***
Похоже, они и вправду флиртовали. Эмма убедилась в этом в последующие дни, поскольку их переписка с Реджиной продолжалась. Впрочем, честнее было бы сказать, что убеждалась в своем подозрении Свон все больше по ночам: днем они едва обменивались парой-другой записок довольно ровного и обыденного содержания — кто что взял на обед, у кого скучное собрание, кто сидит в засаде уже третий час, выслеживая очередного нарушителя закона. Зато вечерами, которые все чаще плавно перетекали в ночи, общение становилось все более личным — словно полумрак позволял им расслабиться, открыться друг другу. Обычно Реджина проверяла домашнее задание сына, потом они вместе ужинали, иногда — это случалось крайне редко, поскольку их отношения с Генри все еще были натянутыми, — она укладывала мальчика спать, а затем шла к себе в кабинет, и писала Эмме, что освободилась. И так начинался их долгий разговор. Они делились многим: маленькими и большими удачами, заботами и печалями, историями из настоящего и прошлого. Реджина рассказывала, как решилась на усыновление, и как страшно ей было поначалу — так страшно, что однажды она, подхватив переноску с младенцем, вернулась в Бостон, в тот самый приют, из которого забрала Генри, и заявила, что передумала. Но вовремя спохватилась, осознав, какую чудовищную глупость чуть было не совершила; когда работник приюта вышел за бумагами, она посмотрела на мальчика, улыбающегося ей из переноски, и все поняла. Поняла, что она — его мама, и поэтому никогда, ни за что и никому его не отдаст. И, подхватив Генри, она тогда покинула приют, не дожидаясь возвращения социального работника. Эмма тоже говорила о себе: о детстве, но все больше о юности, — времени после того, как она стала совершеннолетней и наконец-то обрела свободу, выйдя из системы. Впрочем, очень скоро свободу вновь отняли — ее парень Нил, с которым они строили большие планы на будущее, по-скотски подставил ее, свалив ограбление ювелирного магазина на Эмму, а сам трусливо сбежал. Так Свон, едва выбравшись из одной тюрьмы, которая ее душила, оказалась в другой, и какая из них была страшнее, Эмма так для себя и не поняла. И чем темнее становилось за окном, тем откровеннее были признания, и через пару недель Эмме уже казалось, что она знает эту женщину всю жизнь. Она знала все ее стороны: и как высокомерного, заносчивого мэра Я-Надеру-Тебе-Зад Миллс, и как заботливую, любящую мать Генри, и как несчастную дочь, жертву амбиций собственной матери. Знала она и одинокую Реджину, и озлобленную, недоверчивую, везде чующую подвох, и честную, уязвимую. А еще была Реджина игривая, флиртующая, почти соблазняющая — и такой ее Эмма особенно любила. Обычно их глубокие разговоры становились легкомысленнее ближе к утру, переходя в мягкий флирт, а иногда — в флирт почти откровенный. Но это никогда и ни к чему не приводило — каждый раз Реджина резко обрывала все на самом интересном месте, заявляя Эмме, что уже слишком поздно, и пора спать, и вообще, мэрские дела никогда не дремлют. А на следующее утро они никогда не возвращались к прерванному разговору, никогда не обсуждали происходящее, по традиции обмениваясь коротенькими записками в ожидании вечера. И тогда все начиналось с начала. Признаться, через пару недель Свон готова была выть от такой неопределенности. Она не понимала, чем были ее отношения с Реджиной, не могла дать им определения. Она также до сих пор ничего не знала о личной жизни Миллс; та рассказала ей о возлюбленном по имени Даниэль, в которого была влюблена еще девчонкой, о недовольстве матери этими отношениями, и о его трагической гибели. Но больше Реджина никогда не упоминала мужчин, не говорила, что любила кого-то еще, что встречалась с кем-то. Эмма была в растерянности, но боялась давить на Миллс, страшась того, что это испортит их отношения. Реджина может взбрыкнуть, испугаться, разозлиться, а то и вовсе разорвать переписку. Эмма и сама не знала, что именно чувствует к спесивой мадам Мэр; ясно было одно — она не хочет, чтобы это заканчивалось. Ей нравилось говорить с Реджиной, нравилось флиртовать, нравилось делить на двоих что-то сокровенное, особенное. Но Свон никогда не любила неопределенности, а потому продолжать так больше не могла. К чему все шло? Как это могло повернуться? Кем стала для нее Реджина? Ее влекло к ней? Эмма не знала, — у нее не было опыта любовных отношений с женщинами. Была это какая-то особая дружеская, платоническая связь, как между духовными сестрами? Но тогда почему ей так нравилось флиртовать с Реджиной? Временами она ловила себя на мысли, что даже не знает, как выглядит ее собеседница, но попросить фотографию не решалась. Однако почему-то Эмма была уверена, что мадам Миллс — горячая штучка. В конце концов Свон решила, что глупо жить в неведении. Она была уверена, что лучше всего ответит на все вопросы реальная встреча. Когда они окажутся лицом к лицу, можно будет сказать, чувствуют ли они обе что-то особенное, или же это напряжение, искрящееся между ними в полуночной переписке — просто игра воображения, нечто, зарожденное благодаря интимности ночных разговоров и ощущению той особенной связи, что появилось из-за волшебной книги Сказок. Да, глупо было искать ответы, продолжая просто переписываться. Но также глупо было игнорировать химию между ними. Поэтому однажды, дождавшись, когда Реджина закончит с привычной вечерней рутиной и наконец-то отправит ей записку, объявляя, что освободилась, Эмма, не обдумывая долго свой порыв, нацарапала коротенькое послание: Давай встретимся по-настоящему? ... И вложила листочек между страниц.Полуночные разговоры и флиртующий Мэр
11 ноября 2018 г. в 17:08
Да, это было взаправду. Магия, или какая-то паранормальная энергия, или как еще это назвать, — неважно, — оно существовало. Прямо сейчас Эмма сидела на кровати, на часах было пять шестнадцать утра, перед ней лежала книга Сказок, на смятых простынях тут и там в хаотичном порядке были разбросаны листы бумаги — какие-то исписанные, другие — еще чистые, в углу тускло горела старая прикроватная лампа, ведь за окном еще не занимался рассвет, — слишком рано для ноябрьского утра.
Всклокоченная, с горящими глазами, Эмма сидела, поджав под себя ноги и кусала и без того истерзанный ноготь. Она еще не ложилась, но ей было плевать — всю ночь она провела, переписываясь с Реджиной; они обе не спали до утра, поглощенные происходящим и друг другом. Нечто волшебное, удивительное, необъяснимое ворвалось в их жизни; это будоражило, страшило, гнало адреналин по венам, и женщинам было не до сна.
Поняв, что Эмма говорила правду, что книга Сказок и в самом деле каким-то неведомым им образом связала их, — мать-одиночку из Сторибрука и сироту из Бостона, — Реджина смягчилась, и уже не выливала на Свон по ушату презрения и высокомерия в каждом письме, однако по-прежнему оставалась собой. А это значило, что никуда не делись язвительные замечания по поводу ее, Эммы, косноязычия; также были резкие выпады в сторону собеседницы, когда Реджине казалось, что та высмеивает ее или пытается уколоть (хотя на самом деле Свон просто глупо шутила).
Эмма говорила себе, что не должна удивляться, с каким достоинством держалась Миллс даже в такой нетипичной ситуации. Реджина не паниковала, как она сама, когда только поняла, что с книгой творится что-то странное, — скорее, казалась... озадаченной. Но Свон знала также, что слово «казалась» было ключевым — в конце концов, Реджина — мэр, а значит, наверняка выработала в себе недюжинную выдержку и умение «держать лицо».
Они быстро ушли от длинных писем, оформленных по всем правилам, конвертов с подписью и прочей шелухи, переключившись на общение «в реальном времени». Оно заключалось в небольших записках, нацарапанных буквально на коленке (справедливости ради, буквально на коленке писала Эмма, — что до Реджины, то почерк той по-прежнему был почти каллиграфическим, так что Свон полагала, что женщина определенно сидит где-то за столом и с королевской осанкой).
Когда Эмма поделилась с Миллс забавной мыслью, что их общение сильно напоминает полуночный чат в Интернете, — за исключением того, что вместо компьютера выступает книга, — та почти отчитала Свон, заявив, что «своими поверхностными и шаблонными суждениями она иногда напоминает ей подростка, и заставляет задуматься, сколько ей на самом деле лет». Это повеселило Эмму, и она заверила собеседницу, что каждое слово в ее письмах было чистой правдой. Тогда Реджина не без скептицизма поинтересовалась, достигли ли они того уровня честности, что Свон готова рассказать, наконец, в чем заключается ее профессия. Сначала Эмма хотела отшутиться, поскольку ей было немножко неловко, — что такое залоговый поручитель по сравнению с мэром города! — но какое-то шестое чувство подсказало ей, что этот вопрос — своеобразная проверка, и она сдалась, выложив карты на стол.
К удивлению Эммы Миллс не стала дразнить ее, или снова окатывать презрением, или выступать с нравоучениями, говоря, что Свон способна на большее. Она спокойно приняла информацию, добавив, что наверняка не отгадала бы самостоятельно, учитывая подсказки, которые Эмма ей давала, а после сменила тему, чему девушка была очень благодарна. После этого обе расслабились, и общение стало еще более непринужденным.
И вот, около пяти утра, Реджина заявила, что отправляется спать, поскольку на сон у нее остается чуть больше часа.
Но ведь сегодня суббота, — тут же принялась канючить Эмма, — разве нельзя поваляться в кроватке подольше?
Я — мэр, мисс Свон. — отрезала Реджина, — Это значит, что у меня нет выходных. И я не «валяюсь» в постели. Я в ней сплю, и ничего больше.
Зануда, — вынесла Эмма вердикт, а потом поспешно добавила: — То есть совсем «ничего больше»? Вот прям совсем-совсем? Только спишь?
Иногда читаю. — признала Миллс. — В основном отчеты. На художественную литературу времени обычно не остается.
Ладно, но как насчет, ну, э-э... личной жизни? — Эмма знала, что ступает на опасную территорию, но была готова рискнуть.
К ее удивлению, Реджина не вспылила, и даже не оскорбила ее, заявив, что Свон лезет не в свое дело. Вместо этого она сосредоточилась на другом, полностью проигнорировав суть вопроса:
Очень выразительно, мисс Свон. Я сражена Вашими речевыми оборотами, все эти «ну» и «э-э» прямо-таки выдают в Вас особу голубых кровей.
Эй, — возмутилась девушка, — это ты у нас Королева, а я на подобные титулы не претендовала. И вообще, разве я не просила тебя называть меня Эммой? Это твое «Мисс Свон» звучит отвратительно официально, у меня аж мороз по коже.
Так-так, Эмма, полагаю, теперь моя очередь спросить, не спутала ли ты мороз по коже с мурашками? Насколько я помню, именно это ты заявила мне, когда я упомянула, в какой ужас приводит меня мысль о тебе в роли шерифа Сторибрука.
— Вот черт, — проворчала Свон. — Моим же оружием!
Поверь мне, я обязана была спросить, поскольку я и впрямь классно смотрюсь в униформе шерифа! У других бы точно мурашки пошли по коже от этой картинки.
Неужели? — тут же последовал незамедлительный ответ. — В таком случае, Вы должны знать, что я вполне способна произнести «мисс Свон» так, что у Вас появятся мурашки в самых неожиданных местах.
— Черт, — выдохнула Эмма, понимая, что повторяется. — Мы что, флиртуем?
Но она не успела придумать ответ, поскольку за посланием Реджины тут же пришло новое:
Уже начало шестого. Я иду спать. Спокойной ночи, мисс Свон.