retro future

np: the beatles - hey jude the beatles - yesterday

В конце концов, от бессилия Ренджун засыпает, и Минхен аккуратно уносит его в свою комнату, укладывая на кровать. Пока Донхек сидит рядом с ним, бережно поглаживая по волосам и перебирая темные пряди, беспрестанно шепча: «Мне жаль, мне жаль, мне жаль, мне жаль…», он находит на заброшенной администраторской стойке ключ и запирает джеминову комнату снаружи на два оборота. – Что мы будем делать с телом? – шепотом спрашивает Донхек, когда он возвращается. Минхен только пожимает плечами. – Будет неправильно, если мы просто оставим его там, – настаивает Донхек. – Дай ему поспать, – Минхен с усталым вздохом кивает на Ренджуна, а после – на распахнутую дверь. – Пошли, поговорим на улице. Донхек смеряет мирно спящего на кровати мальчишку обеспокоенным взглядом. – Мы не будем отходить далеко, – успокаивает его Минхен. – Пошли. / На улице ветрено и пахнет чем-то сладким. Порывы поднимают в воздух пыль и песок, Донхек нервно стискивает в руке пистолет – никак не может успокоиться и убрать его обратно в карман; будто чувствует – что-то грядет. Минхен садится на бетонные плиты возле мотеля и закуривает последнюю сигарету. – Нам нужно его кремировать, – без вступлений говорит он, затянувшись. – Других вариантов нет. – Я знаю, – шепотом отпускает Донхек. Он думает, что за этим ничего не следует, но Минхен переводит на него пристальный взгляд. – Если только ты его не спасешь. Донхек усмехается, обреченно качая головой. – Ты думаешь, отматывать время так легко? Ты ведь сам изобрел эту машину. – Другой я, – напоминает Минхен, взмахивая в воздухе тлеющей сигаретой. – Будущий я. А тот я, который смотрит сейчас на тебя, – он нарочно поднимает голову чуть выше, будто демонстрируя – «Это я. Я здесь», – ничего не смыслит в путешествиях во времени. И революция была твоей идеей. – Ты что, как и Ренджун, спихнешь все на меня? – горькая усмешка. – Я ни в чем тебя не обвиняю, – отрицает Минхен, – но если ты способен все исправить – исправь. Отмотай время, спаси Джемина, верни все на свои места. – Сколько бы я ни отматывал, он все равно погибнет, если такова его участь, – Донхеку приходится повысить голос. – В каждом из возможных вариантов развития событий он умирает по-разному, но умирает. Неминуемо. Минхен хмыкает. – Тогда зачем вообще кого-либо спасать? – недоумевает он. – Зачем спасать меня? Зачем изначально путешествовать во времени и нарушать этот… вселенский баланс? – Ты создал эту машину, а значит, хотел, чтобы я ее для чего-то использовал. – Я ее не создавал! – Минхен повышает голос, резко подрываясь на ноги и оказываясь прямо перед ним. Донхек зажмуривается. Ему страшно. Он знает, что все происходящее – только его вина, но готов ли он возвращать все обратно после стольких препятствий, которые они одолели вместе? – Не думай обо мне. Не думай ни о ком. Отмени все, что мы наделали, пока можешь, неужели ты настолько глуп, чтобы иметь такую власть и не воспользоваться ею? Донхек долго и колко смотрит на него исподлобья. – Я уже однажды воспользовался, – шумно сглотнув, отвечает он. – Значит, воспользуйся еще раз, – Минхен решительно кивает, выдыхая сигаретный дым ему в лицо. – Верни нас в день, когда мы только начали планировать захват. Мы подготовимся лучше, возьмем больше оружия и припасов, ты заберешь сестру, Джемин выживет, и мы сядем на тот чертов паром до Китая. Все вместе. Договорив, он еще какое-то время пристально всматривается в чужое лицо, а после затаптывает ногой недокуренную сигарету и возвращается в комнату, оставляя Донхека наедине с множеством выедающих изнутри мыслей. Вернуть все – или оставить? Как будет лучше? У него пока нет ответа на этот вопрос. / Открывая дверь в комнату, где должен спать Ренджун, Минхен сначала не верит своим глазам. Он видит его в момент, когда Ренджун, заплаканный, истощенный, сведенный с ума потерей Ренджун стоит босыми ногами на чистой белой постели и глотая слезы, приставляет дуло револьвера с последним патроном к виску. Минхен думает, что все не должно быть так. Что все сломается, если Ренджун возьмет и так просто покончит со своей жизнью. Что их история закончится на этом, и революция догорит зря, и никто не уберет осколки вместо них. На самом деле, он не успевает хорошо осмыслить ни один из этих предполагаемых итогов, потому что все они сливаются в один посыл (от мозга – к телу) – бежать к нему и не позволить совершить ошибку. Минхен так и делает. Он буквально бросается на Ренджуна, рыдающего, громко кричащего, просто, не выбирая четкой цели, направляющего дуло револьвера куда-то себе в голову, дерется с ним, отбирает оружие, царапает отросшими ногтями бледные грязные костяшки чужих детских пальцев, а потом. А потом вдруг раздается выстрел. И все заканчивается. Донхек еще не знает, но у него появляется ответ. / Он прибегает в комнату на чужой крик. Картина, развернувшаяся перед его глазами – все равно что полотно Босха. Восхождение в Эмпирей. Вместо туннеля – одинокое пыльное окно за рваными занавесками в стене. У Минхена на руках – окровавленный ангел, собирающийся отправиться наверх, взлететь, чтобы оттуда наблюдать за Господом. И подтвердить (или опровергнуть) его существование. На полу бесхозно валяется ненужный теперь револьвер. В нем был последний патрон. Минхен плачет. Донхек впервые за целую вечность видит его плачущим. – Это конец, – сквозь слезы цедит Минхен, кивая на ослабшее тело в своих руках. Донхек даже рад, что лицо Ренджуна сейчас отвернуто от него, и ему приходится смотреть в затылок; сейчас он не смог бы взглянуть ему в глаза. Минхен, крепче прижимая Ренджуна к себе, решительно произносит: – Ты пойдешь к своей чертовой машине времени и исправишь все. Вернешь все на свои места. – Хорошо! – не выдержав, вскрикивает Донхек; у него начинают сдавать нервы. – Хорошо. Исправлю. Но сначала давай придумаем, что делать… с ним. / Они осторожно укладывают Ренджуна на кровать рядом с Джемином, накрывают тем же самым одеялом, под которым сплетают между собой, будто в тесный узел, их ледяные бледные руки. Потом закрывают комнату и выходят на улицу. Все заканчивается. Становится тихо-тихо. Не получается даже вдохнуть. Любая революция – это потери. Но они потеряли все. – Там, – Донхек кивает на солдатскую машину, не так давно оставленную Джено у мотеля, – есть керосин? Минхен, будто пребывая в каком-то другом мире, слышит его не сразу. – Что? – тихо отзывается он в итоге – потерянным сиплым голосом. – Керосин, – повторяет Донхек и указывает пальцем: – В той машине. – Я не знаю, – Минхен находится в глубочайшем потрясении, которое накрыло его с головой не сразу, но постепенно, вместе с кровью приливая к конечностям. Он потерян и не считает время. Донхек тяжело вздыхает и сам идет к машине – посмотреть. Ему везет, и он находит целую канистру. Как раз когда вокруг мотеля начинают загораться ночные фонари, Донхек, ни слова не говоря Минхену, принимается обливать горючей жидкостью стены, двери и пороги комнат. Минхен, придя в себя, поднимается на ноги и смотрит на него растерянно. – Что ты собрался делать? Донхек отбрасывает в сторону пустую канистру и подходит к Минхену в упор. – То, что нужно, – тихо произносит он ему прямо в губы и не глядя выуживает из его кармана спички. Первые три – ломаются в дрожащих почти конвульсивно руках. Четвертая – поддается, и в следующее мгновение крыльцо мотеля вспыхивает ярким, стремительно вздымающимся в воздух пламенем. Донхек пятится назад и смотрит на огонь, наверняка освещающий несколько ближайших кварталов, и в итоге хлопает Минхена по плечу. – Забирайся в машину, – Минхен не слышит его, продолжая смотреть на пламя (или сквозь него?) загипнотизированным взглядом, и Донхеку приходится сильно толкнуть его в предплечье. – Ну же. Минхен наконец поддается и на негнущихся ногах, будто окоченелый, залезает на пассажирское сидение. Донхек захлопывает дверцу снаружи и забирается на водительское, заводя машину и включая передние фары. Он не был за рулем уже очень давно, но надеется, что его тело не забыло алгоритм и сможет сделать все по наитию. По крайней мере, даже если они врежутся во что-то и разобьются насмерть, Донхеку не будет жаль, потому что тогда они с Минхеном погибнут вдвоем. В один день и плечом к плечу, будто в красивых сказках. Он жмет на газ, и пока они стремительно отдаляются от мотеля в сторону города, Минхен ни на секунду не прекращает провожать взглядом поднимающийся к самому небу огонь, всем корпусом развернувшись к заднему стеклу и выглянув из-за сидения. – Прости меня, – шепчет он, невесть к кому обращаясь, и Донхека, внимательно следящего за ночной дорогой, в этот момент что-то болезненно укалывает в самое сердце и бьет наотмашь в солнечное сплетение. Ведь Минхен уже произносил это «Прости» – такое же искреннее и отчаянное, как будто последнее, – но в ином времени и при иных обстоятельствах. / Через несколько часов, за которые Минхен успевает задремать на пассажирском, упершись лбом в холодное оконное стекло, они доезжают до нужного адреса. Донхек тормозит во дворе собственного дома, тихом и с виду давно заброшенном дворе, глушит мотор и выключает фары, на мгновение теряясь от резко повисшей в воздухе абсолютной тишины. Ее прерывает, быть может, только неспокойное дыхание спящего Минхена, и Донхек какое-то время просто молча всматривается в его лицо, такое расслабленное и не тронутое никакой тревогой, и больше всего на свете не хочет его будить. Или разбудить, но сказать: «Просыпайся, все в порядке. Мы дома. Мы в безопасности. Тебе это все приснилось. Это был всего лишь затянувшийся кошмар. Всего лишь кошмар». Донхек осторожно треплет Минхена по плечу, – тот вздрагивает и моментально подскакивает на месте, испуганно обводя взглядом темный салон и наконец фокусируясь на чужом лице. – Приехали, – оповещает Донхек, зачем-то переходя на шепот. Минхен только кивает и уже собирается открыть дверцу, чтобы выйти наружу, как вдруг Донхек останавливает его, в последний момент хватая за локоть. Сталкиваясь с чужим непонимающим и полным вселенской усталости взглядом, он тяжело вздыхает. – Пообещай, что когда я… отправлюсь, ты будешь ждать меня, сколько бы ни пришлось. – Что ты- – Пообещай, – настаивает Донхек, вслепую находя его руку и крепко стискивая ее в своих дрожащих ладонях. – Мой дом – твой дом. Моя жизнь – твоя жизнь. Мое государство – твое государство. Дождись меня, через сколько бы я ни вернулся. Найди меня, как бы далеко меня ни отбросило время. Минхен несколько секунд потерянно изучает взглядом его лицо, как будто запоминает в последний раз перед казнью, а после медленно согласно кивает. – Конечно, – отвечает он. – Конечно, я дождусь. Я никуда не буду идти без тебя. Я обещаю. Облегченно выдохнув, Донхек кивает тоже и наконец отпускает его руку. – Тогда пошли. / Они поднимаются к квартире, Донхек дрожащими руками выуживает из кармана ключ и с третьей попытки распахивает дверь. В ноздри тут же ударяет запах сырости и холода; странно, но холод пахнет именно так. Грязные обои отклеиваются, на полу – десятилетний слой пыли, по углам пауки плетут витиеватые узоры своих паутин. Донхекова квартира – единственная, чей почтовый ящик в подъезде вот-вот лопнет от квитанций и счетов, но, как ни странно, электричество и воду до сих пор не отключили. Донхек провожает Минхена в ванную, к той самой машине времени, которая с виду – обычная (быть может – лишь слегка модернизированная, как для начала шестидесятых) душевая кабинка. Минхен останавливается и рассматривает ее потерянным взглядом. – Это… я изобрел? – неуверенно спрашивает он. – Изобретешь, – поправляет его Донхек, снимая обувь и забираясь внутрь. Он протягивает вперед одну руку, и Минхен доверительно хватается за нее, сцепляя в замок их пальцы, как если бы ему тоже можно было отправиться в это бесконечно длинное путешествие, но ему – нельзя. Его место – здесь. В этом времени и пространстве. А Донхек – нездешний. Он обводит кабинку задумчивым взглядом и усмехается, останавливаясь на обеспокоенном лице Минхена напротив. – Ты даже машину времени замаскировал под душ, чтобы, в случае чего, ее не так просто было найти. Ты всегда был гением, Ли Минхен. Или мне стоит сказать «ты всегда будешь гением»?.. И он смеется. И Минхен смеется тоже, впервые за столь долгое время, но смех этот скорее натянутый и жутко тоскливый, чем искренний. Вновь умолкнув, Минхен медленно выдыхает и нехотя отпускает холодную донхекову ладонь. – Исправь это все, – шепотом просит он, бесконечно верно глядя в чужие глаза. – Верни нас туда, откуда мы сможем переиграть. – Обещаю, – шепчет Донхек в ответ и выжидает несколько секунд, внимательно запоминая чужое юное, потрепанное революцией и временем лицо, прежде чем задвинуть непрозрачную дверцу кабинки. «Мой дом – твой дом. Моя жизнь – твоя жизнь. Мое государство – твое государство». А Минхен садится устало на холодный плиточный пол и принимается ждать. Столько, сколько ему отведено. / Несколько месяцев. Только несколько месяцев. Донхек настырно держит эту мысль в своей голове, когда заносит руку над панелью управления. В какой день ему вернуться? В тот, когда они точили ножи и заряжали оружие перед захватом первого блокпоста? Или тот, когда Донхек впервые оглашал вслух свой большой (если не сказать – великий) план по свержению системы, стоя босиком на незастеленной кровати? Что ему нужно? Спасти Джемина от вражеской пули? Спасти Ренджуна от самоубийства? Спасти сестру от тюремной камеры? Спасти Минхена от самого себя? Донхек задает время и, боязливо топчась на месте босыми замерзшими ногами, зажмуривается, прежде чем нажать на кнопку, которая сделает процесс необратимым. В памяти – Минхен, безвольно утаскиваемый солдатами прочь, и последнее слово, которое он успевает обронить напоследок, раненым взглядом глядя Донхеку в глаза: «Прости». – И ты меня прости, – напоследок шепчет Донхек, чувствуя, как дорожки слез стекают по иссушенной августом коже, по грубым корочкам на искусанных губах, стрелами расчерчивают кадык и прячутся за воротником застегнутого доверху военного кителя. «Прости меня, любовь всей моей жизни». Проходит всего несколько секунд, как вспышка; неприятная дрожь пробирает тело, проедает насквозь тяжелую грязную ткань одежды. В следующее мгновение Донхек разлепляет глаза и тут же щурится от резко ударившего в них солнечного света. Он фокусирует взгляд и видит прямо перед собой темноволосого юношу, который читает книгу на скамейке во дворе, и ветви вишни низко склоняются к его голове, пряча выцветшие страницы от солнца. Донхек поворачивает голову немного вправо и смотрит на детскую площадку, где Ренджун и Джемин снова громко кричат друг на друга, а Джисон вслепую пытается починить разломанную о грубый сухой песок пластмассовую лопатку. Донхек, видя это все, смеется, но слезы продолжают предательски катиться по его лицу. Он бегло вытирает щеки ладонями (абсолютно чистыми, не израненными, подростковыми ладонями), прежде чем уверенно зашагать вперед. Минхен вздрагивает, когда некто забирается на скамейку рядом с ним. – Привет, – ему немного боязливо тянет ладонь мальчишка лет четырнадцати. Весенний ветер ерошит его темные кудрявые волосы. – Меня зовут Донхек. Минхен загибает уголок странички и закрывает потрепанный учебник по механике, а после с осторожностью и подозрением пожимает маленькую подростковую ладошку. – Минхен, – представляется он в ответ. – Почему ты не играешь вместе со всеми? И Донхек снова смотрит на песочницу. Там Ренджун с Джемином, и они смеются. Юные, беззаботные, не тронутые ни морозом, ни пламенем, ни пулями, добрые, милосердные, нарочито слабые, смеются. У них свой маленький мир, в котором Донхек отныне не хочет быть чужим. Не хочет переломать их на части. Он возвращает взгляд выжидающим пытливым глазам напротив и только машет рукой. – Я им не нужен, – спокойно отвечает он и, собрав в себе все силы, направляет их на легкую непринужденную улыбку – впервые за долгое-долгое время. И не договаривает: «Зато нужен – тебе». «Как никто другой во вселенной».