голыми пятками по небу

Когда находиться в душном постылом городе становится невыносимо, Дима с Ксюшей решают уехать. Вечером в скучном полумраке гостиной Ларин сидит на диване с ногами, Ксюша пристроилась рядом, закинув ноги ему на колени, ее пальцы утопают в мягких прядях светло-русых волос, и Дима почти что урчит от удовольствия. На маленьком журнальном столике тарахтит старенький ноутбук, на экране какая-то глупая, несмешная комедия. — Ксюш, — Димин голос ленивый и вязкий, словно нуга в ореховом батончике, — а поедем смотреть белые ночи? — А что, питерские уже надоели? — с ее губ срывается веселый смешок, глаза озорно прищуриваются. — Питер надоел, — просто отвечает Ларин. — Поедем? — Все к нам едут ночи смотреть, а мы куда двинем? — зевает Ксюша. Она не говорит, но Дима-то знает, что Ксюша давно уже мается от скуки. В домах-колодцах тесно, не хватает простора, а потому она совсем не против уехать. У них с собой по рюкзаку, пара бутылок воды на двоих, бутерброды с сыром, паспорта в переднем кармане и билеты на поезд, самые дешевые, какие удалось найти. У Димы с собой укулеле, у Ксюши — очередная книга по психологии и разноцветные карты «Уно», так что почти сутки в плацкарте проходят незаметно. Дима играет незатейливые мелодии, какой-то смешной дедуля с верхней койки, немного подвыпивший, пытается научить его исполнять матерные частушки. Ксюша пытается читать, изредка шикая на них обоих, но в конце концов просто откладывает книгу и смотрит в окно, наблюдая за тем, как один пейзаж сменяет другой. На душе тихо и весело. В Архангельске белые ночи еще светлее, чем в Питере. Ясное небо над головой лазурное, а вдалеке золотистое, будто вот-вот там забрезжит восход, кажется, будто рассвет затянулся на целую ночь. Вокруг ни души, так тихо, что воздух — совсем прозрачный — вот-вот зазвенит, как хрусталь. И сна ни в одном глазу. Отца дома нет и не будет еще неделю — мама Димы, не ждавшая, но очень обрадовавшаяся их приезду, сообщает, что он ушел в лес, на охоту. Встречают их весело и радостно: Димина мама заваривает душистый чай и угощает свежими пышными блинчиками, еще горячими — как знала, сегодня решила испечь, из комнаты с счастливыми воплями выбегает Димина сестра и висит у него на шее, — слишком давно не виделись, — потом обнимает Ксюшу — очень рада встрече. Днем идут купаться, — вода уже успела прогреться, — едят спелую, сочную черешню, купленную на рынке, — объедаются, почти как в детстве, — много шутят. Вечером Дима уводит Ксюшу спать на чердак. Там светло, тихо и очень уютно. Нагревшаяся за день крыша не хуже обогревателя, а разложенный диван в углу — мягче их огромной кровати в Питере. С непривычки спать совсем не хочется. Дневной свет — даром, что уже два часа ночи — настойчиво проникает в помещение сквозь небольшое окно. Дима лежит поверх одеяла с укулеле в руках, четыре струны мурлыкают от прикосновения его пальцев, наполняя комнату тихими звуками забытой мелодии из детства. Ксюша нежится в мягком коконе из одеяла, уткнувшись носом в Димино плечо, ее тело приятно ноет, будто после долгой изнурительной работы ей впервые позволили отдохнуть и теперь она, блаженно улыбаясь, наслаждается этим кратким мигом забвения, пытаясь растянуть его в вечность. — Ксюша, — шепчет Дима, — Ксю-ю-ю-ша-а-а, — снова этот вязко-тягучий голос. Ксюша бурчит что-то, морща носик. — Я знаю, что ты не спишь, — поет он ей на ухо. Ксюша смеется — щекотно — и, будто сдавшись, откидывает одеяло. — Спать невозможно — светло, как днем, — она говорит тихо и размерено, губы ее растягиваются в умиротворенной улыбке. — Пойдем, погуляем? — Пойдем. Она выпархивает из постели и, быстро одевшись, идет к лестнице. Тихо, стараясь не топать, спускаются на первый этаж. Скрипит входная дверь. — Тише, весь дом разбудишь, — хихикает Ксюша. Но никто не просыпается — в деревянном доме так сладко спится, а к белым ночам местные жители давно привыкли, особенно здесь, в поселке. Они сходят с крыльца. Дима берет Ксюшу за руку и ведет через сад к дальним воротам. Они идут не спеша, прислушиваясь. Где-то поет соловей, легкий ветерок шелестит в кустах, влажная от росы трава приятно щекочет голые щиколотки. С громким лязгом, нарушая тишину белой ночи, поддается ржавый засов, выпуская их в поле. Прикрыв за собой тихо скрипящую калитку, Дима снова нащупывает Ксюшину теплую руку. И они срываются с места. Они бегут вперед, взявшись за руки, и ночная прохлада обволакивает их разгоряченные тела. Ксюша путается в длинном подоле белого хлопкового платья, босоножки соскакивают с мокрых ног, Дима тянет ее за собой. — Подожди… — говорит она, задыхаясь от быстрого бега, длинные волосы лезут в глаза. Ксюша скидывает неудобную, мешающую обувь, робко ступая босыми ногами на свежескошенную траву — ощущение, будто ходишь по ворсистому ковру, даже лучше. — Побежали… — выдыхает она. На много километров вокруг нет ни души, только сочный желтоватый ковер полевой травы и цветные точки домов далеко позади. После покоса в воздухе стоит пряный, дурманящий аромат прелого сена. Прохладный ветер гоняет его по полям, и в след за ним несутся вперед, к самому горизонту Дима с Ксюшей. Они улыбаются, Дима — детским воспоминаниям, Ксюша — новым ощущениям, и на душе легко и ясно, и звонкий счастливый смех льется рекой. Они сбивчиво дышат от быстрого бега, захлебываясь свежим воздухом, когда Дима резко отпускает Ксюшину руку, и она, не успевая остановиться, падает прямо в стог сена. Дима плюхается рядом с ней. — Ты похожа на нимфу, знаешь? — говорит он, проводя костяшками пальцев по ее бархатным щекам. Свежее сено, подсушенное дневным зноем, приятно щекочет плечи, его пряный запах остается в волосах, складках одежды. Ксюша лежит бледным пятном в золотистой траве, блаженно прикрыв глаза, и Дима любуется ею, затаив дыхание. Кончики его пальцев растворяются у нее в волосах, когда он убирает со лба несколько выбившихся прядей. Дима наклоняется к ней, сокращая расстояние между ними, и оставляет на ее губах сладкий и влажный поцелуй. Ксюша отвечает ему, зарываясь пальцами в его непослушные волосы, Дима шепчет ей что-то, его горячее дыхание щекочет за ухом, а руки спускаются ниже. Тонкие лямки платья податливо развязываются, оголяя белую грудь, Дима покрывает горячую кожу поцелуями, изучая каждый изгиб Ксюшиного тела, словно боится забыть. Шея, ключицы, тонкая талия и плоский живот — Ксюша втягивает его, чувствуя Димины прикосновения, от которых бросает в жар и мурашки бегут по обнаженному телу — все ее существо для него воплощение изящности и красоты. Если бы Дима верил в то, что в мире есть что-нибудь совершенное, для него это, вне всяких сомнений, была бы она. Ксюша проводит кончиками пальцев по его торсу, — снизу вверх, — заставляя Диму поднять руки, и стягивает с него белую футболку, в которой он обычно спит, ненужная тряпка падает на траву, туда же, где лежит Ксюшино платье, вслед за ней отправляются серые спортивные штаны. От осознания того, что в любой момент их могут увидеть, захватывает дух, и Ксюша вновь притягивает Диму к себе, целуя его в шею, изучая каждую родинку на его плечах, любуясь кубиками пресса, ее глаза горят азартом, по всему телу разливается сладостное тепло, приятно тянет внизу живота. Пространство вокруг них смазывается, когда их тела сковывает приятная судорога, и все вокруг становится одним большим аляповатым пятном, будто мазок, оставленный кистью художника на белом холсте. Утро еще не скоро, и кажется, что все время мира принадлежит им одним. И сами они принадлежат друг другу безраздельно, и ни единой живой души на много километров вокруг. Только дурманящий запах свежего, мягкого сена, тепло Диминых объятий, теплые руки Ксюши на его груди и тихий рассвет, растянувшийся на целую ночь. И ничего больше не существует, и целый мир для них одно большое аляповатое пятно. — Люблю белые ночи, — хрипло, точно спросонья, шепчет Дима, — а ты? — И я. И я люблю, — отвечает с счастливой улыбкой Ксюша, думая вовсе не о белых ночах. В Архангельске белые ночи еще светлее, чем в Питере. Ясное небо над головой лазурное, а вдалеке золотистое, будто вот-вот там забрезжит восход, кажется, будто рассвет затянулся на целую ночь. Вокруг ни души, так тихо, что воздух — совсем прозрачный — вот-вот зазвенит, как хрусталь. И сна ни в одном глазу.