Он чувствовал, как чужая злоба серебрилась подле него.
Голоса — не людские. Звериные. Обагрённые кровью.
Их шипение больше походило на шептание змей, которые словно овили его истерзанное тело.
Михаил не знал, что с ним стало. Ниже пояса всё отнялось, онемела рука. Его лицо пылало, словно охваченное костром — таким же костром, в котором трескуче рассыпался его родной дом — но со временем боль утихала. Она вытекала вместе с кровью, которой уже пропитался снег.
Сугробы были под сумрачной вуалью — ныне царствовала ночь — и были того же цвета, что и волчие пряди Михаила. В серебристые волосы въелась кровь. Снега скорбно таяли под теплом утекающей жизни. Всё умирало.
Михаил дышать ровно не мог — лёгкие были изодраны в клочья. Он и не старался. Быть может, смерть от кислородного голодания облегчит пламенеющую боль. Смерть успокоит. Убаюкает, словно родная мать.
Тогда боль утихнет. Отступит, как шипящее пламя, и растворится во тьме — о, костру нечего и тягаться с ней. Тьма всесильна. Мила, как родительница и столь же ласкова, как убийца.
Из тьмы были сотканы сверкающие одеяния Смерти.
Мрак перед угасающими глазами Михаила — залитыми кровью и спокойными — вихрился меж далёких звёзд, временами прячущихся в чёрном дыме от сожжённых домов. Юноша ждал. Он чувствовал, что скоро присоединится к небу: растворится, рассыплется, исчезнет.
Помнить о нём будет лишь Юлий, что одним божьим чудом ускользнул из-под чуткого вампирского чутья.
А так — лишь пыль да снег, пританцовывающий в дыму.
Но шёпот его истязал. Десятки голосов шелестели где-то над его головой, оскорбляли, проклинали. Юноше хотелось, чтобы кровь залила его уши, чтобы звериные когти ещё раз полоснули по его волосам, лишая слуха.
Да, так было бы проще. Погружаться во тьму — так в немую, кутающую своих гостей в платок тишины.
Но вампиры желали расправы.
Под подпоясанными балахонами они все были равны — и все расступались перед будущим королём. В его глазах осколки граната были утоплены в кровавом багрянце, а благородная тень непроглядной вуалью прятала его тонкие черты лица.
Он был таким же, как и его сородичи, но его фигуру окутывало ужасающее спокойствие. Вампиры рычали и скалились, изнывая от одного лишь вида окровавленного молодого сириуса. А их господин молчал. Держал их на цепи, словно озверевших псов, и хладнокровно внимал лёгоньким словам, что щекотали его чуткое ухо.
Ему стоило лишь взмахнуть своей изящной рукой — и звери набросились бы на мальчика, словно на безвольную игрушку. Они сломали бы ему каждую кость и выпили бы каждую каплю столь манящей их крови. Они бы разорвали остатки одежды и бросили бы нагого юношу на окровавленный снег, желая упиться его унижением.
Тогда бы целомудрие, столь робкое и прекрасное, томящееся в любящем сердце, обратилось бесчестием.
Всего лишь одно слово — и вампиры, выплёвывая проклятья и искры, отпряли бы прочь. Ушли бы искать себе других, более податливых и дешёвых жертв, оставив мальчика своему господину.
Евграф был Господом, чьи руки овивали чужие судьбы.
Он подался вперёд. Гордо, без единого слова.
Из насмешливых глаз посыпались осколки граната.
Вечный сон уже напевал Михаилу свою нежную колыбельную, когда взгляд Евграфа растерзал его и откинул, словно надоедливое насекомое. Михаил не слышал. Он чувствовал снежный хруст около своей головы, но не до конца его осознавал.
«Пускай хрустит, мне-то что?»
Руки Михаила — некогда сильные, уверенные — теперь безвольно раскинуты в стороны, словно на распятии. На кончиках пальцев блестели снежинки.
Из-за сломанных рёбер тело мальчика изящно изгибается, словно у Христа. Разорванный воротник обнажает хрупкую белую шею.
Ноги уже не слушались.
Вампиры шипели, пытаясь унять зудящую боль в своих звериных клыках. Замерли, словно каменные горгульи, готовые сорваться со своих пьедесталов — господин запрещал.
И потому они рычали:
«Распни его, наш Бог и Господин, распни его…»
«Пускай кровь сочится по его обнажённому телу, пускай он захлебнётся собственной Жизнью…»
«Обесчесть его, Господин, окуни свои руки в его разорванную грудь и позволь нам слизать его кровь с твоих пальцев…»
Евграф опустился перед раскрытым, как прекраснейший из цветков, Михаилом и коснулся его липкого от крови лба. Вампирьи когти заменили ему венок из терновых ветвей. Господин сожалел. Перебирал его серебристые с багрянцем пряди и искал среди них ранящие шипы — о, он действительно сожалел, уподобившись покаявшемуся Понтию Пилату.
Но Евграф сильнее. Его слово — закон, и ни один слуга не двинется с места, если он запретит. Пускай эти звери хоть изорвут свои глотки, крича:
«Распни его! Распни его!», — Евграф усмирит их одним лишь гранатовым взглядом.
Если понадобится, Евграф восстанет против самого Господа Бога.
Да будет Смерть его любовницей, отказавшись от сладкого Михаила в угоду своему покровителю.
Евграфу Михаил нравится. Красивый, словно искрящийся под звёздами снег, и столь податливый, нежный. Он не скалится — по крайней мере, пока — не царапается, и лишь покорно забывается в ласковых объятиях Господина.
Будет очень жаль отдавать такое сокровище равнодушной Смерти. Она не будет ценить его, не будет восхищаться его красотой. Накроет чёрной вуалью и отвернётся, разыскивая в лесах сбежавшего от неё напуганного Юлечку.
А Евграф — о,
Евграф по достоинству оценит такую драгоценность.
Шейка у Михаила совсем ещё хрупкая, словно у лебедя. Грешно такую отдавать на растерзание кровожадной толпе.
Разве смогут они с такой любовью вспороть молочно-белую кожу обнажённого плеча? Разве смогут удержать вздрогнувшего от боли и страха ребёнка? Ох, разве смогут эти убийцы подластиться к напуганному Михаилу, ласкаясь о его густые посеребрённые волосы?
Михаил заслуживает быть королевским воспитанником. Слишком уж он хорошенький, чтобы ставить его в один ряд со слугами.
Чего же ты боишься, Михаил? Почему ты дрожишь, словно поперхнувшись отчаянием?
Господь не оставил тебя, Михаил.
Он только что явился перед тобой.
