Позабытая Деревня

А ведь когда-то здесь была деревенька, небольшая, правда, домов на двадцать. К болоту задом стояла, а к полю передом. Но уже нет того поля — всё кустарником поросло и молодыми деревцами, обхватил лес её со всех сторон и погрузил в беспамятство, забвению предал. Теперь один плешивый холм, а на нём замшелый колодец, как беззубая ведьмина пасть, да зубы поодаль буреломом разбросаны — остовы хат. Вода в колодце есть, а жизни нет. То не в войну было, что деревня опустела, войну-то люди пережили, а вот мир не по духу оказался. Не уберёг Бог. История эта давняя, её кроме самой этой деревушки и рассказать-то толком некому, а мёртвые уже не расскажут — рот им давно рястом забило. Смрадом болотным от колодезной водицы теперь разит, болезнью. Было вот как. Ты слушай, запиши, расскажешь кому-то: пусть наукой будет. Всё с Дымки началось, коза это, бабы Зины кормилица, одна у неё животина, ближе односельчан была. Сыновья у бабы Зины в войну сгинули, оба без вести. Она не ждала уж: у них у каждого по ножичку было, отец подарил пацанам ещё, так они, перед тем, как уходить, воткнули их на спор в сруб баньки. Имена вырезали и зарок дали: когда вернутся, заберут каждый свой, не перепутав. Полвойны так провисели, а потом… Один сперва, а через неделю другой на землю попадали. Только коза осталась у бабки, старая, молока почти не давала, но любила её она, жалела. А тут такое! Паслась Дымка как обычно в поле, не привязанная, дорогу знала, бабка за ней идёт — та ей навстречу. А тут за водицей собралась, как слышит: грохнуло чевой-то, как-будто сосна сухая упала. Ну всяко бывает, в лесу живём, да только Дымка домой не шла под вечер. Стала баба Зина беспокоиться — отправилась гулящую искать, потом и её саму хватились, благо — жили тесно. Думала Зинаида, выплакала она весь запас слёз своих досуха, но человек он как колодец: плачь — не плачь, а горя в жизни не убавится. Убило Дымку, да не просто как-нибудь, а в самые клочья разнесло. Мина то была, своя, не ворожиная, но про это потом поняли. Бабку наперебой жалели, да кто чем сыт был — возместили потерю, привыкли ещё в тяжёлую годину, да и теперь не шибко легче стало. В селе тутож переполох начался, люди мнительные, пуганные, заговорили о недобитках и предателях, что по лесам колобродят да разбойничают — на глухие деревни по ночам нападают, а то и средь бела дня. Вече собрали — случай невиданный, бабка в трауре по животине, молится и причитает. На кой чёрт разбойникам козу взрывать — об том не уразумели. Мы ж как на ладони перед всем миром — заходи да хватай в горсть. Обороняться взялись: с войны много чего осталось, ружо у каждого второго в подполе спрятано оказалось. Шли дни с ночами, дозорные костры жгли поодаль — чтобы видела нечисть лесная и побаивалась, да только сами страшились: если лось вдруг сучьями за полверсты хрустнет, то и сон слетал мигом. Мужиков мало вернулось, и те калеки, мальчишки только подрастали, а от стариков глухих какой прок в дозоре?! И успокоилось бы волнение со временем, кабы не другая напасть! Баня у деда Игната сгорела, ещё чуть-чуть, и сам бы упрел. Гроза началась, вот молния и грохнула в трубу. Дед с перепугу мыслями на пару лет назад переместился, когда танки здесь во всю катались, решил, опять почалось, как не кончалось. Ну, тут нервы у деревенских и не сдержались, твёрдо решили вылазку предпринимать, надёжи нет ни на кого, окромя себя родных. Семён, сержантом служил который и военное дело знал не хуже столярного, стратегом был народом выбран, вернее, сам вызвался, а другие не возразили. Местность знал хорошо, своя земля всё ж таки, разъяснил, где враг укрываться должен по всему: за болотцем лагерь у их — оттуда и на Погорелово, и на Васюльки набегали, и до нас добрались теперича. Разведгруппу набрали удостоверится, что да как, произвести некарга… (откашливается рассказчик) реинкарнацировку — так, кажись, Семён назвал, не помню, я малой был совсем. Баньку приняли мужики наши, чтобы чистыми идти, но сажу ненависти, в коей вымазались на фронте, так запросто с души не соскоблишь. У каждого свой камень за пазухой таился, своя заноза гноилась, месть всяк на уме держал, да и мы молча кивали — кому, ведь, руку отрезало, а у кого пол-семьи оттяпало — без подарков Костлявая ни одного у нас не оставила. Захарова братца в аккурат свои убивали, это щас они в глухомани хоронятся, а тогда гуляли по деревням наискось — кресты ломали на церквях. Однако ж никто и мысль такую в голове не задерживал, что так обернётся. А обернулось вона как. Верней, обернулись, кто уходил, не сразу и не по-доброму, только не они то были, изменились в лесу, на болотах, души их, войной обожжённые, как глиняные горшки, черепками в трясине пропали… Ну, это я наперёд уж рассказываю. Боязно было отпускать, нам вдвойне волнение: и за себя, и за ушедших, мы без защиты, но и они малым числом на болотах. Только Семён уверил, что назад их самое большее через неделю стоит ждать, так и отпустили с молитвами. Но ни спустя неделю, ни спустя месяц не дождались никого: ни души, ни отзвука. Искать далеко не ходили — страшно, а близко и вести малейшей не слыхали. И к соседям посылали — там удивлялись только. Скорбь над деревушкой нависла, как небесная серая бронь, не пробить, не одолеть. Листочков и травки краска армейская ржой облетела, воздух стал хрустеть, как стекло, а там просыпался снежком. До весны горевали, и хоть зима выдалась не суровая, о неукрытых озимых никто не печалился. Сама жизнь звенела в колокол так, что аж земля под ногами тряслась у стариков и старух, что себя корили за смерть сыновей: война как проклятие, не увернёшься, не сторгуешься. А весной нашлись семёновские: как черти выскочили прямо на меня, когда я по воду к колодцу шёл. Не забыть мне картины, какая предстала перед глазами, войны не знавшими: словно лешие ободранные, все в болотной грязи по уши, в копоти, в ряске, в крови, а лица такие перекошенные, что с живыми сравнивать язык не повернётся. Из-под снега как-будто оттаяли заместо подснежников. Я ведёрко бросил и помчался что есть силы к хате, попутно крича на всю улицу, что наши вернулись. Народ из изб повываливал, встречать побежали, в чём были. По каким таким землям иномирным их мотало, каких ужасов они там насмотрелись, ребятки наши, и как их отпустила нечистая сила, наигравшись людьми, как в куклы, — про то знать живому доброму человеку, кто под Господом деньки коротает, не положено никак. Говорят, мёртвые не различают красок, всё в их глазах чёрное да белое, а окромя сего никакое. Но я вот что скажу, там, в бездне военной, дни с ночами мелькают, как кадры синематографа, туго нафаршированные смертью плотской, страхом, разрухой повсеместной; только у крови цвет неизменный, ею разбавляется бытие солдата. Не видели же тогда семёновские ни дня, ни ночи, а видели только лишь закаты и рассветы, в красных глазах уроды им мерещились, вороги, коих изловить пытались. Матерей не помнили, детей позабыли, друзей не узнавали, братьев не ведали; все мы, я так мыслю теперь, им по ту сторону казались, будто какой барьер меж нами опустился непревозмогливый. Кто ищет зло, тот сам во зло обращается, кому найти нужно непременно врага, тот врагом всем живым станется. Ненависть, она как трясина, если за сук не уцепишься или друг не поможет — не выбраться. Забыли семёновы партизаны, кто они и откуда бредут, только цель перед ними маячила, к которой через бурелом и топь ломились. И деревенские враз неладное почуяли, остановились бежать поодаль, удержав полосу не растаявшую грязного снега, что как сало, мухами засиженное, догнивал под болезным мартовским солнышком. Так простояли недолго, глядели друг о друга: мы с изумлением и негодуючи, а те супротив нас с безумием да ненавистью. Только дедушка Игнат вперёд к Семёну выступил, рукой всплеснул, говорить было принялся, а Николай, контуженный под артобстрелом, автомат свой вскинул и, гогоча что-то неразумное, вбогавдушумать, пальбу открыл, а там другие подхватили. Бабий визг сотряс всю округу, у стариков же голос отнялся, все по хатам баррикадироваться принялись, ружья, у кого были, достали; переговоры и увещевания не помогли — кто к воплям и мольбам глух, того никаким словом не перебьёшь. Гаврила, парень одноногий, откудась гранату танковую достать сподобился, так потом и швырнуть измудрился. Троих семёновских на Суд отправил, засим и настигнут пулей был, бедолага. Дед Иван из окошка избы материл и уговаривал всё сына своего Андрея, божьей карой грозился, из ружья под ноги палил — убить родного рука не поднималась. Что мы против тех зомнамбул поделать могли? Всё, как шатуна медком уговаривать. Колю контуженного к прадеду на именины Юрка-малец отправил: когда мамку свою увидал, землю багровую обнявшую, ужас в глазах страх пересилил, ножиком сердце Колино со спины и застопорил. Меня самого на помощь звать отослали, как сейчас понимаю — спасали, до ближайших обитаемых мест много вёрст было, разве простояли бы столько? Сам бы я родных не бросил, а тут, вроде, с заданием ушёл. Через задний двор, через дыру в изгороди продрался, просунулся, там на дядю Семёна и наскочил. Здоровенный дядька Семён детина был, высокий, как водокачка, плечи как коромысло. Только я отчего-то не испугался, помнил, и как в лапту учил, и как с собой брал на охоту. Снизу на него глядел, а он сверху вниз на меня своими серыми, мутными в кровяной лужице глазами, как кочки на болоте, клюквой поросшие. Мне казалось, что несколько часов так пялились мы, хотя от силы минуты две прошли, а потом Семён другой рукой за пистолет-пулемёт свой перехватился, поднимая дуло, и я дёру дал не оглядываясь. Бежал, ветки ломая, руки широко в стороны, грудью напролом, был уже на границе перелеска, как услышал очередь одинокую. Семёна там и нашли, где мы с ним расстались, сам застрелился. Прочих охотники из винтовок положили, из Погорелова шли за глухарями… Опустела деревня. Кто выжил, того уж вскоре не стало, век свой отмерили старики, а молодёжь не захотела оставаться, уехали в город. Моя бабка, родня единственная, на следующую весну отошла с миром. Сам я подрастал у Черепихиных, которые ночью меня, перепуганного вусмерть, на пороге встретили и приютили, так в Васюльках и приспособился жить.