***
Это был один-один. Свет в игре беспечности, бесконечности горящих и искрящихся рук; снег, потерянный в волосах, и самые веселые в мире глаза, самый веселый смех, самые веселые вскрики перелетной птицы, оставшейся зимовать за пазухой у нескончаемого лета. Энн дочь позднего августа и раннего октября — она ступает по тропинке из желтой листвы, и хвоя шуршит под ее туфлями; у снега есть особенность жечь красным, и у Энн зима такая же, красная, с листопадами и уханьем филина — ему хочется спросить, что это за магия, но он не может остановиться. Какой-то вихрь эмоции, внезапно нахлынувшей, какое-то первое настоящее приветствие, искренность в выражении счастливого лица; Энн смеется, потому что ей так давно хотелось смеяться, а Гилберт обречен — он заражен, по венам брызги морской играющей пены, у него никогда не было ничего такого — ничего, чтобы просто так, ничего просто. Он чувствовал себя безумцем, чувствовал себя сошедшим с ума — может, впрочем, так оно и есть, — но тогда Энн ровно такая же, как и он, а вдвоем лететь под откос не так уж страшно. Она поднимает к небу руки и танцует. Снег под их руками мягкий, и он — облака; дышаться вдруг стало легче, и Гилберт почувствовал, нет, всем телом своим ощутил, как из-под ребер выпустил что-то, что мешало до этого двигаться, жить; к нему вновь вернулась способность восторгаться миром вокруг, этой необъятной звездной вселенной, что на вкус, как яблоневый сидр, как родная земля, как зеленый дикий овес, как первый осенний снег. Ему вправили вывих, заживили перелом, из-под костей изъяли лезвия, выдернули иглы — кровь разошлась по всему телу, согрела продрогшие конечности; Гилберт в порыве чувства поймал в ладони дикую пташку закатного оперения, а она не стала улетать. Он стряхнул (но так, словно боясь ее отпугнуть) с пальто Энн снег, а она — с его, все еще легонько посмеиваясь. Они, насквозь мокрые, с горящими — настоящие лесные костры — глазами все еще шли вперед, когда до его крыльца оставалось совсем ничего; Энн, на заплетающихся ланьих ногах, снова чуть не упала. — Я помогу? И он предложил ей свой локоть. Энн подумала о том, что теперь знала, почему девочки в классе называли Гилберта настоящим джентльменом. А рука у него была надежная, крепкая, точно дубовая ветвь, и Энн чувствовала себя в безопасности — в той самой безопасности, когда ты готов быть самим собой и противостоять всему миру просто потому, что кто-то подставил тебе плечо, о которое можно опереться. С того дня Энн наизусть знала, что от Гилберта Блайта пахнет снегом, теплым шерстяным свитером и домашним каминным костром.***
Дорога домой была легка, как ходьба воробья; Гилберт Блайт не боялся упасть и не преодолевал километры времен, километры снегов — под руку с Энн, этим рыжим лисенком из осеннего вороха листьев, он шагал по нерасчищенной дороге, словно за спиной у него выросли крылья, словно он преобразился китом и плыл среди океанских равнин; так, оказывается, просто, если ты не один, если тебя сбоку кто-то держит своим хрупким стеклянным плечиком. Даже его дом, кажется, стал светлее, когда они подошли к его двери. И он бы запел, наполнился бы сиянием изнутри, стал бы словно калейдоскоп, если бы не: — Гилберт, мне нужно домой. Марилла обязательно будет ругаться… а Мэттью, хоть он никогда ничего не говорит, волнуется за меня; я уверена, что они уже с тревогой заглядывают в окна, ожидая, когда я появлюсь. Я не задерживаюсь после школы. Она отошла, отняв свою руку от его, и, конечно, намеревалась уйти. Конечно, она же неприрученная зверушка, она ведь не сидит в клетках чужих домов, не попадается на такие глупые ловушки, всякие силки остаются без ее лазурных перьев; Гилберт переборол желание перекрыть ей дорогу и попросить остаться, но поза его стала вымученной. Он ведь тоже устал, Энн. Устал приручать тебя каждый раз заново. — Разве я все дорассказал? Самое важное, Энн. Мы ведь говорили о красоте. Но каждый раз он подбирал к ней новый ключик, бессовестный хитрец, и каждый раз ему везло. Где бы ты был, парень, без твоей удачи? А глаза ее блестели в ответ на вопрос, и это — два-один в его пользу. — Ты замерзла, — точно заметил он, — зайди и выпей чаю, ведь если ты вернешься в таком виде домой, я буду бояться мисс Катберт до конца своей никчемной жизни. Ты ведь не хочешь, чтобы мне пришлось от нее бегать? Конечно, она не хотела. И дом все-таки запел, все-таки стал калейдоскопом изнутри, Гилберт был во всем, как всегда, прав — скрип половиц приветствовал солнечную девочку родом из августовского вечера; приветствовал теплее, чем его самого, и, наверное, дом слишком хорошо знал своего хозяина. Гилберт почувствовал особенность этого дня, когда предложил Энн сесть у камина погреться, а она, вместо того, чтобы хоть что-нибудь на это ответить: — Где у тебя кухня, Гилберт? Нам нужна вода, чайник и мед; у тебя ведь есть мед? А варенье? У всех всегда должна быть банка варенья, и, конечно, лучше всего, если малинового. Впрочем, раз ты недавно вернулся, у тебя может и не быть ни меда, ни варенья, и я это прекрасно понимаю; лучше бы мы, вероятно, пошли в Зеленые Крыши — только вчера я испекла несколько пирогов, и они как раз с малиновой начинкой… Он показал ей кухню, пока она разговаривала, а разговаривала она словно бы с этим домом, даже не с ним самим, не с Гилбертом; он со странной улыбкой наблюдал, не вмешиваясь, не отвечая, не нарушая этой идиллии; дом гудел, поскрипывал, отвечал на ее монолог, и вскоре безжизненное пространство, такое пустое и холодное, наполнилось чем-то, что так хотелось сохранить навечно. В продрогшем доме стало тепло. Она налила чай себе и ему; они сели у камина, укутавшись в одеяла, и два мокрых пальто висели у огня, два черных пятна — будто две хохлатые вороны. Они сидели не то чтобы рядом, но достаточно, чтобы чувствовался запах влажных от снега волос; достаточно, чтобы немного краснеть, хотя оба и могли во всем винить раздраженные морозом и каминным огнем щеки; достаточно, чтобы чувствовать друг друга как никогда раньше близко, и это так странно — правда, так странно. Гилберт без тайны на Энн поглядывал, не скрываясь, не делая вид, что посмотрел случайно; Энн же смотрела украдкой, исподтишка и, на самом деле, не так уж редко, как она думала. — Теперь, когда я чувствую полное удовольствие и удовлетворение, — мурча, сказала она, — и когда я выяснила, что ты вовсе не собирался издеваться надо мной, я готова выслушать все, что ты хочешь сказать мне о понятии красоты, и вникнуть даже в самый потаенный смысл твоих будущих слов. В ней и намека на шутку не было — она была серьезна настолько, как будто собиралась решать уравнение на доске для мистера Филлипса, но, в отличие от уроков мистера Филлипса, сейчас ей было уютно, а потому тон ее сделался вибрирующим по-кошачьи, по-детски убаюканным. И все же она была серьезна, эта взъерошенная, с горящим пунцовым лицом девочка; она была серьезна, с ногами забравшись на кресло и свернувшись клубочком в одеяле, держа в ладонях кружку парящего чая; она была серьезна со своими блестящими и огромными, будто стеклянными глазами. Гилберт не смог не улыбнуться. — Спасибо за деловой подход, Энн. Я, знаешь, обдумывал твои слова — по поводу рыжих волос, веснушек и прочего — и не смог найти даже одного подходящего довода, чтобы назвать эти качества уродливыми. Ну, я хочу сказать, — он сменил позу, облокотившись на другой бок, — когда ты смотришь на цветы — разве ты видишь в них изъяны? Разве есть некрасивые бабочки? Много цвета или мало, есть пятна или нет — природа всегда думает, зачем она создает существо таким, какое оно есть. И, к тому же, почему ты забываешь о той красоте, что ничего общего не имеет с наружными данными, на которые ты не способна повлиять? Ты ведь прекрасно знаешь, о какой красоте я говорю. Она знала, и он видел это по ее взгляду, который она отвела. — Ты больше переживаешь из-за того, что ты не выглядишь так, как хочешь ты сама. А это неважно, Энн. Это я все, к слову, понял в своих путешествиях. И, если тебе не придется для такого открытия почти год не разгибать спины на каком-нибудь корабле, будет замечательно. Гилберт, конечно, знал, что его слова вряд ли произведут на Энн достаточное впечатление. Решай наши проблемы советы близких людей (хотя разве он относился к этой категории?), у нас бы никогда не было никаких бед; но и быть навязчивым, наседая со своим, не таким уж значимым мнением он не хотел. Энн молчала, кусая губу, она думала, анализировала, пыталась найти точки состыковки — она-то девочка честная, свои обещания выполняет как надо, хоть, может, и не совсем этого хотела — ну, а кто хочет выслушивать лекции про красоту от самодовольных мальчишек. — Но, знаешь, — откинулся на спинку своего кресла Гилберт, спеша сменить тему, — теперь твоя очередь рассказывать мне о своих приключениях. Он ведь совсем не хотел оказаться в том дурацком положении неудачника, который убеждает девушку в том, что она — самое прекрасное существо на свете, а она на него машет рукой. И Энн встрепенулась, расправила перья, распушила свой хвост; единственное, что ей нравилось больше собственных рассказов, это когда их слушали. Ее светлое лицо, обрамленное мягкими комнатными тенями, говорило само за себя, и, улыбаясь, Гилберт пришел к выводу, что настоящим путешественникам достаточно одного острова принца Эдуарда. За этот вечер он узнал об Энн больше, чем за все то время, что с нею знаком; и ему не нужна была ее точная в хронологии биография, ему достаточно было вот этих ее невинных, восхищенных глаз, достаточно размахивающих белых, точно крылышки журавленка, рук, достаточно вскочившей с кресла Энн, что показывала, играла саму себя в своей истории, не стеснялась эмоций, что наполняли не только ее — наполняли собой все вокруг: эту комнату, этот дом. Этот мир. Он узнал о ней много, и ему хотелось знать больше; он, жадный собственник, не чувствовал угрызений совести, когда думал о том, что эти мгновения принадлежат только ему одному. Гилберт прекрасно помнил, что мисс Катберт будет искать Энн. Он знал, что мистер Катберт волнуется. Он ждал, слушая девочку-сплошную-проблему, смеялся над отрезанными зелеными волосами — смеялся искренне, оголяя свои клыки, — о чем-то спрашивал и ждал, ждал, ждал. Энн забыла, беспечная девочка, но она вспомнит — ужаснется, подбежит к окну и бросится дикой волчицей в наступившие сумерки. И, да, он был, как всегда, прав. — Господи! Она подскочила к окну, распахнула пыльные шторы — лицо ее вытянулось. — Гилберт, мне пора! Пальто уже высохли, и, кажется, она и впрямь думала, что все в этой жизни так просто. Энн заметила, что Гилберт одевается тоже, только когда подбегала к входной двери. — Куда ты? — Ты ведь не думаешь, что я не верну услугу? У нее не было времени выяснять, что он имел ввиду; дом провожал свою гостью грустным дверным хлопком и звенящей тишиной.