treat you better

У него вся жизнь — сплошной побег. Потому, пожалуй, проще развернуться и бежать от нее, лишний раз повторяя, что ей бы за Раджана выйти и забыть о его существовании. Парадокс: Вольфганг сам верит в это вполне отчетливо. Ровно до тех пор, пока не видит на пальце Калы обручальное кольцо. У него смех какой-то нервный, когда он сидит в собственной квартире на полу, спиной на стену откинувшись, и пьет прямо из бутылки. До бара ноги не дошли, наверное, но он и не ищет оправдания. Дешевая водка из ближайшего магазина, оказывается, вполне катит. Свет по глазам не бьет, да и он вообще забыл оплатить счета. Какая к херам разница, спрашивается? То, что водка оказывается паленой, он понимает глотке на десятом-двенадцатом. Останавливаться не собирается все же. Какая разница, как сильно скрутит потом желудок, сколько желчи он выблюет или же загремит в больницу с интоксикацией и отравлением вперемешку? Поправка на то, что живет он один, а значит никто просто не вызовет ту самую скорую. И это тоже смешит, когда он поднимает бутылку так, что алкоголь льется изо рта, пачкает край куртки и футболки. Он давится, кашляет так, что уши закладывать начинает. Дышит куда-то себе в ладонь, а бутылку даже на пол не ставит. В четкие слова мысли запрещает себе выстраивать. Четких мыслей нет — значит никаких мыслей нет. Ближе к концу бутылки кажется, что он вообще не умеет думать и никогда не умел. Думать — слишком сложно и вообще не про него. Это непривычно, и собственный идиотизм злит, и потом — когда ему плохо от похмела и разрывающейся головы — Вольфганг сам себя не понимает. Он ее и не видел никогда, у них ничего и не было — по-настоящему, — так почему ему так херово? Подсказка: не от водки. Вопрос: от чего? Он убеждает себя, что ответа на этот вопрос не знает. Ему даже удается держаться от нее подальше какое-то время. Разве можно держаться подальше от того, с кем мозги связаны? Не мозги, но ему нравится, видимо, называть это так. Будто все это какие-то нейроны в мозгу, не больше. Тошнит только хуже, чем с похмелья, когда где-то там на периферии — совсем рядом, если честно — Райли улыбается Уиллу, а тот просто обнимает ее. Вольфганг себя с ними не сравнивает. У него в жизни всегда был другой сценарий; и когда он с похмелья жмурит глаза с утра вместо того, чтобы открыть, сам не помня, как долго уже пьет, кто-то просто отодвигает от кровати бутылку, за которой он тянется. Голова болит, а глаза он открывать не хочет. Ни буквально, ни фигурально. Ему откровенно херово, и он совсем не хочет знать, кто именно это приходил. Только бы не Кала. Он не хочет, чтобы это была Кала. (Он боится, что это была именно она.) Ей будет лучше с Раджаном. Ей будет лучше без него. В конце концов что он вообще может ей дать? Ему даже не дотронуться до нее никогда. И дело не в том, что билеты до Индии пиздец какие дорогие (он не смотрел, блядь, он не пялился в экран телефон, непослушными пальцами по пьяни пытаясь выбрать направление). Что дальше? Что он вообще может ей предложить по сравнению с ее богатым, успешным и таким близким к ней Раджаном? Что он, блядь, обычный вор, из себя представляет? Не способностями открыть любой замок покоряют женщин. И уж явно не тем, как он безбожно пьет, наплевав на все вокруг. Выйти из запоя оказывает чуть сложнее, чем он думал; заговорить с ней снова оказывается практически физически болезненным. Он бы предпочел больше никогда не видеть этого ее взгляда. Слишком… не того, на который он рассчитывает. Она смотрит обволакивающим этим своим взглядом. Так, будто бы без рук его способна обнять, без фантомных этих объятий, что всего лишь у них в головах. Она так смотрит, что он моргает чуть дольше обычного и радуется, что больше не чувствует этого взгляда. Кала все там же где-то, на периферии. Она не может не быть здесь. (А он бы хотел не быть рядом с ней.) Испортить ее вторую свадьбу не получилось бы, даже если бы он очень захотел. Вольфганг засовывает весь свой блядский эгоизм далеко вовнутрь себя, закрывает его и замуровывает. Потому что она должна быть счастлива. Она просто должна быть счастлива; если он и правда заботится о ней, он позволит ей быть счастливой. Открытие: он может делать что-то не только для себя. А потом снова руки к ней тянет, потом снова скулить готов, лишь бы она хоть на мгновение, пускай даже на это полу-настоящее, оказалась рядом. Просто по голове бы погладила, пока он, как последний потерянный мальчишка, так и не выросший из песен под телевизор и пьяных криков отца, лежит, практически валяется у нее на коленях и глаза до боли жмурит. Они никогда не говорят об этом после. Кала приходит избавлением, которого он не заслужит никогда, сколько бы хорошего и правильного ни сделал. (А он все равно быть правильным не умеет; у него ДНК калеченная, правильность не про него.) Они так долго не говорят, что порой ему начинает казаться, что он звук ее голоса забывает. Пока она вдруг не открывает рот и не выдыхает простое: — Остановись. И она говорит, когда он поворачивается: — Вольфганг, я… И испаряется быстрее, чем он даже успел бы протянуть к ней руку. Он не протягивает, она так никогда и не договаривает ту самую фразу. Смелости не хватает в который-там-по-счету-раз, а он даже не думает о том, как сильно она не похожа на ту девушку, которую он когда-то увидел в свадебных одеждах, выходя из бассейна. Звук ее голоса не забывается, даже несмотря на то, что они неделями молчат и не говорят друг другу ни слова. Даже тогда, когда он снова валяется на ее коленках — на собственной кровати, прекрати уже себя мучить, это нереально все, — а она по голове его гладит и все равно молчит. Ровно так же, как и полу-вкус ее губ, полу-ощущения ее языка во рту. Можно попытаться в сороковой, в пятидесятый раз найти у очередной незнакомки в клубе нечто отдаленно похожее на нее. А можно просто сдаться, признавшись самому себе, что ищет ту, что в тысячах километров от него чувствует себя на семейном ужине как не в своей тарелке, лишний раз стараясь не отвечать ни на чьи вопросы. До него не сразу доносится звук ее голоса, лишь когда к ее воплям присоединяется Лито. И Уилл смотрит на него несколько непонимающе, но Вольфганг ничего поделать не может с этой идиотской улыбкой, с этим смехом, граничащим почти с нервным. Пока она кричит, что ее тело принадлежит только ей и его нельзя купить вместе с приданным, что они не в каменном веке, что она женщина, а не вещь, он просто смеется как ненормальный. Нервно, по тонам прыгая. Для него секс никогда не был значимым чем-то. Для него, совсем ей не подходящего, почему-то тот простой факт, что она ни разу не спала со своим мужем, как громом, как вспышкой молнии. Кала говорит спустя несколько дней: — Ты слышал, я знаю. — Не понимаю, о чем ты говоришь, — только улыбка выдает слишком явно. Это чертовски довольное выражение лица. Она губы поджимает, руки на груди складывает и взгляд отводит. Спрятаться пытается. Он ее за руку берет, на себя тянет. И у Калы сил не хватает отвести взгляд, когда она ловит взгляд Вольфганга. — Никто не может тебе диктовать, какой быть, да? У нее волосы мягкие, когда он их касается. Когда носом прижимается к ее щеке и просто вдох делает, далекие запахи пряностей, масел доносятся до обоняния. Дыхание ее слышит отчетливо, ее пальцы почти неощутимо переплетаются с его пальцами. — Я слышала твой смех, Вольфганг. Не ударом, не пощечиной. Всего лишь фактом. Кала чуть отстраняется, оставляя между ними так мало расстояния для тех, кто так далеко друг от друга. Вольфганг выдыхает: — Скажи, что ничего не чувствуешь, — и смотрит на нее волком, смотрит недоверчиво, опасливо будто бы. — Скажи, что не хочешь меня. Мне будет проще отдаляться. Кала жует нижнюю губу. Молчит. Молчит. Он ее лицо в ладони берет, волосы к ее коже прижимает, смотрит в глаза четко, зрительный контакт не разрывает. Она взгляд может лишь на его губы перевести и вернуться обратно к глазам. Он не анализирует. Не разбирается в том, что чувствует. Бомба замедленного действия обещает рвануть в любую секунду, а он забыл, как ее обезвредить. — Скажи. Все та же тишина треклятая. — Хоть что-нибудь. Пожалуйста. Она рук его касается у локтей где-то, ведет дальше по коже, пока ладонями не накрывает его ладони. И осторожно, даже несколько бережно убирает его руки от себя. Вольфганг не понимает, почему просто отпускает. Кала испаряется на глазах, так не произнеся ни слова.