Я помню

      Эмили открывает глаза. Над ней — луна. Бледная, холодная, манящая — словно бы нежная кожа девушки, что уже никогда не сможет подарить своё тепло кому-то. Под ней — нечто холодное, твёрдое и весьма неприятное. Черепица? Да плевать. Отчего-то, глядя на эту необыкновенную, точно нарисованную луну, Колдуин успокаивается. Ей грустно, но в то же время и странное ощущение принятия поселилось в груди маленькой белой лисицей, лежащей в лужи собственной крови на свежем снегу. Как это связано? Почему Эмили представляет лисицу? Может, она видит в этом какой-то особенный смысл, понятный лишь ей одной.       В последнее время ей мало что понятно. Её мир — словно мир этой умирающей лисицы. Она ещё так молода, но оступившись, попалась в капкан браконьеров и была атакована ими, и каким-то чужом успела сбежать, когда те потеряли бдительность, решив, будто раненое и разбитое животное не представляет угрозы. И вот — теперь, несмотря на все усилия, несмотря на то, что лиса на свободе, её шерсть все ещё окрашена в белый, а идти она может, — раны её остаются открытыми, кровоточат и пачкают ранее белоснежную шерсть, каждый сделанный шаг доставляет невыносимую боль, и в сознании умирающего создания проскакивает неожиданная мысль: а может, было бы лучше, убей её сразу?       Она тяжело дышит, в её глазах отражается горизонт. На улице темно. Ей больше некуда идти. Ей некуда возвращаться. Скоро она станет чьей-то добычей. Всего лишь мясом, способом такого же отчаевшегося животного прокормиться в ночи. Раньше ей казалось, будто бы будучи среди «своих» — ты всегда безопасности. Но все они — хищники, и она тоже. Каждому из них знакома жажда и желание вцепиться клыками в открытое горло более слабого, чтобы оторвать кусок и насладиться этим. Она думала, будто бы они её защищают, — более сильные. Оказалось, что они лишь гнали её к своему вожаку, не с целью сожрать самим, но с целью отдать добычу ему. Или ей. Твари с вечно голодными глазами и острыми, испачканными в крови клыками в огромной пасти.       Эмили поворачивает голову на бок. Она убеждается, что лежит на крыше. Крыше её города, в котором обитают предатели. Все они — и стар и млад предали её, как когда-то давно её мать, как более позднее её отца.       Отца… Если бы он был здесь. Она так скучает по нему. По тайным ночным прогулкам по крышам, когда она становилась частью ночи, и блуждала средь кварталов, забиралась на чужие балконы, бежала по парапетам и тихо хихикала, слыша ругань стражи, изредка напакостив уснувшим на посту. И когда Корво, рано утром, зная, что всю ночь его дочь не спала, приходил к ней и тащил заниматься в наказание. Никто из них не говорил, что понимает ситуацию и знает за что, как и почему, да никто, собственно, и ни был против. Ведь Корво с каждой ночью все больше убеждался, что его дочь становится более умелой, смелой, в меру умеющей рисковать и расценивать ситуацию. Она могла за себя постоять. И именно чтобы показать это, она все чаще лазала по крышам домов, где промышляли банды. Она нарочно постукивала каблуками по черепице, а затем затаивалась и слушала смешную в те ночи ругань, проклятия, непонимание и шуточки товарищей в сторону более внимательных из них, но не имеющих доказательств, что подозрительный звук — это не игра их воображения.       Однажды Эмили забралась в дом, где слышала что-то странное, что напугало её. Дом тот был в аварийном состоянии, неподалёку от когда-то процветающего Затопленного квартала. Она увидела необыкновенное свечение цвета индиго. Ни один бак с ворванью не излучал столь лёгкого оттенка, ничто на памяти Эмили не могло быть похоже на этот цвет. Он словно бы был волшебным. Тогда она была ещё девочкой — сколько ей было? 15? 17? — и она, опьяненная любопытством, заглянула в это место, как сделал бы всякий ребёнок её возраста. Дом оказался пустой, дверь, ведущая на нижние этажи — замурована. Но тогда маленькую императрицу волновало не это — теперь, изучая сначала странные светильники, что создавали атмосферу беспокойства и одновременно умиротворения, она услышала странный звук. Он прекрасно гармонировал с магическим свечением расставленных на полу фонариков, создавая особую обстановку, но самым странным из всего этого девочке показались надписи на стенах и лиловая ткань, обмотаная всюду и закрепленная на потолке. С открытым ртом рассматривая диковинный вид, она совсем и не заметила, как сзади кто-то подкрался, и только когда схватив её, незнакомец быстрым, отточенным сквозь года движением, запрокинул её лёгкое тельце себе на плечо и в мгновенье ока они уже стояли на крыше, откуда всего несколько минут назад перелезла Эмили, она поняла, что это могло плохо кончиться. Конечно, фехтовать она уже умела, но отец не разрешал ей брать клинок даже когда она тренировалась с кем-то, помимо него, (в целях безопасности), а уж где он его прятал — она и знать не знала, поэтому после нескольких попыток выкрасть (для начала — найти) его или хотя бы забрать любой другой, она была поймана и посажена под замок в собственных владениях. Это было нечестно с его стороны, — и так она считала до сих пор. Но тогда у неё не было вообще ничего — даже тренировочного, ненастоящего меча и единственным выходом было просто убежать. Когда девочка заметила, что схвативший её носит металлическую маску, то тут же передумала.       Теперь ей хотелось сквозь землю провалиться — так попасться, собственному отцу, обещая, что сегодня (ведь дело уже шло к рассвету) она будет хорошей девочкой и примет двух сестёр Бойл у себя. Она сидела перед ним, стыдливо опустив голову, обнимая свои колени. Он не говорил ни слова. На мгновенье он вновь обратил свой взгляд к балкону, — она поняла это по движению его головы, а после и всего туловища, и такого облегчения она не испытывала ещё никогда. На секунду он пропал, а затем снова появился, пряча что-то небольшое в карман для боеприпасов. Эмили с удивлением смотрела на него, а он, стоя на краю, смотрел на балкон. Через некоторое время оттуда послышались громкие звуки ударов о камень.       — Наверное, проход ломают? Но зачем?       Пусть под маской и не было ничего видно, но она поняла, что отец хотел что-то ответить, а затем резко передумал, будто понимая, что говорить об этом не стоит. Она обиделась на него, — но через минуту уже не смогла держать это чувство. Эмили очень любила своего отца, как и он её, и поэтому никто из них не мог долго злиться на другого.       Когда Корво ответил, на горизонте позади них восходило солнце, но молчание даже при таком раскладе не было долгим.       — Идём. Нам пора возвращаться в башню.       — Но зачем так рано? Приём ведь будет вечером.       — Твои слуги — не гости, и видеть тебя они привыкли изо дня в день, с утра и до вечера. Они очень забеспокоятся, если вдруг не обнаружат тебя хотя бы в постели твоих покоев.       — Какая разница? — фыркнула Эмили. — Ведь я никуда не денусь, я же вернусь. Я с тобой и мне ничто не угрожает. Ты ведь можешь пропадать днями и ночами¹, и все к этому уже привыкли. Почему не смогут привыкнуть к моему отсутствию?       — Потому что ты сидишь на троне, Эмили, — немного помолчав, лорд-защитник добавил, — в свободное время от лазания по крышам.       Девочка смутилась, снова фыркнула, обняла поджатые колени ещё крепче и отвернулась от отца. Но даже тогда, когда он должен был быть строг, он не был. Они никогда не ссорились, какие бы выходки Эмили себе не позволила. И она ни в коем случае не испытывала его терпение или судьбу, но с каждым годом выходило так, что становилось лишь хуже. Хуже служанкам, падающим в обморок, когда те находили ненастоящую отрубленную руку (точнее, макет руки, которую девочка стащила у Соколова); хуже стражникам, когда вместо ключей от той или иной двери они обнаруживали у себя на поясе угрей, которых Эмили терпеть не могла, и вместо того чтобы есть, собирала в карманы и затем распихивала; но когда отец узнавал об этом, то смотрел на неё исподлобья грозным взглядом, а затем выдавал незатейливую фразу: «А я бы сделал по-другому».       Он бы подкупил Соколова его любимой выпивкой, чтобы тот сделал интерактивную руку — движущуюся, в смысле, — и та могла бы хватать служанок за ноги. Он бы наловил у пристани настоящих, живых угрей, и кидал бы их незаметно в сапоги страже, а иногда даже за шиворот. Он бы не стал все это рассказывать Эмили, будь перед ней отец, — как-то так он говорил, — но сейчас перед ней лорд-защитник. А защита от скуки не менее важна, чем от вражеской атаки.       Все стражники и служанки втайне недолюбливали Корво Аттано за его «советы», но уважали также, как и при императрице Джессамине Колдуин. Иногда Эмили слышала, как прислуга шепчется:       — Не знаю, кажется, Корво Аттано уже давно потерял хватку. Он, как никак, если не убил прошлую императрицу, то уж точно не смог её защитить. Сможет ли такой человек, — спустя много лет, — позаботиться об Эмили?       — Тише ты! Услышат ещё… Не болтай такую чушь, лучше отнеси леди Эмили ужин, она не хочет выходить в зал. — девочке было забавно слышать это, сидя на выходе из небольшой вентиляционной трубы, откуда она наблюдала.       — Господа, — точно из ниоткуда появившись (но не при помощи магии), Корво вмешался в разговор уже в ту секунду испуганных людей, — если вы желаете оценить мои боевые навыки, то милости прошу: упражняюсь я в обеденные часы. — он улыбнулся, но тут же лицо его исказилось в неясной Эмили эмоции. — Но сбежал я из тюрьмы Колдридж по утру, не имея своего снаряжения, боеприпасов, не убив не единого человека, и спрыгнув в воду с моста. Может, попробуете повторить?       Ошеломленные, пристыженные люди опустили головы и в отрицании ими замахали. Глядя на то, как отец серьёзен, Эмили почему-то почувствовала гордость. С ней он не такой. Но это не значит, что он стал добродушным стариком (хоть с ней он и всегда таким был), он не потерял хватки с годами, которые лишь закалили его.       Не успев подумать об этом, как отец перед ней пошатнулся.       — Уходим. — его тон казался болезненным.       Теперь Эмили слышала другой звук — оттуда же, со странного балкона, но он не был похож на тот, что был прежде.       — Это смотрители? — она проигнорировала его просьбу. — Что они делают?       — Эмили, идем. — более настойчиво, как и более болезненно, произнёс Корво.       Девочка не совсем понимала, что сейчас происходит, но кивнула. Она поднялась, думая, что сейчас её снова подхватят, перекинут через плечо (хотя ей больше нравилось, когда её несли на руках, но отцу, похоже, так было неудобнее) и вмиг они окажутся уже далеко отсюда. Но этого не случилось.       Походка Корво была неровной, он даже чуть не упал, если бы Эмили его не подхватила. Отчего-то в ней воспылал гнев на этих смотрителей. Да как они смеют? Если бы знали, что из-за их странной музыки плохо самому лорду-защитнику, то сами бы выкинули свои не менее странные инструменты. А если бы и нет — она бы им уж точно помогла.       В тот день она была так зла, что последовала совету отца и распихала жаб (потому что угрей не нашла) по всей башне (потому что в сапоги они не помещались, а одну раздавил ногой стражник).       Какое славное это было время,  — продолжает предаваться ностальгии императрица, переворачиваясь на живот, упираясь руками в холодную черепицу и поднимаясь — сначала на колени, а затем на ноги, — спокойное, тихое, родное. И когда город успел так измениться?       — Эмили Колдуин, — голос, который она в последнюю очередь желала сейчас слышать, назвал её имя, — неужели ты не помнишь — этот город всегда был таким. Построенным на костях.       — Я же сказала — я не верю ни одному твоему слову. — она даже не стала разворачиваться, чтобы взглянуть в его чёрные глаза. — Уходи.       — Ваше Императорское Величество разгневано?       Потешаться вздумал? Интересный бог. Теперь понятно, почему его так не любили смотрители и зачем отец так яростно оберегал её от любого контакта с Чужим.       Она оборачивается. Он сидит на краю трубы, одной рукой опираясь за спиной, а другую положив на колено.       — Мой ответ что-то для тебя будет значить?       — Конечно да.       — Тогда нет, я не разгневана.       Он молчал, глядя на неё. Отчего-то свет луны делал его волосы не чёрными, а скорее зеркальными, отражающими отблеск. Но его кожа стала теперь белее снега — раньше, во тьме Бездны, Эмили казалось, что этот цвет более походил на серый. Или трупный. Тогда ей казалось, будто все обрело этот цвет. Ну, а теперь? Многое ли изменилось? Кажется, изменился даже воздух, которым она дышит.       — Ты думаешь, будто бы мир вокруг сошёл с ума? Не сказал бы, что он вообще когда-либо был нормален. — черноглазое создание Бездны с мальчишеским проворством спрыгивает с трубы. Императрица думала, что сейчас он исчезнет из поля зрения и тут же окажется у неё за спиной, но этого не случилось. — Взгляни иначе — когда ты была ещё совсем мала, ты видела и понимала многое, ты стала частью всего. Спустя столько лет ты забыла. Забыла, какой он на самом деле, этот город, Твоё Императорское Величество. Твой город. То, что происходило при тебе в башне — совершенно иная жизнь, чем-то, что было с тобой на улицах Даннуола.       — Я не понимаю. — с каждом шагом, что он делает навстречу ей, она отступает назад. Так не может длиться бесконечно, скоро отступать будет некуда. — Что ты хочешь сказать мне?       — Вспомни, Эмили Колдуин. — и он наступает, решительно и медленно, но зная, что даже это не оттянет неизбежное. Кажется, сейчас он очень серьёзен и… Холод. Она чувствует холод. Это от него? Или от ветра, что вместе с ним плавно подталкивает её к краю? Или от страха?       — Черт… — с отчаянным тихим писком произносит она, оглядываясь через плечо. Позади — несколько этажей неминуемого падения и болезненного приземления.       Холод, что она ранее чувствовала лишь фантомно, теперь окутал её талию. От неожиданности девушка подаётся вперёд, вцепляясь в плечи Чужого, чтобы не упасть, — но скорее, чтобы отстраниться от его руки, которая так и заставляет содрогнуться всем телом. Их лица чересчур близко, она не может оттолкнуть его, ведь упадёт.       Глаза, что чернее ночи, и бледная кожа, похожая на выцвевший шелк, сейчас так близко к ней. Эмили поджимает губы, и усмешка появляется на чужих устах.       — Я помогу тебе вспомнить, Твоё Императорское Величество.       — Беру свои слова назад. Я просто в ярости из-за тебя. — ухмыляясь в ответ, но очень нервно и неподдельно раздраженно, она чувствует, как руки, что удерживали её, плавно растворяются, и она летит вниз.       Перед глазами не пролетает вся жизнь — не пролетает даже момент, когда наемный убийца вонзил свой клинок в плоть её матери и разделил с позже осужденным отцом. Она просто думает: а что тогда чувствовали её родители? Каждый из них? Вместе? Что должна чувствовать она от осознания потери в той или иной степени всего, что тебе дорого?       Сейчас она чувствует лишь удар спиной о что-то средней мягкости, вонь, а ещё стекающую по ногам вязкую субстанцию. Эмили морщится, по-детски фыркает, и не без отвращения вперемешку с проклятиями в сторону Чужого поднимается из мусорной кучи.       — Погоди-ка… Почему здесь пахнет разложением? — она видит, что он появился рядом, оперевшись спиной о стену и скрестив руки на груди, но этот вопрос она задаёт скорее себе и оборачивается на место, откуда только что встала.       Там лежит не только мусор, но и человеческие тела — не все упакованые и замотаные веревками, некоторые из них совсем свежие, если так вообще можно сказать. Эмили хмурится, глядя на это, и с каждой секундой все отчётливее подозревая, что что-то здесь не так. Не выглядят эти трупы так, словно поработали трупные осы.       — Внимание! Граждане Даннуола! Из тюрьмы Колдридж сбежал убийца императрицы Джессамины Колдуин — Корво Аттано…       Что? Корво… Сбежал? Убийца Джессамины?       Эмили больше не слушает, больше не видит, больше не чувствует. Она не верит, что все это правда. Конечно, её жизнь пошла под откос, но такое — слишком. Так не бывает. Это все неправда. Или…       — Это ты сделал? — она шагает ему навстречу с таким пылом, с таким гневом в каждом шаге, с такой яростью в каждом слове, что ему и не снилось. — Почему? Зачем?! — хватает его за грудки, чуть ли не рыча перед лицом. — Кто тебя просил?! Раз моё слово — не пустой звук, то зачем тогда ты делаешь то, что я делать запретила? От чего отказалась! Ты мне не нужен, слышишь? Не нужен!       — Я нужен Корво. Корво нужен тебе. Ты нужна ему. Я нужен вам, чтобы вы могли спасти друг друга. Без меня ты не справишься. Без тебя не справится он. Без него не справишься ты. — словно в сотый раз повторяя одно и то же, создание с лицом юноши не проявляет каких-то особых признаков удивления. Он точно бы знал, как все случится.       Колдуин медленно отпускает его, понимая, что даже если она не согласна с ним — он говорит истину. Неприятную, отвратную, но истину.       Она вновь отходит от него подальше, уперевшись на этот раз в стену.       Безжизненное лицо Чужого не меняется, в то время, как сама Эмили сползает на землю, но не спускает с существа Бездны взгляда, и, даже не понимая, что она чувствует, — страх, обиду, злость, отчаяние, — начинает плакать. Прядь падает на лицо, мешая разглядеть что-то перед собой за пеленой слез, и она смиряется — нехотя отпускает того, кто доставил её в это непонятное место, в этот «другой» Даннуол, опуская голову. Теперь она и вовсе не пытается разобраться в чем-либо. Делайла… Отец… Крысиная чума? Какой это Даннуол? Даннуол её детства, каким она его не помнит, но тогда была частью его, — отталкивающий, зловонный, мрачный, полный гадких ползучих тварей? Нет, она не желает сюда возвращаться! Не хочет переживать снова и снова те травмы детства, сидеть под замком в борделе, сбегать от стражи, заметившей её отсутствие. Пожалуйста, пусть это будет кто-то другой, но не она. Лучше бы она умерла — в тот день, вместе с матерью. Она разбита и подавлена. Она не хочет ничего, она больше не в силах испытывать какие-либо эмоции. Все то, что так отчаянно она прятала подальше в уголки своего сознания, теперь вновь предстанет перед ней. За что ей это?       Но Чужой не уходит. Он лишь ждёт, пока императрица успокоится, и по одному его велению время меняет свой ход. Он не хочет видеть её сломленной, однако изменить её сущность не смеет — а ведь может — и меняет хотя бы её одежду.       Она слышит, как лопаются пакеты с мусором, но будто бы в обратную сторону. И когда Колдуин переводит взгляд на находящиеся по правую руку от неё груды мусора, то видит, что следа от её падения больше нет. Смотрит на себя — и больше не чувствует ни дискомфорта, ни остаточного запаха нечистот. И взор её поднимается на юношу, с глазами чёрными.       Она смотрит с непониманием, но благодарностью, хотя хотела бы, чтобы всего этого и вовсе не было. Он не протягивает ей руку и она встаёт сама, зная, что так будет лучше для них обоих.       — И какова же будет твоя… Помощь? — все ещё скептически, но уже более благосклонно, спрашивает Эмили. Её заплаканные глаза ещё влажные и покрасневшие, на лицо падает искусственный свет фонарного столба, находящегося на улице, освещающий и подворотню.       — Я покажу тебе все иначе; не так, как ты видела когда-то. Покажу то, что ты не видела вовсе. Покажу так, как ты видеть не желаешь. — он пропадает, растворившись в тени.       Императрица закрывает глаза, где-то про себя зная, что так надо, просто надо. Чувствует, как ледяные, обжигающие пальцы скользят вверх по её щеке, захватывают упавшую на глаза прядь и заправляют за ухо.       Эта ночь стала первой за долгий промежуток времени после смерти матери, когда Эмили могла почувствовать боль, почувствовать себя униженной, расплакаться, откуда-то изнутри и извне одновременно уловить поддержку, смириться со своим положением и наконец найти в себе силы двигаться дальше.       И пусть метка Чужого не красовалась у неё на руке, она знала, что отныне они неразрывно связаны. Не по его желанию, но по велению судьбы.