Мэр Сторибрука Реджина Миллс
Но Эмма была готова к подобному, и у нее — на счастье Спасителя и Королевы — был припрятан туз в рукаве. Вернее, в нагрудном кармане. Я понимаю, почему ты не веришь мне, Реджина. Думаю, я бы тоже не поверила, окажись я на твоем месте. По счастью, у меня есть доказательство, которое нельзя подделать. Эту фотографию я стащила, когда приехала на Миффлин-стрит и рыскала по твоему дому в поисках ответов. Вернее, теперь это дом Генри. Что скажешь? Уверена, где-то в твоей спальне есть точно такая же, только поновее. Признавайся, на тумбочке? Или висит на стене? Я сразу узнала тебя и тот день, а все благодаря Мистеру Банановый Нос. Теперь ты мне веришь? P.S. Когда я увидела эту фотографию, то поняла, что я — самая счастливая идиотка на всем белом свете. Ты ошеломительная, Реджина. Не думаю, что в мире найдется кто-то прекраснее тебя.Всегда твоя Эмма
И — да. Тогда она поверила.***
Они провели несколько дней, делясь событиями, которые успели произойти за эти тридцать четыре часа, во время которых Эмма носилась как ошпаренная по Сторибруку, знакомилась с жителями, набиралась бренди с постаревшей, но все такой же дурной Руби, штудировала историографию ведьм в библиотеке, чаевничала со знаменитой парочкой Красавицей и Чудовищем (правда, по отдельности), пробиралась сквозь дебри черной магии и осознавала свое предназначение, а Реджина, отстающая от Свон на двадцать восемь лет, сходила с ума, гадая, что могло случиться с подругой, и почему она так внезапно пропала с радаров. Эмма методично описывала все, что успело с ней приключиться, пересказывала, не упуская ни одной детали. Она знала, что многое в этой истории причинит Реджине боль, знала, что вести о том, насколько испортились ее отношения с сыном в будущем, как и история ее семьи, и жестокость матери, которая простиралась куда дальше, чем могла себе представить ее младшая дочь, разобьют Миллс сердце, но также она понимала: единственный способ заставить Реджину ей верить — это быть с ней честной. Полностью, от начала и до конца. Абсолютная откровенность. Неважно, насколько болезненной была правда, Реджина заслуживала ее знать. И Эмма была честной. На все сто процентов. Ну, на девяносто девять. Потому что она умолчала об одной маленькой детали — предсказанной Корой гибели Спасителя после падения проклятия.***
«Так какой у тебя план?», — поинтересовалась Миллс, когда они закончили раскладывать по полочкам каждый шаг Эммы в Сторибруке. — «Думаешь поделиться?» Свон почувствовала, как по телу пробегает легкая дрожь. Вот оно. Этот момент, ради которого она решилась объясниться с Реджиной. Почему не пустила все на самотек, не позволила той оставаться в блаженном неведении о проклятье, и о матери, и об истории их рода. Почему рискнула показаться Миллс сумасшедшей, полностью перечеркнуть те восхитительные полгода, обесценив их тем, что на самом деле Реджина переписывалась с пациенткой психушки. Ради этого шанса, что все можно исправить. Изменить то, что уже произошло. Спасти Реджину. Если та только ее послушает... Если будет готова ждать Спасителя столько лет. Она не была уверена, что Миллс действительно согласится, — слишком она была упряма, слишком горделива, чтобы сидеть, сложа руки, словно какая-то безвольная принцесска, сидеть двадцать восемь лет, ожидая, когда, наконец, появится ее Белый Рыцарь, и спасет ее. Эмма могла представить, как Реджина рассмеется в ответ на ее просьбу, поблагодарит за заботу, а потом самонадеянно заявит, что она — взрослая девочка, и что ничего с ней не случится, если она будет осторожна. В конце концов, пересечь черту города можно и на своих двоих, и уж тогда ни о какой аварии не может быть и речи. Но штука была в том, что Эмма нутром чувствовала — дело не в машине, которая вдруг потеряла управление, и не в дурной погоде, из-за которой на дорогах стало опасно. Дело в проклятье, — это оно не пустило Реджину за пределы Сторибрука, жестоко наказав за одну лишь только попытку. Время шло, и Эмма понимала, что больше тянуть нельзя. «На самом деле, это не то чтобы план», — нацарапала Свон ответ. — «Скорее, это просьба. Но она очень, очень серьезная». «Я слушаю». Эмма сделала глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и склонилась над блокнотом, который держала на коленке, посильнее зажав ручку между пальцами, чтобы она не так дрожала. «Это и в самом деле серьезно, Реджина», — начала Свон. — «Я понятия не имею, как ты отреагируешь, и это несправедливо по отношению к тебе, но... Думаю, есть лишь один вариант, при котором мы сможем встретиться, а проклятье наконец-то падет», — она помедлила, размышляя над своими следующими словами. — «Я не знаю, что сподвигло тебя — тебя из октября две тысячи одиннадцатого года — сесть в машину и укатить к границе города. Но я прошу тебя, заклинаю, Реджина, не делай этого. Ни в две тысячи одиннадцатом, ни в две тысячи десятом, ни в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Никогда. Не пытайся пересечь черту. Не пытайся уехать из Сторибрука. Как бы тошно тебе ни было, какие бы причины не толкнули тебя на это... Умоляю, Реджина, не делай этого», — Эмма прикрыла глаза, набираясь смелости, чтобы выразить мысль, которую она хотела донести до Миллс. Прямо сейчас ей нужно быть по-настоящему убедительной: — «Тебе придется подождать, и — да — ждать придется долго, и, я уверена, тебе придется несладко, и будут дни, когда будет очень сложно продолжать верить, но я приеду к тебе. Я обещаю. Я приеду и разрушу это чертово проклятье, и все будет хорошо», — она сморгнула слезы, убеждаясь, что они не испортят бумагу. — «Ты только дождись меня, Реджина. Пожалуйста», — Эмма хотела закончить на этом, но, не удержавшись от эмоционального порыва, дописала постскриптум: «P.S. И, если честно, мне плевать на долбаные чары, Сторибрук и всю эту шелуху. Я просто не могу тебя потерять». Эмма сидела в своем номере, расположившись на кровати по-турецки, и нервно грызла колпачок шариковой ручки в ожидании. И Реджина ее удивила. «Хорошо, Эмма», — ответила она. — «Я верю тебе. И я обещаю».