе двоих — наивного ребенка, маленького мальчишку и создание, живущее на свете уже более двух сотен одиноких лет.