Отныне и впредь

       Движение воздуха, скрип крючков на гардине над балконом. Прохладное полуприкосновение ветра к обнаженной спине. Мурашки по коже, неровный вздох. На долю секунды мир расплывается перед глазами. Мгновение — и в памяти восстанавливаются минувший вечер, ночь… Виктор чуть двигает ногой. Край старого скрипучего дивана совсем рядом — лучше не шевелиться. Балкон распахнут почти настежь, а на улице, к слову, апрель. Но не холодно. Он кончиками пальцев ведёт по тонкой шее, обводит острое плечо — Юра тепло сопит ему в ключицы. Светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке, плед, сбившийся в ноги, почти упавший с дивана… Виктор ни разу не удивится, если однажды Плисецкий скажет ему, что во сне он видит что-то вроде прыжков или других элементов, требующих резких отточенных движений: Юра спит беспокойно. А может, ему снятся его любимые кошки? Или семья, которую он не видел уже чертовски давно?       Виктор медленно сползает с дивана на пол — старое покрытие чуть скрипит — и задерживает дыхание: сон Юры чуток, а будить его в такую рань — верх садизма. Но чуть небрежности он себе все же позволяет: накрывает Плисецкого пледом и уголком попадает на нос — чтобы не замёрз без него. Медленно, озираясь в поисках собственной одежды, он выходит на кухню и за дверью выдыхает чуть свободней.       Юрий. Юра. Юрка. В голове — штиль, в душе — умиротворение после долгой бури. Невероятно яркой, ослепительной, золотой, частичками счастья осыпавшей всё вокруг, как солнечным инеем покрывшей. Виктор улыбается, ставит чайник на старенькую двухконфорочную плиту и думает, что непременно заберёт его отсюда. Что Юре здесь не место. А ещё, что начинается новый, до того неизведанный этап жизни, поистине правильный и долгожданный. Дальше все, что бы ни случилось, зависит от него самого.        Никифоров впервые видит Юру, когда тому десять. Тогда он — один из многочисленной группы малолеток, лишь чуть более успешен, чем другие. Проходит, кажется, совсем немного времени, и Яков приводит его на тренировку взрослых спортсменов и говорит, что тут ему будет полезнее, нежели в своем детском саду. А вот Юра уже прыгает четверной сальхов и собирается выходить на свой первый чемпионат России. Виктор прыгает лутц и готовится ко второй в жизни Олимпиаде.        — Ух ты-ж! Малыш, давай осторожней, а то обоим хана! — на выдохе произносит Никифоров, когда Юрка берет разгон на свой прыжок и едва ли не влетает в него, пересекая траекторию. Он ожидает услышать как минимум: «Извините-простите, увлекся!», но вместо этого слышит:        — Так ты вокруг-то смотри! Не один же на льду!       Возможно, это именно тот случай, который много позже заставит Виктора выйти на трибуну во время финала юниорского Гран-При и смотреть на юное дарование не отрываясь, а после его совершенно нелепого падения крикнуть во все горло: «Катай!» В тот год Плисецкий второй и, глядя на него, кажется, будто это его последнее серебро в карьере.       Они не друзья, их нельзя назвать семьёй, но Виктор знает точно: на льду он действительно не один. Юра — мелкий, дерзкий, зубастый не по годам, упертый, несгибаемый — на пятки наступает в техническом плане, и только опыта, ровного дыхания не хватает. А Виктор подхлестывает, учит, ждёт, что однажды это невероятное существо встанет на пьедестал рядом с ним.        — Никифоров! Сломаешь мне пацана — до пятидесяти прыгать будешь! — вопит Фельцман, когда Юра подъезжает к Виктору уже привычно и заявляет безапелляционно: «Покажи лутц». «Без проблем, малыш, пошли». Юра злится из-за такого прозвища, верещит и возмущается, но забывает на тренировках.       А потом на входной двери Юркиной съёмной квартиры летит замок: ключ заедает и не поворачивается, а парень воюет с ним битый час, вернувшись с тренировки. И только поздней ночью звонит Никифорову. Некому больше. Единственный родственник, способный помочь, в Москве, а Яков, когда спит, и не услышать может. Виктор собирается пулей, пальто нараспашку, такси на ходу… Он влетает в подъезд и видит у двери подростка — мальчишку совсем, уставшего и отчаявшегося, откровенно задолбавшегося бороться с жизнью в одиночку.        — Н-да… А тебе везёт, как обычно, — проговаривает Виктор с улыбкой и ждёт колкого ответа, но вместо этого видит опущенную макушку и тяжёлый вздох. — Ничего, малыш. Разберемся с этим утром. Пошли отсюда…       Кажется, Юру вообще ничего не сломает. Он как комета, несущаяся на гигантской скорости, сметающая все преграды, не меняющая курса. А Виктору хочется его беречь. Прятать от мира периодически, давать отдохнуть от всех и вся. Совсем недолго, лишь дыхание перевести. Не дастся же… И вот дебют, и вот первое золото финала во взрослой категории. Гран-При, в котором Виктор не участвует. А вот они уже стоят рядом на чемпионате России, и Юра на ступеньку ниже, но цедит сквозь зубы: «Я тебя уделаю в следующий раз». И Никифоров верит. Уделает.        Кухонный шкафчик чуть хлопает, чайник начинает шуметь — закипает, а молока в коробке совсем чуть-чуть, на две порции в кофе не хватит. Виктор вздыхает: кто тут из них растущий организм?       В пятнадцать Юра — звезда, в шестнадцать — герой, в семнадцать — понимает, что его начинают догонять. Время идёт, и новые поколения сильных спортсменов снова наступают на пятки. Виктор завершает спортивную карьеру, Виктор ищет себя в жизни, Виктор меняет партнёров, как перчатки, — сначала просто потому, что ему так нравится, а позже оказывается, что надо чем-то глушить невнятные чувства, испытываемые к мальчишке. А Юру трогать нельзя. Его беречь надо. Он ведь… Совсем мелкий ещё.        В комнате шебуршание, а потом хлопает балконная дверь. Сквозняк, наверное.        Виктор думает, что тот звонок, когда сломался замок, был не единственным. И давно приходит осознание: если Юра звонит сам — случается что-то действительно серьёзное, и ему нужна помощь. Так, Плисецкий звонит, попав в аварию: «Вить, тут такая тема… Ты только Яков-Борисычу ничё не говори, он с ума сойдёт…» Звонит, когда срочно требуются деньги: родители Плисецкого вспоминают о нем исключительно в особый кризис. Займы, кредиты, коллекторы — Юра уже ничему не удивляется. Но когда долги угрожают непосредственно ему — ужасается. У Виктора уйма связей, и он, конечно же, не остаётся в стороне. Юра ошарашенно слушает, что кредит погашен, а его самого вообще больше никто никогда не побеспокоит. Он опускает голову и цедит сквозь зубы: «Я всё отдам…», а Виктор только улыбается непроизвольно и тянется обнять со словами: «Да все в порядке, малыш». Он внутренне ликует, когда Юра кладет голову ему на плечо, вздыхает судорожно.        А после Виктору совсем не мерзко целовать кого-то другого, безликого и недолговечного, обнимать и страстно шептать что-то на ухо по ночам. И ждать звонка. Отчаянно и каждый раз. Чтобы снова повторить: «Да все нормально будет, малыш. Разберёмся». И не больно видеть от чего-то чуть опухшее лицо и красные глаза Плисецкого по утрам на катке — нечасто, раз в вечность примерно. «Не выспался», — говорит он в такие моменты и зевает для убедительности.       Виктор тихонько заходит в комнату с двумя чашками кофе и видит пустой диван, скинутый плед и своё пальто с вывернутым левым карманом, а на балконе — изящную стройную фигуру с выступающими позвонками на спине, растрёпанную копну светлых волос и дым сигареты. Вздыхает, ставит чашки и берёт плед: разговор будет сложным.        — Выбрось, рано тебе. Дыхалку угробишь.        — А сам-то… — сипло и нехотя.       Виктор обнимает молча, кутает его в плед и касается губами виска, прикрывает глаза, и Юра чуть ёжится, жмется как-то опасливо.       — Юр, расскажи мне…       Плисецкий всю жизнь знает, что такое соперничество. Что такое конкуренция. Давление. Соревнования. Он живёт этим, он тренировался на одном льду с Никифоровым, он умеет стоять до последнего. Он умеет. Но когда на лёд выкатывается очередное пятнадцатилетнее дарование с четвертым лутцом в программе, а Юра как-то совсем нелепо падает на сальхове и теряет драгоценные баллы, а потом стоит и держит в руках серебро, мысли возникают совсем не весёлые. Тяжёлый сезон. Тяжёлая борьба. Тяжёлые результаты. Общественность вопит что-то вроде: «Ага, зазнался, не тренируешься, а вот он молодец! Ему пятнадцать, а он тебя, почти восемнадцатилетнего, как нечего делать раскатывает!»       Виктор видит всё. А ещё думает, что Юрия Плисецкого не знает только ленивый, но именно сейчас, в момент провала, он остаётся в одиночестве. Единственный близкий человек — дедушка Юры. Плисецкий говорит с ним по телефону и, когда говорит,  улыбается. Он рассказывает о том, что видит вокруг, на соревнованиях, в других городах и странах, и глаза его искрятся. Дедушка звонит ему чуть раньше обычного, и Юра оставляет разминку на льду, чтобы ответить. И в тот вечер он сидит со внешней стороны борта и вертит телефон в руках, глядя в потолок спорткомплекса. «Дедушку в больницу забрали, ночью сегодня», — сообщает сипло, когда Никифоров садится рядом. Потом не появляется на тренировке, не отвечает на телефон. Виктор методично рвет волосы на голове и в один прекрасный момент просто не выдерживает. Покупает билет до Москвы. Чертовски больно видеть Юру таким: бледным, потерянным, морально уничтоженным. И все вопросы технического плана Виктор берёт на себя. Беседует с докторами, договаривается с агентом похоронного бюро.       Плисецкому семнадцать, когда жизнь рушит ему на голову все, что у нее есть. Для полного счастья — травма лодыжки в декабре, перед финалом Гран-При — несерьёзная, но врач нагрузки запрещает на две недели.        — И что ты хочешь? Было и было, хрен разберёшь. С мужиками удобно спать, они не залетят, скандал не устроят, в «Пусть говорят» не попрутся… Забей, — отмахивается Плисецкий, но Виктор только прижимает сильнее.        — Я не хочу забивать. И не хочу, чтобы ты думал, что я так сделаю.       — Ну, ёлки, если бы ты не забивал на всех, кого трахаешь, у тебя бы была собственная армия. Или, как его… Гарем. Разноплановый, на все случаи жизни.       — Ты не все.        Юра сходит с ума от собственного бессилия, безделья, бьётся в стены головой две недели, тонет в своем одиночестве, отчаянье, горе, но Виктору не звонит. А Никифоров «совершенно случайно» бывает у него дома едва ли не каждый день. И Юра не всегда рад, но Никифоров вечно несёт какую-то чушь с радостной рожей, постоянно придумывает всё новые и новые поводы, приносит вкусности. А когда Плисецкий наконец получает допуск к тренировкам, вгрызается в них остервенело, чтобы забыться, чтобы сил ни на что не оставалось, чтобы не думать. На поползновения Никифорова совсем не реагирует.        — Как бы он у нас не сломался… — говорит Яков перед чемпионатом мира.        — Юра сильный, — твердит Виктор. Как мантру. Как успокоительное. Как единственную верную мысль. — Он выдержит.       Общественность давит ожиданиями, давит противоречиями и накалом эмоций. Активизируются журналисты — иногда откровенно не дают прохода, задавая двусмысленные и неудобные вопросы, на которые Плисецкий отвечает почти ровно, бесстрастно. По крайней мере, визуально. Но в какой-то момент Юра даже огрызаться перестаёт. Смотрит пустым взглядом, слушает молча, чуть хмурится. Виктор пытается тормошить, разговаривать, но Плисецкий закрывается. Никифоров начинает паниковать. Как его уберечь от всего этого? Как защитить? Как помочь? Виктору хочется встать и закричать, чтобы люди прозрели. Чтобы поняли. Сердце сжимается, когда Юра медленно проезжает вдоль борта, трёт лицо ладонями, потом запрокидывает голову, вдыхает несколько раз, а затем снова разгоняется и идёт на элемент.        Чемпионат мира Плисецкий выигрывает. Цепляется за свой шанс, зубами вгрызается, отдаёт льду всего себя. А с окончанием сезона просит у Якова неделю «на все про всё» и пропадает. Виктору действительно страшно, и не спасают даже эти дурацкие отношения без обязательств и последствий. Хочется быть рядом, но Юра — это другое. Никифоров даже в мыслях не допускает себя к нему: это ответственность, это другие отношения, другой уровень. Другая, далеко не первая и вполне осознанная зрелая любовь. Это не закончится за пару недель — это надолго. Это по-настоящему. И казалось бы, поведение Никифорова совсем очевидно, но Юра не видит. Или делает вид, что не видит.       Юра оборачивается, смотрит в глаза и молчит. Ему больно где-то глубоко внутри, где-то там, куда Виктору не дотянуться. Остаться одному. Совсем одному. Понимать, что на этой планете больше нет ни одного родного тебе человека. А если и есть, то он явно не в курсе об этом. Юра вздыхает судорожно и упирается лбом в плечо Никифорова, жмурится.       — Я здесь. Я с тобой. Малыш, я рядом, — шепчет Виктор, зарывается рукой в его волосы, прижимает к себе сильно-сильно, касается губами макушки.       Юра звонит поздно вечером.       — …нет, ничего не случилось. Просто так.       — Я приеду, хочешь?       — …       — Юр?       — Хочу.       Все происходит быстро. И первый поцелуй, почти сходу, с порога, едва ли не по инициативе самого Плисецкого, и дальше — жаркие прикосновения, шумное дыхание, короткие всхлипы. Юра жмурится, закусывает губы, срывающимся шёпотом лепечет что-то бессвязное, жаркое, почти беспомощное, и плачет. Виктор вытирает слёзы, едва касаясь пальцами, отвечает поцелуями, будучи настолько осторожным, насколько только может. Он никогда бы не подумал, что всё произойдёт вот так: на старом узком скрипучем диванчике в маленькой квартире на окраине Питера.       Юра прижимается к его плечу, постепенно все глубже проваливаясь в дремоту, а Виктор продолжает шептать всякие милые глупости и гладить его по голове. Он ни за что его больше не отпустит. И теперь всё будет хорошо. Все плохое остаётся позади, а Юра больше не…        — Люблю тебя… — на выдохе шелестит Плисецкий. И Виктор замирает. Замолкает, прижимает крепче.        — Останься, пожалуйста. Не уходи… — говорит Юра в плечо.        — Не уйду. Не оставлю, Юр, — Плисецкий поднимает глаза, смотрит в упор, и так хочется, чтобы он поверил. Поводов не верить — масса, но Виктор надеется. Видимо, тот видит это в его глазах, потому что на какую-то долю секунды его взгляд теплеет. — Мы со всем справимся. Всё наладится, это временные трудности.        — Я нормально. Правда… — хрипит Юра, и Никифоров готов поклясться — через ком в горле.        Большой город только-только начинает новый день, утренняя серость постепенно растворяется в проглядывающем весеннем солнце. На старом открытом балконе стоят двое. Этот полупроснувшийся мир — холодный и враждебный — взирает на них с цинизмом, сарказмом и толикой удивления. Но их не волнует. Им не привыкать. Они есть друг у друга. Они справятся.