А три года спустя...

В этот осенний день выходной у меня не получился. Спокойное и неторопливое чаепитие было прервано звонком начальника с напоминанием о том, что в завтрашнем выпуске новостей — специальное интервью с британским сотрудником, посвященное событиям трехлетней давности в Басре. Я мысленно высказала Стиву Митчеллу то, что о нем думала. И небезосновательно — почему нужно бередить старые забытые раны? Уже прошло три года, я вернулась в Лондон и привыкла к нормальной жизни, а потому мне не улыбалось хотя бы мысленно вновь оказаться в Ираке… — Кэти… Алло, Кэти, ты меня слышишь? — Стив отчаянно пытался докричаться, и до меня только дошло, что зовет он меня уже минуты две. — Да, я здесь. Помехи со связью, — наконец смогла проговорить я. — Завтра к девяти. Ты должна приехать на час раньше, чтобы подготовиться к съемкам. — Хорошо, — я сглотнула. — Как зовут военного, у которого мне предстоит брать интервью? — Джон Портер. Стив отключился, а я еще долго сидела с мобильником в руке, ошарашенно уставившись в одну точку. Это казалось удивительным и невероятным, но… но тем не менее, было правдой. Я устало опустилась на подушку, сжимая телефон в пальцах, словно единственное спасение. Конечно, все было готово. Конечно, я не раз вела интервью и телерепортажи, но сейчас мне казалось, что я не смогу и слова сказать на завтрашней записи интервью… Но завтра наступило, неумолимо четко печатая шаг по коридорам офиса, переговариваясь и перешептываясь голосами работников. Я уже спокойно сидела в кресле, ожидая окончания манипуляций с гримом. Но в голове вместо холодных выдержанных мыслей о ходе беседы билось, словно мотылек о стекло, беспокойство. Ничего, справимся, и не в такие переделки попадали. Я машинально прикрыла протез папкой с вопросами для интервью и, поднявшись, направилась по коридору… Последние рекомендации Стива, команды оператора и… — Это наша новостная рубрика «Специальное интервью», приуроченная к третьей годовщине событий в Ираке, — бодро начала я, глядя в камеру, — с вами Кэти Дортмут. И сегодня мы проведем интервью с сержантом Портером, участвовавшим в многочисленных операциях по освобождению заложников… Я повернулась с улыбкой в сторону ширмы, из-за которой вышел мой гость — высокий, элегантный в своем деловом костюме жемчужно-серого оттенка. Впрочем, долой эпитеты. Я репортер, а не писатель-романист. — Итак, мистер Портер, — продолжила я. — Здравствуйте. Сегодня наша страна вспоминает произошедшие события в Ираке и чтит память тех, кто стал лишь строкой на камне памятника. Тех, кто остался в наших сердцах. Он кивнул, стараясь поймать мой взгляд, и устроился поудобнее в своем кресле. — Расскажите об операции по освобождению Кеннета Братона в 2003 году. — продолжила я. — Мы знаем, насколько трудна была эта операция, но, вспоминая о тех днях, хотим запомнить настоящие примеры мужества наших военных. Он усмехнулся. Показалось ли мне, или эта усмешка вышла горькой? С момента освобождения Братона прошло десять лет. Десять лет… но для человека, потерявшего там своих друзей, все это словно было вчера. Я мысленно еще раз обругала Стива, затеявшего все это, и попыталась сосредоточиться на интервью. Он стал рассказывать. Его теплый приятный баритон звучал совсем безжизненно — точно кто-то выключил все эмоции в этом человеке. Я смотрела на него и понимала, что каждым словом он вновь и вновь казнит себя и мучает, рассказывая о гибели Майка, Кита и Стива, о выводе заложника, потом — о событиях трехлетней давности, связи Хакима-аль-Назари с похищением британской журналистки… Теперь каждое слово жгло и меня не хуже ударов, которые когда-то обрушились на спину от озверевшего террориста. Перед моими глазами воскрес тот проезд по иракской дороге, плен, бесконечные мысли о том, выжил ли кто-то из съемочной группы… Я больше не слышала ничего, кроме его голоса и ударов своего сердца. Потому несказанно удивилась, когда до меня донесся мой собственный голос. Ведь услышала я его так, словно он принадлежал другому человеку. — Джон… Портер запнулся, подняв на меня взгляд. А я и не замечала, что у него голубые глаза. Голубые, как безоблачное небо летом. Я ничего не замечала даже в больнице, когда мы оба уже вернулись в наш мир. — Джон… тяжело это выдержать? Тяжело пережить это — и сохранить человечность, возможность сострадать, желание помогать? — Я думаю, ты знаешь, Кэти, — сейчас в голосе его звучала неприкрытая боль. — Жизнь становится светлее на одного спасенного человека, к которому ты успел… Я вновь спрятала протез кисти под папкой с вопросами, а в студии воцарилась тишина. Словно время замерло, остановив любую суету и спешку, заставив замереть ассистентов, оператора. Остались лишь только мы вдвоем… и наши воспоминания. — Знаю. В самые беспросветные минуты жизни в моем сердце оживали твои слова. Я сильная, я обязательно справлюсь и мы выберемся оттуда. Я поверила тебе. — Хоть кто-то мне поверил, — пробормотал он неразборчиво, а по губам скользнула грустная усмешка. -Я помню… помню каждую ночь до того, как ты оказался рядом. Предчувствие смерти. Я не могла смириться с ней, я не могла привыкнуть к мысли, что всего мгновение — и, когда закончится боль, меня больше никогда здесь не будет. Где-то будет идти жизнь, родятся и умрут люди, продолжатся и закончатся войны — а я не увижу их окончания. Ради чего была эта борьба? Простите меня… Я понимала, что интервью сорвано. Надо было куда-то уйти. Я не смогу продолжать дальше эту пытку для него и для себя. Так я миновала коридор и направилась к лифту. Стук сердца все еще громко раздавался в ушах, поглощая остальные звуки. Потому я так и вздрогнула, когда меня перехватил за руку Стив, вышедший из лифта. — Что случилось, Кэти? Почему ты сорвала съемки? Я сжала зубы. Это просто надо выдержать. — Я не смогу это продолжить, Стив. И ты этого никогда не поймешь… потому что ты не был т а м! Вырвавшись, я бросилась в лифт, который закрылся перед самым носом моего начальника. Но только здесь, оставшись одна, я могла хотя бы просто выдохнуть. Куда теперь… домой? Вряд ли. Я не могу развернуться и уйти посреди рабочего дня. Я стояла у лифта, прижимая к груди папку с вопросами и беспомощно оглядываясь вокруг. Но, наконец, решилась, зашагав к выходу. — На улице дождь… — предупредил знакомый голос, — если ты не хочешь заболеть, просто идем со мной… Джон скинул с себя пиджак и раскрыл его над моей головой точно зонт. Так мы вышли на улицу. Дождь стекал по носкам моих туфель, оставлял брызги на юбке и рукавах блузки, но я об этом позабыла. Сейчас, несмотря на неудачное (впервые в жизни!) интервью, меня не мучила совесть. Мне просто было спокойно рядом с ним. Дальше события сменялись для меня, будто кадры киноленты… Такси, его дом, комната… Мокрая одежда летит прочь, а он — он теплой ладонью стирает следы моих слез, водит пальцами по обнаженной спине и белеющим рубцам шрамов. Я хочу уклониться. Теперь мне стыдно. Протез, рубцы… Нет, Джон, пожалуйста… — Не бойся, — отвечает он, точно слыша мои мысли. — Просто доверься мне. От этих слов я успокаиваюсь, позволяя покрывалу блаженного неведения окутать нас обоих. Каждым прикосновением к крепким рукам и груди прошу у него прощения. За все вопросы, которые могли принести ему боль. За все, что не должно было воскресать в нашей памяти. Но он, кажется, забывая о себе, стремится успокоить меня, сцеловать каждую слезинку, забрать мой страх, оживший в памяти. Даже когда мы оба обессилели окончательно, он продолжает меня обнимать. Точно так же, как обнимал когда-то, когда мы были смертниками. Замечая на его плече маленькую татуировку, изображающую скорпиона, готового к атаке, я устраиваюсь удобнее и провожу по ней пальцами здоровой руки. Он позволяет себе улыбнуться. — Мы живы, Кэти… И это сейчас главное. Все хорошо, девочка.