МЫ – остров
Джемин сидит в ванне прохладной воды, обнимая исцарапанные колени с налипшим песком, и когда Ренджун приходит, чтобы принести ему полотенце, понимает, что в этой комнате он оказывается в ловушке; ловушке надоевшей бледно-голубой плитки на стенах, капель воды на них, какого-то чудовищно горького осадка. Будто ложки противного сиропа от кашля из детства. Глядя на Джемина через плечо, несмело, тайком, Ренджун боится даже выдохнуть слишком громко. Пятнадцатилетние подростки из песочницы для пятилеток, сосредоточенные в одном квадрате, очерченном бортиками с облупленной краской. Но здесь – легко и свободно. Здесь Ренджун становится на колени возле ванны, укладывает на нее голову, смотрит исподлобья Джемину в глаза, смотрит и смотрит, так бесконечно нагло, на него – и телом, и душой – полностью обнаженного. – Я уродлив? – еле слышно выдыхает почти готовый расплакаться Джемин. Он крепче обнимает себя руками, смотрит на Ренджуна тоже, растрепанный, костлявый, слабый, обласканный всей болью мира в свои всего-то шестнадцать лет, и в какой-то мере эта боль передается Ренджуну тоже. Через один только взгляд. – Уродлив, правда? Никто не полюбит меня таким. И вдруг Ренджуну впервые отчетливо хочется отыскать и отдать в его слабые руки всю любовь во Вселенной. Вместо этого он берет мочалку и принимается бережно натирать его дрожащие плечи; несмело ведет пальцами по пунктирам ожогов, что распускаются на спине и предплечьях, как лепестки роз. Так изысканно, будто огонь и в самом деле просто взял и обнял Джемина, крепко-крепко прижал к себе, не желая отпускать. – Нет, – запоздало выдыхает Ренджун, борясь с желанием обессиленно ткнуться носом куда-то Джемину в затылок. Ему тоже нужен перерыв, тоже нужен отдых. От уборки, мытья посуды, родительских замечаний и наставлений, наглых взглядов Джено и Джемина друг на друга… наглых взглядов Джено и Джемина друг на друга, наглых взглядов Джено и Джемина друг на друга, наглых взглядов Джено и Джемина друг на друга, наглых взглядов… – Ты сейчас меня в пыль сотрешь, – Джемин возвращает его обратно в реальность своим почти шутливым тоном. – И ничего не останется. Руки ренджуновы резко замирают где-то аккурат под его давно обломанными крыльями. – Прости, – выдыхает он и безвольно роняет мочалку в воду. – Справишься сам? – Да, – тихо говорит Джемин, но когда Ренджун уже разворачивается, чтобы уйти, хватает его мокрыми пальцами за штанину. – Но посиди со мной. Сдавшись, Ренджун снова садится на пол, прижимается лопатками к холодной ванне и под звонкий шум воды оглушающе громко молчит, хрустит костяшками пальцев, разглядывает родинки на распаренной коже, затылком чувствует джеминово дыхание – сорванное, тяжелое. – Ты все равно красивый, – и Ренджуну даже не нужно на него смотреть, чтобы говорить так; чтобы знать точно. – Даже с этими ожогами. И потом он оборачивается, глядя через плечо на то, как в чужих глазах двумя искорками медленно вспыхивает наивная детская надежда. – Правда? – и Джемин сияет, как упавшая с неба прямо в ванну с пенной водой звезда. – Правда. / Во сне Донхек вкладывает маленькую конфетку в его ладонь, словно пулю. Зажимает его пальцы, смотрит верно-преданно в глаза, размыкает губы, будто вот-вот начнет декламировать какой-нибудь стих, но вместо этого только наклоняется ближе и на ничтожное мгновение касается приоткрытым ртом чужого подбородка. Минхен зажмуривается (дабы это не было сном), вскидывает одну руку, будто хочет оставить на чужой пояснице или лопатках, но не решается и просто зарывается лицом в розовый неон донхековых волос, в который раз за одно мгновение забывая дышать. Когда Минхен открывает глаза, Донхека рядом уже нет. И только маленькая апельсиновая таблетка-конфетка во вспотевшей от нервов руке напоминает о том, что некогда он здесь, все же, был.«я не знал, не утонув — не захочу я сплюнуть море. захлебнувшись в пене смерти наслаждался вкусом соли. закурил на берегу; пальцы, губы, порох, спички. нашёл пулю я одну и коснулся моря птичкой»
Минхен открывает глаза, и он в своей постели. Одинокий – буквально такой, каким был рожден. Почему-то голый и до немой жути замерзший; на языке и губах привкус горечи и еще чего-то цитрусового, похожего на сок из корочки спелого апельсина. Почему почему почему почему он знает, какие на вкус апельсины? Минхен приподнимается на локтях, смотрит по сторонам, в очередной раз впитывает тусклую серость потрескавшихся стен и сначала не понимает, чего же ему не хватает. Ныряет с головой в пенную ванну, выныривает и, едва открыв глаза, будто рождается заново. «Где ты?», – настойчиво стучит в висках сильной головной болью. Он застегивает пуговицы на манжетах рубашки, губами касается ободка сервизной кружки, отпивая совсем немного горького кофе, распахивает шторы, впускает внутрь немного света, но тут же закрывается от него снова. Страшно. Слишком страшно радоваться миру. «Где ты, где ты, где ты, где ты, где ты, где…» Минхен наблюдает за людьми на улицах. Одинаковые черные волосы, одинаковая серая одежда, одинаковые угрюмые лица; все сливается в одну массу, которая подхватывает его и океанскими волнами несет прочь, в эту череду повторяющихся событий, в ежедневное одно и то же. И раньше ему это нравилось. Раньше он не хотел сопротивляться. А теперь… На скучной последней паре в университете он сам не сразу замечает, как вместо очередной схемы начинает выводить в тетради знакомые черты знакомого мальчика; острый маленький нос, ямочки на щеках при улыбке, растрепанные ветром волосы (ярко-розовые волосы, но сейчас просто серые), леденец в руке… жаль только разноцветных карандашей нет. А после пар Минхен дожидается Донхека на той самой скамейке, где они познакомились впервые. – Он не придет, – подбегает к скамейке какой-то мальчик, когда Минхен сидит в одном положении порядка двух часов и боится даже пошевелиться, даже взглянуть в сторону; ему кажется, что если он замрет статуей из холодного мрамора, время пройдет быстрее. И Донхек вернется. – Не придет, уходите. – Почему не придет? – тихо прокашлявшись; в горле будто ком противных острых железок. – Он уехал, – мальчишка смешно хмурит брови, будто Минхена в чем-то подозревает. – Вы, кстати, не знаете, куда? «Где ты? Где? Почему я не проснулся с тобой?» – Понятия не имею, – выдыхает Минхен, и вместе с этим выдохом у него внутри что-то с треском обламывается. / Из окна он наблюдает за тем, как промокший под теплым майским ливнем рыжий кот топчет лапами клумбу из увядших и иссохших от жары чайных роз, дрожащими пальцами перебирает тюль, лбом вжимается в согретое горячим солнцем стекло, сдувает с подоконника мертвых мотыльков. Наружу. И себя хочется следом. Мертвым сухим насекомым с обломанными крыльями. День первый. / День второй. Безобразие. Безумие. Минхен каждый день вспоминает привкус лакричных конфет, проходится языком по зубам и губам, пытается отхватить себе хоть немного этой призрачной сладости, и ему кажется, что он не иначе как сходит с ума, пытаясь взглядом просверлить потолок прямо из своей обледеневшей даже среди жуткой майской жары постели. Никто не шуршит обертками от конфет, никто не смеется безудержным ребяческим смехом, никто не надувает пузырьки из жвачки, никто не пахнет карамелью, сладким ромашковым чаем и летом, никто не заворачивается в шторы, воображая себя принцессой, никто не валяется на полу, глядя в желтые изодранные обои на потолке и размышляя о жизни в других галактиках. В которых он наверняка успел побывать. А, быть может, даже примчался оттуда на немыслимой скорости, за миллиарды световых лет, и волосы в ярко-розовый никогда не красил – просто родился таким. Мистер-пришелец. Мальчик из космоса. (Когда Минхен успел дать ему такое прозвище?) / День двадцать второй. Моральное разложение. В манжетах рубашки сухие ветки режут запястья, прокалывают, выпускают наружу гранатовую кровь, пробираются под кожу иглами, и у Минхена под этой хрустящей тканью постоянно зудит, как бы он ни пытался не обращать внимания. Он просто натягивает рукава до самых пальцев, сжимает их до белых костяшек и ходит так, и держит, потому что боится отпустить. Острым лезвием плавно выводятся пунктиры. Вода в ванной окрашивается в полупрозрачный малиновый, и Минхен ныряет в него с головой, позволяет накрыть себя до самой макушки, и руки его потом немеют до кончиков пальцев; ладони ледяные и дрожат, пока он пытается перевязать запястья обрывками грязных бинтов. И после, надевая свою дежурную улыбку, спускается к ужину. / День пятидесятый. Хочется только смерти. Но быстрой и легкой, а не затяжной и мучительной, как эта. Минхену всего семнадцать, а он уже думает, как бы себя уничтожить, потому что да, черт возьми, он скучает по фруктовому привкусу донхековых конфет, по его липким от мармелада пальцам, сладким от шоколада губам (точно, точно сладким); по чужому скрипящему смеху и голосу (но голос приятный и тягучий, как мед, которого Минхен никогда не пробовал). Как воздух, которым он никогда не дышал. Жизнь, которой он никогда не жил. / День ?? Минхен решает, что астрофизика – это интересно. Вообще он считает интересной любую из существующих наук, но какие-то особенные, сложные, те, от которых предпочтительно отдергивать руку, как от огня, пока не обожгло, – самые увлекательные для него. Те, от которых предпочтительно отдергивать руку, как от огня, пока не обожгло… Отдергивать руку… Как от огня, пока не обожгло… Пока не обожгло… Донхек. Изломав карандаш в мелкие щепки, Минхен отчаянно зарывается пальцами в волосы и просто падает на письменный стол, борясь со стойким желанием начать биться об него головой. Это невозможно, невозможно, невозможно… как выгнать его из мыслей, как стереть его, как заставить исчезнуть, как… как это сделать? Выместить астрофизикой. Дельно. Завалить себя учебниками. Дельно. Не есть, не пить, не спать, не выходить на улицу. Никак не поддерживать свое существование, пока его нет? Глупость. Да сколько можно себя ненавидеть? Сколько, сколько, сколько… Минхен ложится на пол. Ломает. Смотрит в разные стороны. Беспощадно. Пытается вспомнить, как пахнет клубника. А лимон? А персик? А яблоко? А шоколад? А розовый неон донхековых волос? Странно. Ничего не вспоминается. Может, и правда приснилось? Может. А если уснуть, приснится еще раз? Минхен засыпает. Не снится. Утро, ванная, рутина, трехдневная щетина, скисшее молоко, дежурная улыбка перед родителями, манжеты в пятнах чернил, идеально расписанные, вычерченные, вырисованные конспекты и схемы. Астрофизика как увлечение. Вымещение назойливых воспоминаний задачами и формулами. Раздражение до зубного скрежета всякий раз, как в одном из университетских коридоров Сыльги к нему прикасается. Кончиками пальцев к запястью – несмело, с нежностью; и улыбается загнанно, по-девичьи робко, заправляя прядку волос за ухо. «Нет, я не буду с тобой дружить». «У меня уже есть друг». «Прости». / День ??? Зима, весна, лето, осень, зима… Зима. В день первого снегопада Минхен раздвигает шторы. «Вот в такую погоду Донхеку пригодилась бы его шапка». Астрофизику Минхен забросил еще в прошлом месяце. Как-то чудовищно быстро исчез всякий энтузиазм, тяга к изучению нового; какое там новое, когда и старое назойливо пульсирует в висках, бьет звонкими пощечинами по лицу всякий раз, как пытаешься от него хоть ненадолго отвлечься. Вместо этого он перебирает найденные на антресоли пыльные музыкальные пластинки, спрашивает у родителей, откуда они и как их можно теперь использовать, а те – отмалчиваются, хмурятся, говорят, что «давно выбросить пора». Минхен смеется – «А до войны все ведь было лучше, правда?» – и сам себе мысленно дает подзатыльник за это. Он ничего не может знать. Весна. Дожди начинаются проливные, бывает еще дождь вперемешку со снегом, или снег вперемешку с дождем, черт его разберешь. Стекла запотевают, ветер пробирается под плотный вязаный свитер, в рукава и воротник, прохладой ласкает кожу. Минхен, едва ощутимо пахнущий отцовским одеколоном, Минхен с изрезанным бритвой подбородком, Минхен с ужасающе темными синяками под глазами, уже почти обычный, стабильный, повседневный Минхен ночами и днями сидит за конспектами, ломает карандаши и себя. Май у него проходит в дичайшей тоске. Даже рассказать нечего. А вот и лето. /МЫ – 2
Раскатом грома и ударом молнии прямо в минхенову макушку оказывается то, как спустя ровно год он, проходя мимо детской площадки, видит на скрипящих качелях мальчишку в соломенной шляпе. Он замирает посреди дороги, в него чуть не врезается какая-то девочка на велосипеде, но Минхену все равно, потому что в этот момент планета внезапно прекращает вращаться. Он одним дуновением ветра подлетает к качелям, останавливая их двумя руками и пристально заглядывая опешившему Донхеку в глаза; тот доведенным до автоматизма движением хватается рукой за шляпу, натягивает ее практически на уши, а потом хрипло выдает несмелое: – Привет. – Привет? – усмехается в ответ Минхен, резко отпуская качели. – Я думал, что ты умер. Донхек сам останавливает качели, спокойно поднимается на ноги, оттряхивает шорты от невесть откуда взявшегося песка и, все так же придерживая одной рукой шляпу (чтобы ее не снесло ветром, которого нет), нахмурено смотрит Минхену в глаза. – Меня не было всего неделю, – бесстрастно изрекает он. Минхен усмехается снова – на этот раз от неопределенности сложившейся ситуации. – С каких пор год это неделя? – не дожидаясь ответа, он тянется рукой к донхековой шляпе, слегка приподнимая ее; там, совершенно неожиданно, – все тот же насыщенный едко-розовый. – Разве цвет не должен смываться со временем? Донхек улыбается, будто крайне доволен его способностью делать подобные выводы. – Должен, – подтверждает он кивком. – Поэтому я и говорю: всего неделя прошла. Минхен отпускает его шляпу и задумывается, почесывая пальцами подбородок. – Это просто со мной время летит незаметно, – с лукавой улыбкой подмечает Донхек и подмигивает, тем самым оставляя его совершенно безоружным. Он подхватывает Минхена под руку и бодро устремляется куда-то в сторону. – Пойдем. Как у тебя дела? «Я умирал без тебя». – Да... нормально, – опешивший Минхен сверлит его профиль недоверчивым взглядом, – вроде. – Если предположить, что действительно прошел год, что случилось за это время? – продолжает Донхек, бодро подпрыгивая на каждом шагу. «Я умер без тебя несколько раз». – Ничего важного, – заторможено бормочет Минхен, даже не замечая, как за руку они доходят до донхекового дома. Там пахнет сладкой выпечкой, прошлым летом и вообще ничего особо не изменилось; Донхек стаскивает с ног кеды, снова берет Минхена за руку и тащит в сторону спальни. Минхен уныло плетется за ним, останавливается в дверном проеме, наблюдает за тем, как Донхек валится на кровать, снимает с головы шляпу и запускает ее, как летающую тарелку, в стену, а потом медленно выдыхает и лукаво глядит в потолок; следом – на Минхена. – Чего стоишь? – Я соскучился, – выдыхает Минхен, будто это что-то крайне очевидное; еще бы развел руками в стороны. – Ну, так ложись рядом, – предлагает Донхек, отодвигаясь на край кровати. Минхен на негнущихся ногах подходит к нему, укладывается возле, не зная, куда деть странно трясущиеся руки, а потом просто судорожно выдыхает. – Посмотрим на небо. Минхен поворачивается, внимательно разглядывая его профиль и кусая губы. «Или друг на друга?» Донхек чувствует его взгляд, но не смотрит в ответ. / – Когда вы решили стать пожарным? Ренджуну неприятно до зубного скрежета наблюдать за тем, как сидящий напротив Джемин наклоняется вперед, почти выгибаясь всем телом, подпирает ладонью подбородок и смотрит на Джено этими двумя бездонными океанами детских наивных глаз. Он смыкает и размыкает губы, кончиком языка собирает с них крошки безвкусного галетного печенья, ногтями постукивает по бледной щеке. А Джено ловит его взгляд на себе короткими вспышками и улыбается тоже, почти незаметно, лукаво, одним лишь краешком губ. – В детстве, – отвечает он, отпивая немного чая из начищенной до блеска (ренджуновыми руками) сервизной кружки. – Я рос во время затянувшейся войны, и в какой-то момент понял, что хочу сделать своим долгом спасение человеческих жизней. На этом моменте Джемин восхищенно медленно выдыхает, тем самым сваливая на ренджунову голову еще одну тонну безответных вопросов. Ренджун просто смотрит то на него, то на Джено, мнет в руках скрипящую скатерть, кусает губы, и ему к самому горлу подкатывает такая сумасшедшая обида, что хочется подорваться с места прямо сейчас, театрально опрокинуть стол и убежать. И пусть думают, почему он так сделал, почему ему так больно. А он даже сам не знает. Они с Джено сталкиваются в прихожей, когда тот уже обувается и набрасывает на плечи пальто. – Можешь позвать Джемина на минутку? – с подобием любезной улыбки просит он, пока Ренджун уже тянется к ручке, чтобы открыть ему дверь. – Он занят, – максимально непринужденно лепечет Ренджун в ответ. – Но он всего лишь отошел в уборную, – продолжает Джено уже более твердо. – Скажи ему, что я подожду здесь. – Вам пора идти, – игнорируя его просьбу, отрезает Ренджун, и широко распахивает входную дверь. Когда Джено уходит, Ренджун возвращается в спальню и видит там Джемина, сидящего на своей кровати и сверлящего взглядом плотно закрытое окно. – Зачем ты его прогнал? – спрашивает он, даже не оборачиваясь. – Ты подслушивал? – растерянно спрашивает Ренджун, закрывая за собой дверь. – Зачем? – Джемин смотрит на него через плечо, и губы его заметно подрагивают; будто от какой-то чудовищной обиды. Ренджун в одно мгновение подлетает к нему, присаживается рядом на корточки и своими руками находит его бледную холодную ладонь; крепко сжимает, как в плотно закрытой ракушке, и в одночасье пытается отыскать хоть немного понимания в бесстрастных джеминовых глазах. – Он совсем не хороший, – выдыхает он. – Совсем-совсем, слышишь? Есть такие люди, они только притворяются добрыми, а потом… Джемин резко вырывает ладонь из его рук. – Может, я сам буду решать, кто для меня хороший, а кто нет? – с этими словами он практически запрыгивает на кровать, ныряет с головой под одеяло и больше не издает ни звука, как будто даже не дышит. Просидев молча у его кровати еще минут пятнадцать, Ренджун сдается и поднимается на ноги, чтобы безвольно поплестись к своей. В полночь начинается дождь. Ренджун лежит, натянув одеяло до подбородка, и слушает, как капли отчаянно бьются об оконное стекло. Эта ночь кажется бесконечной, а Джемин, беспробудно спящий в каких-то пяти метрах от него – тем самым беззащитным, которого нужно любой ценой закрывать своей спиной. И Ренджун закроет. Сломается, погибнет, но… закроет.