***
Семья Артура решила, что летом в Москве ему делать нечего, и лучше побыть дома, мол, ты устал. Сборы вызывали тяжесть в груди. Не хотелось расставаться с картой звездного неба и стикерами над кроватью, заваленным столом прям посреди комнаты, тусклой гирляндой над головой соседа, да и с самим соседом тоже, честно, разлучаться совершенно не хотелось. Не хотелось осознавать, что придется не лицезреть каждый день, а вспоминать, рисовать в сознании портрет любимого лица, который, к большому страху, может со временем стать расплывчатым и невнятным и потерять то самое очарование, что манило и притягивало раз за разом все больше и больше, что было боязно взять - и упустить. За учебное время они очень сильно сблизились и не могли себе представить и вечера, проведенного друг без друга, без этой тесной и уютной компании. До поступления в интернат, Артур посещал воскресную школу и пел в церковном хоре. Мама его была сильно верующая и не упускала возможности самой посетить церковь, а еще лучше, если с бабушкой, а еще прекраснее, если с сыном. Когда он вернулся домой, то обнаружил, что ничего в ней не изменилось. Изменился лишь он сам. Приезд выпал под воскресенье. В голове одна мысль противоречила другой. Разве можно было ступить на порог церкви, почти придя к тому, что не веруешь? Наверное, стоило об этом исповедаться. Он подошел к батюшке и не смог сказать ничего кроме того, что согрешил; в ответ он услышал очевидный вопрос: в чем же? И Артур начал вспоминать. Вспоминать, как он впервые поцеловал Валю в покрасневшую от мороза щечку, когда тот вернулся с пар и сообщил, что стал призером какой-то олимпиады: хотелось чем-нибудь вознаградить за приложенные усилия. Вспоминал о том, как его распирало от злости, когда он видел Валю с кем-то еще, и при этом сам замечал в нем признаки ревности; как перекидывался с ним пошлыми шуточками, от которых оба смущались; как он смотрел на него в столовке и не отводил взгляд, когда Валя украдкой проверял, не смотрит ли он на него; как он в шутку на какой-то вписке пригласил его на медляк, а тот взял и согласился; как приходилось отнекиваться от шуток Сани, когда он замечал между ним и Валей какие-то изменения в отношениях, естественно, в подозрительную сторону. Не мог вспомнить, в какой момент Валя перестал так дико нервничать от того, что на улице Артур хотел держаться за руки, но, возможно, это случилось только после долгих разговоров о том, что это нормально. Шарифов осознал это позднее, чем сосед по комнате, но принял гораздо быстрее. А родителям не рассказывал. Придется здесь рассказать? Он знал, что подробно описывать ничего не надо, лишь только ясно выразить, в чем заключается грех. Он вздохнул и проговорил, опустив глаза: - Согрешил... невоздержанием телесных и душевных чувств. Не совсем то, что он хотел сказать, да и особого смысла это не несло, потому что он даже не до конца понимал, что означает эта фраза, но и добавлять или объяснять ничего не стал. Священник заметил, что исповедался парень без сокрушения. Как будто понимающе покачав головой, он назначил ему епитимью и пустил. Дожидаясь родственниц, Артур подумал над тем, почему ему нужно себя стыдиться и почему следует каяться в своих грехах. Подумал над тем, почему то, в чем он покаялся, считается грехом. Он слышал рассуждения об этом от своих одноклассников: причина чаще всего заключается в невозможности продолжения человеческого рода, то есть деторождения, а больше нюансов они не знали. Ну, так сложилось; углубляться никто не будет, потому что есть научная точка зрения, которую Артур принимал. Он начал мечтать о том, что будет делать после того, как закончит учебу, ведь следующий год будет последним. Его планы включали в себя Валентина.***
Дома за ужином завязался живой разговор об учебе в Москве. Как странно: сами забрали и спрашивают, чего лишили. - Ну, как там? Что делали? И Артур начал вспоминать. Вспоминать, как засадил как-то раз Вале по самые гланды, когда они пробовали в минет, и тот долго кашлял и краснел, пока Артур пытался его успокоить; как они оставляли друг на друге бешеные засосы: лиловые синяки не перекрывал даже тональник, который они сперли (еще один грех) у Марьяшки, и приходилось неделями носить или свитер, или водолазку; как они царапали до крови всю спину и плечи, а на физре раздевались, повернувшись спиной к стене, лишь бы никто это не увидел, и смущались каждый раз, когда спрашивали, какую девочку они так осчастливили. Как они забивали на домашку, когда Валя садился к Артуру на колени и облизывал ему лицо, целовал, запускал руки в волосы и жаловался на свои покрасневшие от царапин щеки, когда Артуру было лень побриться. Как они целовались везде, где видели возможность: на улице в темном переходе, в пустом автобусе на заднем сидении или вагоне метро поздно вечером, даже в слепой зоне Пятерочки, когда кто-то из них вдруг начинал заигрывать. Самым любимым их местом был мужской лицейский туалет, в котором обычно только курили; встретившись после уроков, когда туда никто не заходит, они прижимали друг друга к стенке. Они пробовали целоваться по-разному: с языком, без, взасос, по-французски, жестко, нежно, страстно, в губы, в щеки, целовали руки, шею, торс, спускались ниже, прислушиваясь к звукам вне комнаты, чтобы их никто не спалил. Деления на актив-пассив у них не было, на "кто из вас отношениях девушка, а кто мужчина" они отвечали, что "хуй знает", и он знал. Но Валя понимал, что Артур проявляет куда больше инициативы, а сам он только поддается в удобный случай, или останавливает обоих, когда поведение становится неуместным.***
Артур чувствовал, что за 9 месяцев испортился; беспристрастно рассказал про учебу, пары, олимпиады, сложные экзамены, местные перепалки и мероприятия. Родственники в свою очередь поинтересовались, завел ли Артур девушку. Он немного помялся и ответил, что нет. Хотя с Валентином они встречаются уже давно, примерно полгода. Раскрывать все карты он боялся. Боялся осуждения и еще больше боялся того, что могут не отпустить обратно. Можно было бы и рассказать про позицию мирового научного сообщества и легонько намекнуть про себя, но разговор зашел про московских пидоров и Стерлигова, так что Шарифов просто вжался в стул и молчал. Застолье затянулось до позднего вечера, и взрослые уже разговаривали сами с собой, не обращая на юношу особого внимания. Он проскользнул в спальню, лег на свою старую-добрую кровать, накрылся одеялом с головой, зашел в переписку с Валей и написал, что очень сильно по нему скучает.Holy Father Judge my sins I’m not afraid of what they will bring I’m not the boy that you thought you wanted I love him