смотри я стал таким взрослым а ни одна рана так и не зажила коленки разбиты, локти разбиты, ссадина на подбородке все до сих пор кровоточит, все так болит подъезды, разрисованные мелом, солнце в дырках балконов мазут на одежде, божьи коровки в спичечном коробке ласточки в небе желтые шторы, мультики, камешки гравия душный июль, звезды такие яркие я бы вот-вот расплакался и ты как цветок сирени маленький сладко пахнешь (с) дзеси икита
В плохую погоду у Донхека ноют стопы и выкручивает пальцы. За окном беспрерывно льет – дождь будто изо всех сил пытается погасить то пламя, которое они зажгли, примять тот бардак, который они натворили. Пытается, но – тщетно. Умывает стекла мотельных окон, бьет по крышам, вспыхивает молниями, будто в немом недовольстве. Где-то вдали догорает закат, за ним догорает и город. В плохую погоду у Донхека болят кости и гудит в висках. Минхен целует все его старые шрамы, чтобы не было так ощутимо. – Прекрати, – Донхек слабо отмахивается; на самом деле, ему совсем не хочется, чтобы он прекращал. – Ну, пожалуйста. Минхен целует его за ухом, окольцовывает тело руками, заключает в ловушку; делает все так трепетно, будто боится сломать, позабыв, что Донхеку уже не страшно ничего. Он бегал под пулями, бегал среди взрывов, пока его, еще толком не вызревшее из детскости тело, росло и вытягивалось, становясь более сильным, выносливым, стойким. Будто он был создан для войны, создан для революции, рожден что-то менять. Так говорил даже Енхо, который учил его стрелять и уклоняться много, много лет назад; достаточно много, чтобы Донхек уже мог и не помнить. Но он помнит. Себя мальчишкой в коротких шортах, темноволосого, тощего как палка, но с пухлыми детскими щеками и потерянного-потерянного-потерянного. В картах, в мире, в себе. «Нацелься, – говорил Енхо, накрывая его ладонь своей – широкой, теплой, мужской, – и стреляй». Нацелься – и целуй. Донхек оборачивается через плечо, просто чтобы посмотреть пристально в глаза, но Минхен пользуется возможностью и целует его, целует глубоко и крепко, отталкивая куда-то к старым бархатным шторам, ободранным и проеденным молью, – Донхек за них цепляется пальцами, робко, не глядя, будто хочет обернуться, спрятаться, но – ткани недостаточно. И китель, слегка великоватый, спадает с одного плеча, и подоконник под копчиком плоский, неудобный и твердый. Донхеку выкручивает наизнанку все суставы, и на этот раз – совсем не от погоды. Минхен пахнет их (почти первыми) несмелыми сигаретами, которые они курили еще той давней весной в открытое ночное окно, и Донхек так смертельно боялся даже дышать на улице после комендантского часа. Как они шли, как держались за руки, будто у них было свидание, как Донхек чувствовал что-то, но отрицал до последнего, потому что не хотел отвлекать себя от большой-важной-страшной миссии, как в итоге сдался и теперь – целует в ответ, просто потому что ему этого хочется. Целует Минхена, как в последний раз, крепко обнимая за шею, будто прощаясь перед паромом, будто сейчас начнет размахивать в дорогу белым тканевым платком и плакать. Целует, потому что давно мечтал попробовать на вкус губы, которые рассуждали о космосе так, словно он находился за соседней дверью в подъезде, во дворе дома или через дорогу. Целует, потому что среди измятых и исчерченных схем деталей и космолетов в минхеновых вещах всегда валялись беспризорно скетчи и зарисовки его, Донхека, лица. И Донхека всегда смущала сама лишь мысль об этом. Будто он сам – что-то такое же существенное, как космос. Он отрывается от губ, но Минхен продолжает целовать его шею, и это все так запретно, но оттого так сладко, и Донхек уже успел позабыть, потому что в последний раз творил нечто подобное на вечеринке прошлым летом с какой-то незнакомой девушкой, а потом незнакомым парнем, а потом с двоими сразу, а потом он напился и уже ничего не помнил. Но сейчас он, лелея большую страшную мечту раздеться полностью прямо здесь и разрешить Минхену просто смотреть, обвивает ногами чужую поясницу и почти беззвучно стонет в чужое, пахнущее дымом и ветром плечо. Снаружи – страшная война. Снаружи мир переворачивается с ног на голову, меняются местами небесные тела в галактиках, космических системах, город гремит от взрывов, повсюду – выедающие мозг сирены, крики, человеческий плач. Снаружи – мир, в который страшно возвращаться. А потому они прячутся от него в объятиях друг друга. – Послушай, – Донхек трется щекой о чужую щеку, слегка колкую от двухдневной щетины, и прикрывает глаза, обхватывая минхеновы предплечья пальцами. – Если с одним из нас что-то случится, пообещай, что ты никогда… – Погоди, погоди, – Минхен останавливает его касанием указательного к губам, – то есть, ты предполагаешь, что случится именно с тобой? – Мы неразлучны, помнишь? – и Донхек смеется, чтобы перевести тему от самого страшного. – Нашли одного – найдут и другого. Нельзя разделяться, больше нельзя. – Ты прав, но… Донхек резко спрыгивает с подоконника на ноги, оказываясь в запредельной близости от Минхена, и выдыхает ему куда-то почти в кадык, устало прикрывая глаза. Ему, черт возьми, так сильно не хватает долгого здорового сна, волком выть хочется. – Но? – остается без ответа. Зарываясь пальцами в потускневшие от времени без подкрашивания донхековы волосы, Минхен чему-то тихо хрипло усмехается. – Я помню, как кусочки конфетти запутались в них и прилипли к прядям так, что пришлось вымывать целый час, – Донхек подхватывает его усмешку. – А помнишь, как у тебя лакрица в кармане рубашки растаяла, и рубашку сжечь пришлось? – Кошмар, – шепчет в ответ Донхек, но все равно смеется, скрипуче и колко. Так смеются люди, которые еще могут веселиться на грани жизни и смерти. Он перенимает свой раунд: – А помнишь, как ты мне первый раз волосы красил? /flashback
Насыщенно-розовые донхековы волосы пахнут химикатами и весной, которая стелется по земле свежим ветром. Минхен пальцем вытирает каплю крови из царапины от бритвы на подбородке, слизывает ее, а после Донхек уже своей рукой тянется к его ладони, перехватывает запястье и тянет его ближе, ближе к себе, будто пытается оторвать конечность. И когда Минхен рывком подходит ближе, Донхек прячет лицо в ровной линии из пуговиц на его рубашке (каждая деловито застегнута до самого кадыка), ловит воздух ртом и дрожащими губами касается выглаженной ткани. Минхен дышит его неоновой макушкой. В старую ванну тихо капает вода. – Ты двери закрыл? – выдохом, строго, будто он в собственной квартире; но следом Донхек слабо усмехается: – А окна завесил? – Да, – роняет Минхен, несмело перекладывая ладони ему на плечи. Донхек кончиком носа проводит дорожку до самой его шеи, прячет в ней лицо, ногами обхватывает минхеновы бедра, затаивает дыхание и через секунду позволяет поднять себя на руки. – В тебе килограммов сорок, наверное, – негодует Минхен, прижимая его к себе трепетно, как котенка. Гладит ладонями по спине, не решается коснуться голой кожи, а Донхек просто кладет подбородок ему на плечо и долго задумчиво смотрит в облупленную стену; тянется, как может, чтобы содрать краску ногтями. А Минхен решается: – Ну же, раньше начнем – скорее закончим. Тем не менее, это именно Минхен чувствует себя так, будто совершает преступление. Он не солгал: он действительно запер все двери в квартире, завесил все окна плотными покрывалами, закрыл их с Донхеком в ванной и так и замер нерешительно, вскинув руки, все еще не чувствуя себя в безопасности. Донхек расслабляется, смеется и пододвигает ближе к нему табуретку. Снимает через голову рубашку, отбрасывает ее прямо на кафельный пол, откидывается немного назад и закрывает глаза, как только Минхен зарывается ладонями в его волосы. Перебирает прядки, массирует пальцами кожу, моментами опускается на голые плечи и шею, но тут же одергивает себя. Пока Минхен возится с краской, Донхек начинает читать ему какой-то незаурядный стишок, прерываясь и вздрагивая, как только чужие пальцы вновь оказываются в его волосах. Я позабочусь о тебе. Все будет хорошо. Минхен не говорит этого, но Донхек чувствует, как эти нерожденные слова проявляются в каждом его неспокойном выдохе, в каждом жесте не единожды дрогнувшей руки. Я позабочусь о тебе, все будет хорошо. Донхек тычется макушкой в его рубашку, хаотично пачкает краской, будто белоснежный холст, закрывает глаза. Я позабочусь о тебе, все будет хорошо. Минхен оставляет розовеющие пальцы покоиться на его висках, затаивает дыхание и долго-долго просто смотрит на него. Я позабочусь о тебе, все будет хорошо. А после наклоняется и целует в закрытые веки. Между ними – что-то, чему нет никакого названия – ни научного, ни земного. Минхену нравится Донхек за то, что он молод, что не учит его жизни, не рассказывает, как положено вести себя «будущему мужу и защитнику родины», за то, что его удобно и очень легко рисовать так, чтобы получалось живо и правильно, за то, что для Донхека – все просто, и все вещи названы своими именами. Черное – это черное, белое – это белое. Ему не нравится Минхен больше, чем друг, но он позволяет тому трогать себя и трепетно обнимать, не пересекая границ; он понимает, что Минхену интересно – изучать чье-то тело, кроме собственного, прокладывать невидимые тропинки и пунктиры отрезками прикосновений гибких пальцев, наклоняться и рассматривать шрамы-родинки-пятна так близко, будто намереваясь их поцеловать, но в итоге не целуя. Донхек раскрывает перед Минхеном свои объятия всегда, даже когда он не просит, будто говоря: «Вот! Взгляни! Я – другой. Я прилетел из того самого космоса, к которому ты так отчаянно стремишься». И Минхен – верит. Ему странно от мысли, что космические создания выглядят как мальчики с загорелой кожей и едко-розовыми волосами, а еще родинками на кадыке и красивыми длинными пальцами. Ему странно. Ему вроде и хочется верить, что Донхек здешний, земной, что не улетит никуда после полуночи или в свои восемнадцать, не вернется на родную планету. Это – дом, с которым нужно что-то делать. И Донхек делает. Они вместе принимают душ, не снимая белья, и вода в ванной становится нежно-розовой. Минхену нравится это, Минхену думается, что он попал в настоящую сказку. Но это – всего лишь реальность, в которой есть контрабандная краска, яркие цвета и Донхек, который использовать все это отнюдь не боится. В честь таких людей как он нужно называть города – нет, целые страны! В честь его странных необузданных идей, его глупого визгливого смеха, лакричных конфет, пустых оберток в кармане, которые он всегда сжигает, потому что все мусорные баки в городе находятся под строгим контролем… все эти мелочи, что составляют его. Минхен влюблен в них, так, как Донхек влюблен в идею изменения всего мира к лучшему, идею великой и светлой революции – и любовной в том числе. Они сами не замечают, когда начинают вершить последнюю. / Они выныривают на улицу под слабый вечерний дождь, который легко и совсем не раздражающе моросит, мелкими каплями приземляясь на волосы и плечи. Минхен чувствует боль в теле и ломоту в костях, что проявляется странно, будто тонким налетом изморози где-то под кожей. Стоящий рядом Донхек, вымотанный, слегка похудевший и до усталости сквозь рваные выдохи зацелованный, смотрит в алеющий закат далеко за домами и без конца кусает губы. Он делает так, когда думает над чем-то. – Как там Джемин? – спрашивает он минутой позже у проходящей мимо с аптечкой Джухен. – Ему лучше? – Лучше, – Джухен будто боится заранее расплываться в приободряющей улыбке, а потому лишь сдержанно кивает в ответ. – Уснул вместе с Ренджуном. А мы выдвигаемся на рассвете? – Вы – да, – вздыхает Донхек, вместо нее глядя куда-то себе под ноги. – А ты? – спрашивают Минхен и Джухен чуть ли не в унисон. Донхек отмалчивается и, незаметно вытащив из раскрытого кармана минхеновых брюк пачку сигарет, в одиночестве отходит курить. Минхен облизывает ноющие от недавних поцелуев губы и задумчиво молчит, беспрерывно глядя ему в лопатки и миролюбиво обнимая свой автомат. Он вспоминает, с какой беспечной любовью и преданной тоской говорил Енхо про Донхека; он говорил так, будто безнадежно смертельно влюблен, будто от этого не существует никакой вакцины, и любовь к Донхеку – болезнь, с которой люди просто живут, избегая симптомов годами. Но Минхен не может просто жить с этим. Ведь ему так сильно нравится болеть. / Уничтожив одну сигарету, вторую, третью, Донхек будто бы на что-то решается и призраком подплывает к нему, натачивающему нож по технике Енхо. Не сразу заметив его, Минхен вскидывает голову лишь через пару секунд и наблюдает за тем, как Донхек тонет в закатном свете, обволакивающем его со спины и делающим цвет его волос чуть более насыщенным, чем он есть сейчас, – почти таким, как в день, когда Минхен увидел его впервые и испугался до молитв ночами в подушку сорванным шепотом. Он никогда не говорил матери, что хотел стать пастором, как отец, но на самом деле он хотел. – Мне нужно вернуться, – без громких речей и лирических отступлений выпаливает Донхек, нависая над ним устрашающей грозовой тучей. Вот-вот – и сорвется на сумасшедший шторм. – Что? – растерянно переспрашивает Минхен, медленно поднимая голову и взгляд от ножа в своих руках. – Вернуться, – повторяет Донхек почти по слогам. – Я пообещал, что заберу сестру, помнишь? – Почему ты не мог сразу взять ее с нами? – недоумевает Минхен, старательно пытаясь скрыть то, как внутри у него все закипает от неясной (или же вполне ясной) ярости. – Как ты можешь отбрасывать нас назад, когда мы столько прошли? Донхек заметно хмурится и недовольно дует губы. – Минхен, – обычно этот его тон предупреждает о том, что со следующей ответной репликой нужно быть крайне осторожным. – Она – моя семья. У меня больше никого нет. Как я могу не забрать ее? Минхен стискивает зубы и до белеющих костяшек сжимает пальцами нож. Донхек так умело выворачивает его наизнанку, вынимает ему сердце, будто апельсиновую мякоть, и играется, как ему хочется. А Минхен терпит, терпит, терпит, терпит… Потому что, если Донхек что-то сказал – значит, это правильно. Если Донхек что-то решил – значит, все должны слушаться. И никак иначе. Никогда. В ином случае накроется медным тазом их революция. – Я пойду, – твердо кивает Донхек. Он упрям настолько, что от цели его никак и ничем не отвернешь; даже мокрыми поцелуями в ключицы. – На рассвете. Я пришел лишь предупредить тебя, а не попросить разрешения. Минхен горько усмехается, просто чтобы в один момент страшно глупо не разрыдаться. – А если ты не вернешься? – спрашивает он, закусывая щеку и глядя куда-то себе под ноги. В следующую секунду – вскидывает голову к Донхеку, как к единственному истинному Солнцу. – Если не вернешься, что тогда? Где тебя искать? Донхек молчит какое-то время, а после тихо усмехается (это страшно-страшно-страшно – когда он делает так), миролюбиво кладет одну руку Минхену на затылок, наклоняется и плавно, нежно, долго целует его в макушку. И шепчет: – Не искать. /#np: the platters – only you
Джемину становится лучше на третий день, и тогда он может ходить сам, – прихрамывая и на недалекие расстояния, но может. Ренджун помогает ему, Ренджун практически выхаживает его. Они одеваются и раздеваются вместе, не глядя друг на друга, Ренджун подает ему лейку, когда Джемин принимает душ, подает сигареты и скетчбук, когда из джеминовой грудной клетки внезапно и очень настырно начинает прорываться поэзия. Ренджун никогда не понимал, как это происходит; то есть, как так получается, что определенный стих рождается в определенную минуту и начинает требовать, чтобы ты срочно его куда-нибудь записал. Это капризный поэт сидит в Джемине, в домике из солнечного сплетения, и вечно невпопад начинает канючить? Странно. В последнее время Джемин пишет продуктивно и много, пишет целые поэмы, исцарапывает и рвет страницы, много всего перечеркивает и переписывает, а иногда так агрессивно, что строки начинают едва ли не гореть под его пальцами, и Ренджуна это до немого ужаса пугает. Но он смотрит. Смотрит из темного угла мотельной комнаты, изучает, чешет затылок, периодически спрашивает у Джемина, как его нога, и не получает никакого ответа. Утром и вечером приходит Джухен, чтобы сделать уколы и предупредить, что медикаментов у них не много, а потому придется выдвинуться за припасами на ближайшую контрабандную точку, что находится в полмили отсюда. Джемин вызывается пойти сам, потому что: «Ну, нужно ведь прогуляться, иначе нога вообще нерабочей станет, я туда и обратно, это не займет больше десяти минут, к тому же у меня есть автомат, клянусь, ну не переживай ты так…» – Ты еще помыться самостоятельно не можешь, а уже хочешь за лекарствами идти? – Ренджун фыркает, забрасывая на спину автомат, который, такой длинный и грузный, на его детских плечах и лопатках выглядит почти нелепо. – Разбежался. Лежи, я сам пойду. Джемин резко преграждает ему путь, – Ренджун даже не успевает заметить. – Видишь, – тонкий джеминов палец нацеливается аккурат на место прострела в бедре. Ренджун нехотя, с трудом переводит туда взгляд. – Могу стоять, могу ходить, с этим расстоянием справлюсь, – и он делает такое лицо, какое делал всякий раз, когда просил Ренджуна помыть посуду вместо него (впрочем, дома Ренджун всегда мыл посуду за всех). – Ну, пожалуйста. Ренджун знает, что не простит себе, но сдается: – Ладно, – он вздыхает, снимает со спины автомат и отставляет его в угол номера. Думает, что впервые за несколько дней хоть немного поспит. – Только, умоляю, возьми кого-нибудь с собой. Джемин активно кивает головой. / Конечно, он никого не берет. Он беспечно и глупо идет в одиночку, взяв с собой только полузаряженный ренджунов автомат и маленький карманный ножик, и по пути осматривает окраину города, как огромную неизведанную пустыню без кактусов и оазисов. Он идет долго – кажется, значительно дольше, чем указанные полмили, и нога уже начинает нестерпимо ныть, а в горле пересыхает почти до головокружения. Но Джемин идет, идет отважно, игнорируя подкашивающиеся колени, и едва ли не визжит от радости, когда находит нужную точку. Этой самой точкой оказывается маленький магазинчик на перекрестке двух улиц и узких проезжих частей. Магазинчик оказывается музыкальным, и, когда Джемин заходит внутрь, то повсюду видит множество картонных коробок с виниловыми пластинками. Завороженно подойдя к одному из стеллажей, Джемин забрасывает автомат на спину и принимается перебирать пластинки пальцами, внимательно изучая каждую и не сразу замечая, когда возле него останавливается девушка с длинными (ниже поясницы!) чуть вьющимися черными волосами. – Подсказать что-то? – она очаровательно хлопает глазами. Джемин в ответ лишь называет кодовое слово и долго ждет, пока девушка уходит за нужными припасами в кладовую. Он продолжает ходить среди стеллажей и коробок, доставать из них пластинки, почти беззвучно присвистывать под тихую мелодию по радио, но резко тормозит, когда впалой щекой чувствует на себе чужой прожигающий взгляд. Осторожно и призрачно плавно убирая руки от очередной пластинки, он тянется, чтобы снять со спины автомат, но не успевает, – ему к виску приставляют ледяное дуло пистолета. – Пойдешь со мной, – чеканит грубый голос солдата, который выше Джемина на голову и почти вдвое шире в плечах. А еще он настоящий солдат. – С тобой есть подкрепление? – Джемин упорно молчит, со всей силы стиснув зубы – от страха, нежелания говорить что-либо и прожигающей, становящейся практически невыносимой боли в ноге. – Если есть, то скажи им выйти сейчас, иначе потом они будут незамедлительно расстреляны без допроса. Джемин глотает металлическую горечь в горле. По радио до смешного неуместным саундтреком к происходящему приглушенно играет какая-то едва вспыхнувшая и тут же нашумевшая по миру группа. Кажется, The Platters. – Нет, – цедит Джемин сквозь стиснутые зубы. – Нет, я один. Солдат пистолетом убирает прядь угольных волос, спадающую ему на лоб, за ухо. Джемин вздрагивает и затаивает дыхание. Что-то у него внутри начинает жутко метаться, прямо-таки не дает покоя и ноет, ноет, как-то странно зудит под кожей. Он видит, как девушка, несущая ему внушительных размеров аптечку, заметив другого солдата, беззвучно испуганно ойкает и прячется в тени за одним из стеллажей. – Выкладывай все оружие, которое у тебя есть, живо. Джемин вздыхает и морщится. – Я ранен, можно мне… – Живо, я сказал! Он вздрагивает и слушается, покорно снимая со спины автомат, вытаскивая из кармана нож и выкладывая на стеллаж рядом с музыкальными пластинками. – Это все? – уточняет солдат. Джемин лишь кратко кивает в ответ, и в следующую секунду его обходят со спины, наставляя пистолет уже куда-то между лопаток. – А теперь пошли, найдем твоих друзей.