Сны

— Кому теперь доверять, если нас предают самые верные патриоты? Молчание длилось с минуту, пока юноша смотрел вслед растворяющемуся на горизонте кораблю. — Что посеете, сэр… — ядовито процедил Коннор, встав и проходя мимо. За весь наш разговор он ни разу не взглянул в мою сторону. Как же хотелось сказать «Мне жаль». Но подобное извинение было бы неуместно. Я помню наши разговоры до той стычки с его отцом. Юнец всегда смотрел мне в глаза, с уважением кивая головой при каждой встрече и прощании. Его слова были наполнены зашкаливающей долей восхищения и рвения, именно тем, что мне нужно было тогда. От этих разговоров я чувствовал себя моложе лет на пятнадцать. Я благодарил Бога за этого мальчишку, этого невероятно ловкого и умелого охотника. Однажды он подарил мне шкуру белой пумы — той самой, которую немало охотников пытались выследить на Фронтире. Я был польщён подобным знаком внимания. Эту благоговейность и чуточку гордости в этих чудесных мальчишечьих глазах я не забуду никогда. По крайней мере, очень на это надеюсь. Потому что мне разрывает на части душу этот холодный взгляд напускной безразличности, под которой видна плохо скрываемая обида. Теперь он смотрит так, словно протянул ко мне руки для объятий, а я отошёл на два шага, словно неприятно мне. Теперь между нами стена изо льда толщиной в десяток метров. Я помню, как однажды Лафайет рассказывал о том, как ему пришлось переодеться в женщину. Не каждый бы переступил через свою гордость чтобы так поступить, хоть и вынужденно, считай. Но после этого разговора мне невольно думалось, как бы поступил Коннор в подобной ситуации. Вероятно, так же. И из-за этого мои мысли потекли в весьма… неожиданном ключе. Я пытался отвлечься от них, но в любую свободную минуту воображение настойчиво пыталось создать мне картину того, как юный индеец выглядел бы в платье. Или в чулках. И каково было моё удивление, когда эта картина появилась в одном из моих снов во всех подробностях. Хотя, моё удивление было недолгим. Его сменили более сильные чувства. Во сне ведь можно всё, верно? Даже заставить другого человека делать то, что тебе хотелось бы… Я не мог заставить себя думать о том, чтобы проснуться. Каждый раз Коннор сам подходил ко мне, начиная лепетать что-то на языке ганьягэха. Я не понимал ни слова, но это произношение, этот шёпот, эта раззадоривающая близость… Казалось бы, что мне мешает? Но я, словно мальчишка, по уши влюбился в того, с кем познакомился пару лет назад. Он часто приходил в Вэлли-Фордж просто так, чтобы поговорить со мной. И каждый раз, когда он уходил, мне всё сильнее хотелось схватить его за руку и попросить… нет, приказать остаться со мной. Мои сны начинали сводить с ума и давление военной готовности подливало масла в огонь. Тепло загорелого тела будто отпечатывалось на руках и коже, не давая возможности спокойно говорить с индейцем в реальной жизни. Стоило мне на него посмотреть, в голове прокручивалось множество откровенных сцен, где Коннор сладко стонал, кусая губы и комкая руками простыни, или где он обвивал своими ногами мою талию, тихо поскуливая, пока я грубо брал его на столе в собственном кабинете. Чёрт… Я хотел завоевать его доверие, хотел добиться взаимности своих чувств. Но тяжесть моих грехов за спиной так и тянет меня на дно, давая понять, что мне не видать больше его хорошего отношения ко мне, как американцам победы в этой войне. Я ужасный главнокомандующий и просто ужасный человек. Когда его отец влез в наши дела и заставил рассказать Коннору, какой я отдал приказ… В этих глазах было столько боли! Ему больно было осознавать, что близкий друг предал его. И мне тоже было больно понимать это. Эта боль тоже сводила с ума. Когда-то давно я спросил его настоящее имя. Он хитро улыбнулся и легко ответил мне. После моих нескольких неудачных попыток повторить его, Коннор рассмеялся и попросил бумагу и чернила. «Радунхагейду». Никогда не понимал индейцев. Наверное, по тем же причинам, по которым они не понимают нас. Пару часов потом я пытался правильно прочитать его имя. Оно было словно чем-то… личным, словно ключ к его расположению, отпирающий самые потайные двери между нами. Я сомневался, что он рассказал бы его первому встречному. Руки так и чесались хотя бы дотронуться до него. Хотя бы положить ладонь на плечо… Сердце в груди ныло, словно кот под дверью, и царапало рёбра каждый раз, когда Коннор подходил слишком близко. Я не пытался искать его, потому что знал, что не выйдет. Если Коннор не хочет, чтобы его нашли, то разве кто сможет? Он лучше знает эти леса, и умеет хорошо заметать следы. Но через две недели он сам пришёл. Не то чтобы он слишком уж хотел — его вынудили обстоятельства. Чарльз Ли был в Монмуте и успел ретироваться до прибытия юноши. Но я всё равно был удивлён, что юнец здесь. Хотя, при встрече он будто делал вид, что меня тут и вовсе нет, и говорил практически только с Лафайетом. А потом… были другие сны. Воспоминания. Урывками. Эта… Частица Эдема. Эта частичка ослепляющей и одурманивающей власти словно пробуждает в человеке самое злое, если он поведётся на эту иллюзию. Я не хотел этого, но на тот момент думалось совершенно иначе. На тот момент мне будто бы приятно было заставлять юного индейца страдать. Я не знаю, что со мной случилось. Но не хочу, чтобы такое происходило ещё и ещё. Я не хочу, чтобы из-за меня ему было плохо. Жуткие воспоминания об этом… артефакте. Эта одурманивающая власть! Я, можно представить, превратился в ревнивую девку — Частица Эдема вцепилась своими иллюзиями в мою душу и перевернула мою одержимость в противополжную сторону — холодная раздражённость растеклась по венам. Мне так хотелось, чтобы Коннор страдал. И я снова причинил ему боль, убив его мать, а затем застрелив. Я не понимал, что творил… После известия о смерти Арнольда, Патнэм привёз его. Живого. «Подарок», хах. Вначале меня охватило изумление — не каждый выживет после двух выстрелов в упор. Затем — азарт. Безнаказанность за свои действия, подпитываемая силой Яблока, шептала на известном одному только мне языке идеи: одна извращённее другой. Я мог пытаться сопротивляться, убеждать себя в том, что мне не до этого… Но разве обманешь того, кто побывал в твоей голове? Особенно с такой силой манипуляции людьми? Особенно если этот кто-то — ты? И снова эти глаза. На этот раз он смотрит загнанным, разъярённым волком. Такой дикий. Ха, каждого зверя можно приручить. Или заставить. А затем… он вытаскивает меня из этого омута. Силой, но какой у него выбор? После битвы мы словно просыпаемся ото сна на том же месте, где я нашёл его. Я отдал ему Яблоко, хотя оно уговаривало меня не делать этого, вновь соблазняя властью. Оно знает, что Коннор сильнее меня. И знает, что он не ищет власти. Я думал, что мы больше не увидимся. Думал, что у него больше нет причин видеть меня. Оказалось, что есть. Однажды он просто пришёл лично ко мне в кабинет и наблюдал за тем, как я работаю над бумагами, пока мои мысли были заняты простым вопросом — что мне сказать? А необходимость в словах ощущалась прямо физически, давила нещадно. Но что мне сказать тому, кто знал от меня больше злого, чем хорошего? Эти войны сделали нас такими жестокими. Эта тишина длилась несколько минут. Я еле смог заставить себя смотреть на Коннора. — Мне жаль. Эти слова давно вертелись на языке. Но больше всего искренности ощущалось в них сейчас. Я не мог придумать ничего другого, поэтому меня можно смело обвинить в банальности. И в сентиментальности. Просто хотелось хоть раз сказать ему что-то… что-то ещё, помимо нытья и угроз. Оказалось, индейцу большего и не надо. Пока он стоял в другом конце комнаты, я не мог видеть его лица, но стоило юноше подойти ближе, я смог заглянуть в его глаза, полные усталости. В них плескалось что-то вроде облегчения. Будто он рад, что я здесь, а не… где-нибудь ещё. Он подошёл ко мне, присев на подлокотник кресла и, сложив руки на груди, удобно устроился на моём плече, мило сопя. Я улыбнулся, чувствуя как уют и тепло заполняют этот момент. Такое незнакомое чувство, забытое за время этой бойни. — Коннор?.. — М-м? — Пока ты здесь, я никуда не уйду. Радунхагейду сонно поерзал, свалившись головой на другой подлокотник и удобно устраиваясь за моей спиной. Я, не оборачиваясь, взял его холодную руку в свою и оставил на ней лёгкий поцелуй. — Я знаю. Он свернулся буквально клубком вокруг меня, положив голову мне на колени, и я больше не мог думать о бумагах. Они могут подождать до утра.