Бумажный фонарик

      Она плачет, но не от боли; солнце недоумевает и просит по весне прощения, раз за разом — раз за разом сцеловывая ее слезы. Она плачет, но не от боли; и дерево в ответ теплое на объятие, дерево раскрывает молодую листву и лесное доброе сердце, зовет вглубь мирских сокрытых тайн; ей нужно лишь пожелать чуть больше, чем может желать человек, и у нее за спиной распахнулись бы крылья.       Она плачет; и когда он видит ее спустя столько времени, глаза у нее красные по-настоящему болезненно.       Пройдет сто лет или вся людская эпоха, а кулаки ее будут сжаты и залиты пенящейся сталью. Пройдет вся жизнь этих безмозглых и абсолютно никчемных детей, деток бравых на воспитание и золотых на состояние мамаш и папаш, детишек бедных туманных земель; пройдет вся жизнь у всех этих людей — сплетется, словно ниточка, этой девочке на веретено; сплетется и получится теплая пряжа. Пряжа из ваших дней и многочисленных лет.       Она смотрит в никуда и вместе с тем — обязательно сквозь и насквозь, вырезает вторую «н» в потемках твоего межреберного пространства; смотрит вниз, чтобы притвориться глухой — она такая мастерская актриса, эта дурная девчонка с глазами дикой лисы — пока не натыкается, пока не бьется о незнакомую развернутую спину, пока не налетает на чужой взгляд карих глаз. Такие минуты обречены на провал; ему хватает пары мгновений, чтобы убедиться — сейчас неподходящее время. Он вернулся не вовремя.       Вернее, на двадцать четыре часа позже, чем было нужно.       Где твоя морковная гордость? — хотел бы он спросить. Он бы разукрасил лицо тому, из-за кого ей пришлось отрезать свои волосы (а он не сомневался, что это был результат очередных издевательств), выслушал бы трагичную историю бедной девочки, пожалел бы, подставил бы плечо для ее детских слез; но вместо этого он выпалил неразборчивое приветствие, стараясь не выглядеть обрадованным, что она наконец-то появилась. Он бегло всматривался, словно стараясь найти в ней любое изменение, произошедшее за долгое его отсутствие, и за тот десяток секунд, что они провели друг перед другом посреди вставшего дыбом класса, он понял — больше он не был тем Гилбертом Блайтом, каким он был до своего отъезда, а Энн Ширли-Катберт — когда-то сиротка-морковка, которую, будто залетевшую на север птицу яркого оперения, было так интересно прикармливать у крыльца, — вдруг сделалась настоящей хищницей, которая лишь пока не знала, как ей использовать свои чудесные жгучие когти.       — Рад видеть тебя.       Конечно, в голове это звучало гораздо уместнее, чем здесь, посреди этих людей, при всех, и, конечно, она не отвечает, что рада видеть его тоже — она думает, что он просто воспитанный мальчик, что это лишь его дань вежливости. А он--       --гори-гори ясно — сказал бы он ей, и, на самом деле, много бы чего еще сказал, и послушал бы ее, задал бы миллион один вопрос; гори-гори ясно, девочка, чтобы не погасло, только у нее и без тебя, парень, проблем столько — из рукавов сыплются, не успевает собирать, успевает только занять свое место за партой со стороны девочек, спрятать свой мирской пожар под локтями и дымиться, точно раскаленные угли под дождем. Эй, Гилберт, — и он, не видя, куда идет, сваливается к себе за стол; он не понимает, откуда это странное чувство, будто его подставили и выбросили на необитаемом острове посреди океана.

***

      Один или несколько раз (на что еще способно его больное воображение?) Гилберт замечает — хотя ему это только кажется, определенно точно — как блестят серые, настоящее грозовое небо, глаза Энн Ширли-Катберт. Блестят в его сторону, исподтишка, отчаянные, с венком пушистого ореола красных волос; стоит ему чуть повернуть голову, становится ясным, что девочка, уткнувшись в свои книги и в свою меловую доску, не собирается больше никогда возвращаться в их дурацкий бессмысленный мир.       Один или несколько раз Гилберту Блайту кажется, что Энн всхлипывает, но ее лицо высечено из белой древесины липы; он думает, что по пути домой мог подхватить лихорадку или вовсе сойти с ума — иначе как объяснить то, что эта девочка, такая восхищенная в своем многословном, но не слишком информативном письме про золото, теперь, когда они читали поэму какого-то давным-давно мертвого лирика, блестела глазами в его сторону? Ему стоило бы сказать себе: эй, друг, пораскинь мозгами! Ей сто лет не до тебя! И он говорил, но реальность обманывала его, а воображение рисовало многочисленные воспоминания, где пестрят лисьи волосы дурной Энн.       У него напрочь испорчено настроение, а еще он сбит с толку — в Авонлеи столько всего изменилось; однако страшнее, что еще больше осталось неизменного. Въевшегося, грязного — многолетний засаленный жир, поросший голубым мхом плесени; Гилберт был в разных местах и видел много, и отчего-то Авонлея казалась ему хуже всех городов вместе взятых. Может, это оттого, что здесь он по-настоящему все знал, а не просто видел.       Мистер Филлипс стал злее, Билли Эндрюс самоувереннее, Руби Гиллис настырнее (он боялся взглянуть в ее сторону, ведь все занятия она сидела, развернувшись к нему и не сводя с него глаз), Джози Пай энергичнее; Энн, кажется, осталась прежней, только ее волосы… ее хлесткие тонкие косички, которыми она обнимала солнце, исчезли. И Гилберту стоит надеяться, что это жесткое лицо у нее только сегодня, только из-за какого-нибудь не слишком несчастного случая, связанного с потерей прекрасных ее, тюльпановых кос.       Ему, конечно же, никогда не узнать, из-за чего у этой девочки на самом деле такое лицо.       Ведь Энн ненавидит Гилберта Блайта за то, что тот посмел вернуться; вернуться тогда, когда она даже не могла снести все ехидство Джози, этой мерзостной королевы желчи — не то, что его присутствие или его бегающий взгляд.

***

      Энн Ширли-Катберт уверена, что это самый худший день в ее жизни — даже издевательства приютских девчонок и первые дни в школе не были так ужасны, как этот. Она уверена, что хуже уже быть не может, и даже замечание учителя по поводу ее новой прически, даже глупые шепотки позади их с Дианой партой не могли бы теперь задеть ее достоинства. Она не слышала, вернее, теперь ей было все равно; утром Энн казалось, что Джози Пай — самый ужасный человек на свете, и встреча с ней представлялась такой страшной; теперь же Джози делалась настоящим ангелом в сравнении с Гилбертом Блайтом, глазевшим на Энн со стороны мальчиков.       Не может быть ничего хуже этого — также уверена Энн, стискивающая челюсти и пытающаяся записывать все, что диктовал мистер Филлипс. Она готова была каждый день приходить в школу с отрезанными волосами, нет, она готова была облысеть и слушать насмешки одноклассников утром, днем и вечером до конца своей жизни; она могла бы стать еще уродливее, лишь бы не терпеть этого здесь и сейчас, это единственное, гложущее и душащее чувство, живущее где-то под гребнями костей.       Диана уверяет ее, что волосы не зубы, и они отрастут — Энн в ответ запальчиво мямлит, что в таком случае можно было бы обойтись и без зубов. Диана не понимает — мистер Филлипс кричит — Энн непривычно молчит, а в классе впервые так тесно.       Ей кажется, что она сидит вплотную с Гилбертом Блайтом, лицом к лицу, нос к носу, и что он, Гилберт Блайт, смеется над ней и ее внешним видом, над ее ужасной прической, разыгравшимися веснушками и красными горящими щеками. Ей кажется, что он заодно с Джози Пай и всеми остальными, но лучше бы ровно так и было — тогда его можно было бы начать ненавидеть; но Энн встречается с темно-карими глазами и понимает, что Гилберт — все тот же самый Гилберт — в недоумении и, наверное, в ужасе.       Энн становится хуже, и обед свой она не ест.

***

      Фонарик бумажный, такая глупая — убегает за ручку со своей пташкой-соловьем, Гилберту остается только смотреть. Он уже почти сказал свое: эй, Энн! — но не успел и не понял, почувствовал облегчение или жалость. Билли хватает его за плечо:       — Ну, что, Гил, ты идешь?       У него еще так много дел. Ему с трудом удается поверить, что когда-то находилось время и на этого отморозка с его компанией ублюдков.       — Нет, извини.       Когда-то они были даже похожи; когда-то Гилберту казалось, что тупоголовость Билли пройдет с возрастом, и они даже смогут стать друзьями — когда-то. Но потом появилась одна сирота, одна выскочка, прочитавшая все существующие на свете книги, и Гилберт понял, с кем на самом деле он похож.       И он уходит — под недоумевающие взгляды — уходит один, теряясь среди сугробов и бесчисленного множества зим, что видела эта земля. Черное пятно на белом фоне, нелепая в развалку клякса, пародия на жителя заснеженной Авонлеи. Энн следовало бы поднять его на смех, а она убегает; Гилберт потешается сам над собой, потому что слишком уж много чести, друг — она бежит от глупой толпы и от громких голосов, а про тебя она, наверное, даже ни разу не вспомнила.       У него есть, и правда, дела поважнее; сквозь время, что его здесь не было, пробираться к домашней двери так тяжело.