retro future

мы – ближе

Детская площадка в этом маленьком дворике строится сразу после войны – на небольшом участке вымершей, бесплодной земли, цветастые и заметные издали качели стоят, будто могилы. Дети в одинаковых рубашечках роются в песочнице, крупицы песка забиваются им в обувь и под ногти, колются там и режут, будто щепки. Весна прокрадывается в город туманом, плесенью и пылью вдоль дорог. У всех детишек рост одинаковый, как и цвет волос, даже кожа, даже черты лица очень схожи между собой. Они все – будто из пробирок, сошедшие с конвейеров, – идентичные. Когда Донхек видит этих детей в первый раз, они его пугают. Сейчас, впрочем, пугают не меньше. – Джисон очередную лопатку сломал. – Ну, я же не виноват, что она у него вечно застревает в песке! – Виноват, я просил за ним присматривать. – Не просил. – Это само собой подразумевалось, Джемин. – Неправда. И вообще, то, что он слепой… – Тихо! – обрывает его негодующий, и кажется, что вот-вот – и заткнет рот испачканной песком и грязью ладонью. – Молчи! – А почему это ты меня воспитываешь?.. – возмущается мальчишка, названный Джемином, и голос его становится значительно тише. Донхек сидит на лавочке, в своей привычно натянутой до ушей вязаной шапке (сейчас май, днем жара стоит сумасшедшая), водит пальцами по собственным некогда (а когда?) разбитым коленям и периодически бросает взгляды на мальчика, который немного ниже всех остальных, а еще даже самые элементарные движения и жесты совершает несколько заторможено. Спотыкается о край песочницы и валится носом в сухую грязь, тщательно ощупывает все предметы, которые попадаются ему в руки, и смотрит прямо перед собой двумя этими иссушенными озерцами глаз, пустыми и бесчувственными. Донхек объективно не понимает, чем он отличается от остальных детей. Сам он появляется в этом дворе в сорок шестом, когда от его собственного города не остается ничего, кроме названия на старых измятых картах, каких-то выцветших, смехотворных топографических щепок и осколков. Он еще ходит пешком под стол, когда мама выносит маленького слепого Джисона на улицу, до ближайшей скамейки (часто – до той, на которой теперь любит просиживать штаны Донхек), прижимает его (крошечного, в кремовых пеленках) куда-то туда, где по большой вселенской идее находится сердце, и долго, порой часами, плачет, склонившись над ним; и вытирает слезы, спеша натянуть на лицо добродушную улыбку, как только мимо мелькают и щебечут знакомые соседки. Это первое яркое воспоминание Донхека из детства в этом городе. Второе – мальчишки в песочнице; белые рубашки, белые кеды с тугой шнуровкой, шортики и одинаково угловатые коленки – светлокожие, ровные, без единой царапинки, девственно-чистые. Совсем не такие, как у него. Он весь – тряпки да обноски; он ненавидит то, что здесь приходится надевать, в чем видеть себя в зеркале ежедневно. Он не понимает, почему дети должны быть одинаковыми. День стоит ясный и жаркий, солнце высоко и ослепительно свисает с космоса над Землей на какой-то тоненькой невидимой ниточке. Все вокруг окрашивается в ярко-зеленые, насыщенные, летние тона. И только мальчишки на детской площадке остаются бесцветными – невзрачный монохром, грязное пятно на жарком, броском майском полотне. Донхек не знает, как к ним подойти. Он боится старших ребят, а потому пробует начать с Джисона – мальчишки, который уж точно будет судить о нем лишь исходя из его голоса и навыков коммуникации. Весьма сомнительных, к слову, навыков. – Привет, – Донхек подходит ближе, и границей между ними остается только выкрашенный в смесь ярко-красного и салатового бортик песочницы. – Меня Донхек зовут, а ты Джисон, верно? – Зачем знакомишься, если и сам знаешь? – тихо бормочет мальчишка в ответ, продолжая голыми руками рыться в песке. Донхек не находит это грубым, его больше берет за душу голос Джисона – удивительно взрослый, как для его восьми (девяти?) лет. – Прости, – неловко бормочет Донхек и прячет руки за спину, будто в них внезапно может оказаться какое-то оружие. – Эй, ты, – зовет его другой мальчик, Ренджун, что старше его самого на целых два года (сейчас этот возраст кажется заоблачной цифрой). Донхек переводит на Ренджуна внимательный взгляд. – Лучше не трогай его, иначе пожалеешь. С этими словами он хватает Джисона за рукав рубашки и, как послушного щенка за холку, оттягивает к себе. Джисон спокойно садится прямо в песок и без труда нащупывает руками пластмассовое ведерко. Как с ним просто, даже страшно. – Ну, а ты что? – все же кивает Донхек на Ренджуна, китайского мальчика с корявым и временами абсолютно невнятным корейским. – Ты здесь главный? В ответ его смеряют взглядом абсолютно презрительным, но спокойным. Пластиковая ярко-красная лопатка летит в песок; Ренджун вытряхивает песок из карманов шорт и со своих ладоней. – Да, – невозмутимо бросает он в ответ, – а ты почему в шапке посреди мая? Разве холодно? Донхек невольно касается рукой головы. Неприятная история. И лучше бы другим детям не знать, что у него под шапкой, иначе в лучшем случае засмеют, а в худшем… да неизвестно что будет в худшем. – Не холодно, – бормочет он и попутно вспоминает, что еще одна вселенная прячется там, под немного колючей шерстяной текстурой, в тепле и духоте, и вспоминает ко всему прочему то чувство, когда он возвращается домой, чтобы спрятать все окна за плотными шторами, захлопнуть все двери и окунуться наконец головой в холодную воду. – Так мне можно с вами поиграть? Ренджун недоверчиво вскидывает бровь. – Если шапку снимешь. Донхек испуганно хватается за шапку рукой, будто ее уже пытаются с него стащить. – Не сниму, – он категорично качает головой. – Ну, тогда, – Ренджун цокает языком и пожимает плечами, – лучше не переступай бортик. / Донхек не переступает. Злится, негодует, считает себя ущемленным, но не переступает. Утром, вдоволь наевшись манной каши, он снова натягивает на уши шапку и выходит из дома, навстречу солнцу, в жуткую жару, и его виски будто кто-то сдавливает двумя устрашающе сильными ладонями. Дети снова играют в песочнице, Джисон высыпает ведро песка на голову мальчику, которого Донхек не знает, а Ренджун (привычно) отчитывает за что-то Джемина. Донхек успел выучить их всех так хорошо, просто сидя одиноко на лавочке, прямо под солнцем, и изучая поведение, слова и жесты каждого. Но какая разница, если они все равно не хотят с ним играть? Попутно пиная ногами мелкие камушки, Донхек доходит до своей излюбленной скамейки и тормозит лишь тогда, когда понимает, что попал в чью-то тень. И это тень не здания, дерева или фонаря, – настоящая человеческая тень. Донхек испуганно ойкает и вскидывает голову. Прямо посреди скамейки, нежась под дневным солнцем, сидит молодой юноша и увлеченно листает какую-то книгу. Коричневый кожаный портфель смиренно покоится на его коленях, а сам он одет в такую же белую рубашку, как и остальные, и черные строгие брюки, – так Донхек понимает, что он студент. И, вероятно, первокурсник. Неловко уместившись рядом, на самом краю лавочки, Донхек принимается бездумно мотать своими ногами-ниточками в воздухе, ожидая, когда на него обратят внимание и соизволят хоть немного подвинуться. Но юноша так и продолжает беззаботно перелистывать страницы книги, изредка тихо покашливая и не обращая внимания ни на что вокруг. Донхек зависает на том, как ветер плавно перебирает его угольные волосы, ерошит их и меняет блестящие пряди местами. Он отмирает и додумывается произнести лишь: – Привет. Неуважительно, будто к ровеснику. – Что читаете? Юноша смеряет его (и особенно его шапку), недоверчивым взглядом, а потом снова возвращает свое внимание на книгу. Донхек понимает, что это невежливо, но все равно тайком пытается заглянуть на страницы, хоть и не видит ничего, кроме странных рисунков и чертежей, с надписями на всех полях простым карандашом ужасно заковыристым, неразборчивым почерком. Донхек поникает. Еще ни разу никто не сидел на его скамейке. Он успевает подумать об этом и погрустить, зарыться носками кед в тонкий слой песка на асфальте, отодрать засохшую корочку крови с указательного пальца левой руки и дважды чихнуть, прежде чем незнакомец спрашивает: – Почему ты не играешь с остальными? – и смотрит прямо на него, пристально, с интересом. Донхек вздрагивает и выпрямляет спину, но тут же снова опускает плечи – «Хотел бы я знать» – и отвечает ему тоскливым, пустым, практически безразличным взглядом. Юноша хмыкает. – Что, «привет, меня зовут…» уже не работает? – интересуется он несколько удивленно. – Как вы… – потрясенно раскрывает рот Донхек. Книжка захлопывается, ему протягивают ладонь – почти в два раза больше, чем его, шершавую, мужскую, с длинными, музыкальными, израненными невесть чем пальцами. – Привет, меня зовут Минхен, – и дружелюбно подмигивают, – а тебя как? / – Я наблюдал за тем, как ты пытался познакомиться с другими детьми в песочнице, – Минхен тихо прокашливается, прикрывая рот кулаком. – Они не хотят с тобой дружить, потому что ты носишь эту странную шапку? – Нормальная шапка, – бормочет Донхек, упорно сильнее натягивая ее на уши. Он такой странный ребенок, и Минхен не может понять, в чем же конкретно состоит его загадочность; возможно, все дело в каком-то глубоком, взрослом, всеобъемлющем понимании в глазах? Понимании жизни, которого самому Минхену порой очень сильно не хватает. – Сейчас бы из-за шапки дружить отказываться… – Из-за всего отказываются, – пожимает плечами Минхен и тут же замечает, как Донхек поникает от этих слов. Он вздыхает и закрывает книгу, пряча ее в портфель, а затем протягивает Донхеку мизинец, встречаясь с чужим непонимающим взглядом. – Хочешь дружить со мной? – Тебе же лет девятнадцать, – Донхек недоверчиво прячет руки за спину. – Семнадцать, – поправляет его Минхен, не убирая руки. – Так что? Как вспышка солнца за спиной, где-то на затылке; и фиалки, ромашки, герберы, ирисы расцветают невидимым венком вокруг мальчишеской головы. Донхек переплетает их мизинцы, и это монохромное серое место будто в один момент наливается яркими красками, медовой акварелью. Минхен улыбается и в один миг разрывает прочный замок из их сцепленных рук. – Вот и славно. / Домой Донхек возвращается в приподнятом настроении. Еще бы, теперь он круче всех, потому что у него есть друг-студент. Этот Минхен такой классный и, кажется, очень умный, а еще странно красивый – Донхек не видел прежде таких красивых взрослых. И чем-то отличается он от остальных – не то нравом, не то искорками странного азарта в глазах. Донхек делает все уроки, успевает прибраться в квартире, натягивает на уши шапку и уже готовится бодро скользнуть за порог, как вдруг вспоминает слова сестры: до ее возвращения – ни шагу на улицу. Он вздыхает, поникает и садится у окна на кухне, принимаясь смотреть то на зеленеющие кроны деревьев во дворе, то на одинокую муху, бьющуюся о стекло форточки. Донхек тянется ладошкой к форточке и открывает ее. Муха вылетает. Он не видит во дворе Минхена – наверное, он еще в университете. Учится, рисует свои странные чертежи. Донхек даже ловит себя на странной мысли – а может быть, он будущий космонавт? Иногда синяки под его уставшими глазами напоминают пятна разлитых небесных чернил. Донхек читал о космосе в одной из своих детских книжек, но вряд ли все еще знает о нем хоть что-нибудь. Хочется спросить у Минхена, а возможно ли это – построить ракету и улететь далеко-далеко с этой ужасно грустной планеты? Минхен точно должен знать. Было бы здорово. Кажется, Донхек единственный из всех понимает, что здесь совсем нельзя оставаться. Это – бомба замедленного действия, и скоро-скоро-скоро разгорится большой пожар, и все сгорит в щепки, и даже щепок потом не останется, только огромный-огромный умерший лес с двуглавыми птицами, заросшими мхом скелетами, ядовитым березовым соком под иссушенной корой. Человеческий мир станет адом. Он уже им становится. Он был им всегда. Донхек проскальзывает в комнату сестры, где всегда пахнет алмазной пудрой, цветами и свежим компотом из сухофруктов, и останавливается у старого зеркала во весь рост; оно немного искажает фигуру, из-за чего Донхек кажется самому себе еще более тощим и даже каким-то кривоватым. И совсем, совсем не красивым. Он знает, что в его годы быть красивым сложно, но так хочется. Так хочется. Воспоминания снова накрывают, подобно течению Сены. С головой. В одиннадцать Донхек впервые случайно видит у старшей сестры помаду. – Ты что, отдай! – и глаза у нее загораются таким пылким ужасом, что Донхеку и самому становится не по себе. Нуна вырывает из его неокрепшей маленькой ладошки флакончик и бегло прячет его обратно в выдвижную тумбочку. – Это нельзя доставать. – Почему? – недоумевает Донхек. – Это оружие? – Хуже, – нуна вздыхает и присаживается перед ним на корточки, – могут оштрафовать или даже отправить в лагерь, если выйдешь с этим на улицу, и кто-то заметит, настучит. Жизни никакой не будет! – Тогда зачем это тебе? – Донхек недоумевающе хлопает глазами. Нуна кладет ладони ему на предплечья и тяжело вздыхает, будто и сама задумывается. Потом склоняется ему на плечо, прячет лицо в воротнике выглаженной рубашечки, обнимает странно крепко хрупкими девичьими руками и роняет робко, слабо, на выдохе: – Потому что я жить хочу. И ей не нужно продолжать – «Жить! По-настоящему! Понимаешь?» – ей ничего не нужно говорить, Донхек все осознает сам. Где-то на самом краю своего невызревшего детского подсознания, но осознает. Выделяться, быть ярким пятном, делать то, что хочется, – нельзя. Это смерть хуже, чем от былой войны, но лучше, чем от вечного заточения, и от этой мысли Донхек никогда не откажется. Он выдвигает деревянный ящик, где среди расчесок, карандашей, неотправленных писем в запечатанных, неподписанных желтых конвертах лежит, завернутая в три узорчатых тканевых платка, алая помада. «Мы все должны быть одинаковыми – что же это за жизнь такая?» Донхек подносит кончик помады к лицу и зажмуривается, прежде чем коснуться ею губ. / Уши под шапкой горят, плотно сомкнутые губы до сих пор немного липкие от остатков помады – вязкой и противной, как мокрый мелок; горячий колкий сахар на кончике языка. Донхек в приступах секундной паранойи облизывает губы, мотает ногами над асфальтом, счесывает подошвы и все выглядывает, выглядывает, выглядывает Минхена вдалеке. Где же его друг? Где же его единственный друг? – Джисон снова сломал лопатку! – сетует Джемин, раздосадованно качая головой. – Малыш, – Ренджун осторожно забирает у почти готового отчаянно закричать Джисона остатки разломанного пластика из рук и обнимает его со спины, недоброжелательно поглядывая на Джемина: – Ну, и что теперь? Принеси еще одну. – У меня закончились, – бормочет Джемин, складывая руки на груди. Будто ему сейчас тоже хочется кого-то обнять, но совсем некого. Донхек наблюдает за этой недолгой немой картиной и отвлекается лишь тогда, когда неподалеку слышит звонкий девичий смех, похожий на птичье щебетание весенним утром. Маленькие каблуки звонко стучат по нагретому солнцем асфальту, а безымянная девушка идет под руку с парнем, который Донхеку хорошо знаком. Это Минхен. И он смотрит на свою спутницу влюбленно. Резво подходя к ним и останавливаясь посреди улицы, Донхек почему-то вдруг чувствует себя таким ничтожно маленьким и неважным, что больно становится. Он точно знает, что помады на его лице не осталось ни грамма, но все равно на всякий случай еще один раз вытирает губы тыльной стороной ладони, прежде чем открыть рот. – Привет, – он смотрит только Минхену в глаза. – Привет, – отвечает Минхен без особого желания; его спутница тактично молчит. – Ты что-то хотел? – Я тебя ждал, – Донхек сам не понимает, откуда в нем столько мужества. – Поиграть хотел. Мы же друзья? Он улавливает тихий секундный смешок, вырвавшийся из бледных губ девушки. Интересно, а Минхен ее целовал? Интересно, почему Донхек думает об этом? – Слушай, я… – и Минхен вдруг замолкает, наверняка столкнувшись с безудержной надеждой, верностью бродячего пса, что сочится из донхековых глаз; Донхек сам видит столько этой кошмарной тоски, когда смотрит в зеркало по вечерам. И в своем отражении в минхеновых зрачках он тоже видит ее сейчас. – Я вообще-то пошутил. Как мы с тобой можем дружить? О чем нам разговаривать? Донхек открывает рот, но тут же закрывает его снова, ни слова не обронив. Они могли бы поговорить о книжках или музыке, или, может быть, об этой площадке, или о войне, о которой Донхек так много слышал от покойного дедушки и от отца. В мире столько всего, что стоит обсудить, столько всего, что стоит поддать сомнению! Вот бы только Минхен захотел послушать… И тут вдруг аккурат над донхековой макушкой, лучиком солнца в воздухе повисает – да, точно она! – идея. Сумасшедшая и абсолютно неоправданная, но только это сможет помочь сохранить первого и единственного друга. – Пойдем! – Донхек бесцеремонно хватает Минхена за запястье и сам удивляется тому, откуда в его несуразных детских ручонках внезапно появляется столько силы. Оставляя позади непонимающую девушку, они вдвоем плетутся куда-то (Донхек пока сам не знает куда, но ему нужно) по улице, и Минхен почему-то не пытается вырваться, даже не дергается, и, наверное, он думает что-то вроде «Это же ребенок, ему свойственно быть назойливым, нужно перетерпеть, и он отстанет», но когда Донхек затаскивает их двоих в ближайший темный переулок, обоим резко становится не до смеха. Вдвоем даже будто одновременно дыхание затаивают. Донхек отпускает его руку и отходит к стене. После мысленного счета от одного до трех он выдыхает: – Хочешь посмотреть, что под шапкой? Минхен неуверенно вскидывает одну бровь, и у него будто даже на долю секунды дергается рука. – Зачем? – непонимающе переспрашивает он. – Не хочешь? – уточняет Донхек, и в следующий момент Минхен делает шаг ближе к нему. Хочет. – Можешь приподнять, только немного. Он даже закрывает глаза, чтобы не видеть, какой едва уловимый мандраж берет всю минхенову фигуру, как у него подрагивают руки, как он хрустит костяшками пальцев, перебирает сами пальцы, как ниточки, прежде чем поднести ладонь к донхековой голове и нырнуть под кромку плотной вязаной шапки. Донхек даже затаивает дыхание, когда чувствует прикосновение чужих рук к волосам, и позволяет Минхену стащить шапку немного набок. Когда он открывает глаза, Минхен отдергивает руку, будто от огня. – Это… что? – выдыхает он и присматривается, будто не верит в то, что только что увидел. – Это ты сам сделал? Откуда ты? Кто ты такой? Донхек пальцами зарывается в свои неоново-розовые волосы и слегка ерошит их, массируя кожу головы. Затем он натягивает шапку обратно и вздыхает, устанавливая с Минхеном зрительный контакт. – Я человек, – спокойно отвечает он, – точнее говоря, ребенок. Да, я сам сделал, потому что захотел. – А можно еще посмотреть? – кажется, что эти слова сами вырываются из минхеновых уст, прежде чем он успевает над ними подумать. Донхек улыбается, на миг опуская голову. – Можно, – говорит он почти шепотом. – Только не здесь. / Ритуал окунания головы в ледяную воду для Донхека давно стал привычным, но сейчас помимо всего прочего приходится терпеть еще и пристальный, неотрывный взгляд Минхена, который от происходящего находится в таком глубочайшем шоке, что за всю их дорогу до донхекового дома не вымолвил ни слова. Даже не попрощался со своей девушкой. – Она твоя девушка? – вспоминает уточнить Донхек, оттряхивая мокрые волосы над раковиной. – Нет, – бормочет Минхен так отстраненно, будто мыслями находится в иной вселенной. Донхек поднимает взгляд и смотрит на него в зеркальное отражение, улыбаясь в одинокую кривую трещину и пыль на стекле. – Какая разница? – А я тебе друг? – Донхек оборачивается. – Какая разница? – Разрешу потрогать волосы, – с хитрым прищуром. Донхек чувствует теплые руки на своей голове прежде, чем Минхен выдыхает. – Друг, – он копошится пальцами в прядях, пока Донхек только и может, что прерывисто и нервно выдыхать куда-то ему в кадык. – Такие яркие… – Ты же никому не скажешь? – Донхек чувствует ком, подступающий к горлу. – Иначе мне придется уехать. Минхеновы руки замирают, а сам он опускает взгляд, чтобы посмотреть Донхеку в глаза. Донхек глядит на него в ответ снизу вверх с надеждой, безмолвно просит, умоляет никому-никому не говорить. Он так прижился в этом городе, так привык к нему, что уже не сможет уехать; но настоящие друзья ведь не предают, верно? – Это магия, – выдыхает Минхен, и Донхек молчит о том, что ему немного больно, когда он беспорядочно тянет пряди в разные стороны, старательно пытаясь рассмотреть каждую. – Я никому не скажу. Донхек выдыхает – «Хорошо» – и разрешает Минхену, как маленькому восторженному ребенку, копошиться в своих волосах столько, сколько ему вздумается. Донхек, как стеклянный бокал, наполняется какой-то странной ребяческой преданностью, абсолютной отдачей. Минхен присаживается на бортик ванны, складывает руки на коленях и вздыхает. – Я не понимаю, почему мне так больно, – шепчет он растерянно, теперь глядя уже куда-то мимо Донхека, в серую плитку на стене. – Так больно-больно. Донхек не говорит, что ему тоже. Донхек пробует ободряюще улыбнуться, запускает пятерню в волосы, убирая их со лба, и на его ладони будто остается эта космическая пыль от стертых в порошок звезд (или от минхеновых прикосновений?); его подростковые руки странно пахнут нежностью и летом, и Донхек находит в этом что-то особенное для себя. Для страны. Для мира. Так мало осталось по-настоящему нежных людей. – Не грусти, – Донхек подходит ближе, с осторожностью берет Минхена за запястье и снова кладет его теплую ладонь себе на макушку. Они меняются улыбками, а после Донхек протягивает ему выставленный вперед мизинец. – Друзья? Минхен треплет его по волосам и, недолго думая, переплетает их пальцы. – Друзья.