* * *
Кер-Тамар оказался маленьким уютным городком, примостившимся на другой стороне глубокой извилистой речной долины. Еще издали Танька углядела белые стены и зеленые крыши домов, острый шпиль собора, циферблат часов на высокой башне — всё это так напоминало родной Кер-Сиди! А уж когда впереди показался широкий каменный мост, она и вовсе радостно заулыбалась: выходит, не придется перебираться через реку вброд. Гвен, однако, почему-то хмурилась. — Не узнаю́ я этих мест, — бормотала она недовольно. — Совсем всё иначе. Одни лишь утесы прежними и остались. Была ли Гвен права, Танька судить не бралась: прежде она в этих краях никогда не бывала. Однако новостроек в Кер-Тамаре и в самом деле оказалось много. А на кованых воротах здешнего собора, тоже явно недавно построенного, красовалась клеймо старого Лорна ап Данхэма, знаменитого диведского кузнеца, в свое время немало помогавшего маме. Как же обрадовал Таньку этот неожиданный привет из дома! Вдвоем с Гвен они долго бродили по Кер-Тамару: разыскивали дом госпожи Баналлан верх Марх — так звали мать лицедейки Дероуэн. Танька надеялась заодно найти на рынке лечебные зелья — в сущности, для того-то она и упросила Гвен взять ее с собой. Однако всё пошло не так. И рыночная площадь оказалась пустой, и нужный дом никак не находился: даже улицу — и ту Гвен едва узнала. Сколько ни спрашивали они у окрестных жителей, никто никакой Баналлан не знал. «Всё какие-то северяне попадаются, старожилов совсем не осталось», — тихо сокрушалась Гвен после каждого такого разговора. Наконец почтенного вида старик, коверкая камбрийские слова не по-северному, а по-местному, сообщил им, что Баналлан давно перебралась к дочери «за залив». Оставалось только вздохнуть и развести руками. Зато заезжий дом, к радости Гвен, нашелся на прежнем месте, и хозяин в нем тоже был прежний, их с Эрком добрый знакомый. Там и остановились.* * *
За Парреттом Эмлин решила держаться римской дороги. Разминуться с Этайн среди думнонских болот было сложно: по сути, тут только один хороший путь и был. И все-таки беспокойство не покидало ее до самого Кер-Уска. Слухи о здешних краях ходили разные, и если в пикси, в этих странных думнонских фэйри, Эмлин особо не верила, то к рассказам о разбойниках она относилась серьезно. А разбойников местные вспоминали то и дело. Чего стоил один только Красный Рин, нет-нет да и заявлявшийся со своей шайкой в приграничные деревни! Но от того хотя бы можно было откупиться, да и Добрый Малый с ним вроде бы приятельствовал. Куда более опасными казались будто бы до сих пор прятавшиеся среди думнонских болот саксы: по слухам, те не просто грабили путников, а еще и мстили бриттам за свои разоренные селения. Тут уж надежда была только на быстрых лошадей да на доброе оружие. Кер-Уск встретил скрибонов новыми слухами. На городском рынке вовсю рассказывали новость о недавней стычке пришлых сидов со здешними пикси: будто бы одни схватились с другими прямо в заезжем доме. Рассказывали на разные лады: кто говорил, что пикси изгнали пришельцев на восток, к саксам, кто, наоборот, приписывал победу сидам. И удивительное дело: среди рассказчиков, в том числе и среди думнонцев-старожилов, у сидов нашлось немало сторонников. Новость была, конечно, странной. Более того, неправдоподобной. И все-таки ее следовало проверить: дыма без огня, как известно, не бывает. Пришлось отправить Кея в заезжий дом — на разведку. Вернулся тот довольно быстро — и немедленно обрушил на Эмлин целую гору новостей, ничуть не менее удивительных. Выходило, что в заезжий дом не далее как вчера поутру пожаловал с визитом сам король пикси — правда, как уверяла здешняя кухарка Керра, король был ненастоящий. Кем он был на самом деле, ни Кею, ни Эмлин понять так и не удалось. Зато в фэйри, изгнавших «короля» из заезжего дома, коротышке-подменыше и рыжей длинноухой сиде, по словам Керры, толковой лекарке и вообще колдунье каких поискать, легко узнавались мим — приятель Робина — и леди Этайн. Увы, скрибоны опять опоздали: фэйри покинули город еще на рассвете.* * *
В детстве Санни даже помыслить себе не могла, что когда-нибудь станет студенткой Университета. Хотя грамоте родители ее выучили — а попробуй не выучи, не выполни королевского указа, каким бы вздорным он ни был! — все-таки дочери королевского наместника прочили совсем иную судьбу. К тому же слухи про Университет, долетавшие в имение Кудды, были странными и даже пугающими. Рассказывали, что «мэтры» — так называли университетских служителей — не почитали ни асов, ни ванов, ни даже непонятного распятого бога христиан; что они только и знали, что творили черную ворожбу, насылая на честной люд хвори и прочие невзгоды. Старый Эльфтрит, годи, живший при капище Тонара, и вовсе считал мэтров прислужниками злобных великанов-турсов. Мудрено ли, что матушка и нянюшка провожали Санни в Кер-Сиди со слезами! Да и отец и старшие братья тоже не радовались. Один только Кинхельм, младший брат, набравшийся при королевском дворе новых обычаев, тихонько подмигивал ей украдкой: не робей, мол, сестрица! Кинхельм не ошибся: в Университете и в самом деле оказалось совсем не страшно. И хотя Санни поначалу тосковала по дому и лишь очень смутно понимала, зачем нужно изучать все эти травы, пташек и букашек, училась она все-таки добросовестно. Мало-помалу она втянулась в занятия, а уж когда мэтресса Анна Ивановна начала обучить «двоечку» травному ведовству, так и вовсе их полюбила. И теперь, когда Робин нуждался в лечении, Санни чувствовала: ее знания нужны как никогда! И не просто чувствовала: слушая хрипы и кашель больного, она все больше уверялась в необходимости действовать. Вот выяснилось, что у Гвен нет ни мяты, ни алтея, нужных для грудного отвара, — так неужели же Санни не сможет отыскать их на окрестных лужайках? Вскоре, правда, она вспомнила: мята-то давно уже отцвела, все сроки ее сбора миновали. Однако рук Санни не опустила все равно. Сообразила: уж мяту-то можно на худой конец раздобыть и на кухне. Зато алтейный корень как раз осенью и собирают! Загоревшись этой мыслью, она даже позабыла, что алтей — растение морских побережий, что искать его в далеком от моря Кер-Тамаре почти бесполезно. Идти на поиски алтея в одиночку Санни все-таки побаивалась: недавние злоключения Танни в деревне были еще памятны. Но и отвлекать подруг от хлопот вокруг Робина она не хотела. Подумав, она решилась попросить помощи у Гвен: та вроде бы была посвободнее и, как бы то ни было, все-таки знала здешние места. К предложению поискать целебную траву Гвен отнеслась с сомнением, однако настойчивым просьбам все-таки уступила — правда, поставила ей три условия: далеко от заезжего дома не отходить, голову под платком не прятать и лишний раз рта не открывать. Кер-Тамар был городом бриттским, саксов здесь не просто не любили — ненавидели. Так что на улицу выбрались они далеко не сразу: бог весть сколько времени ушло на приведение в порядок изрядно растрепавшегося за дорогу парика. Зато порыжевшая Санни, к тому же одевшаяся в одолженное у Орли платье, стала вылитой ирландкой. И вскоре в этом пришлось убедиться: проходивший мимо монах обратился к ней на гаэльском языке: спросил дорогу к какому-то торговцу. Конечно, ни дороги, ни самого торговца Санни не знала — так что честно сказала в ответ, что она нездешняя. Ответила она, разумеется, тоже по-гаэльски, причем вполне бойко. Однако монах вдруг насторожился, нахмурился. А потом спросил вдруг на напевном мунстерском наречии: — А откуда ты родом, милая девушка? Сначала Санни даже растерялась. Про родину Орли, Иннишкарру, она, конечно, слышала много, но выдавать себя за ее уроженку не осмелилась бы ни за что. Монах, судя по всему, был мало того что ирландцем, так еще и мунстерцем: мог сам и в Корки бывать, и даже в Иннишкарре. Да и насчет правильности своего гаэльского она тоже особо не заблуждалась. Так что оставалось, в общем-то, лишь одно: сказать правду — а там уж будь что будет. — Я саксонка из Мерсии, батюшка, — смиренно промолвила она и тут же торопливо, не давая монаху опомниться, добавила: — А муж мой из камбрийских О'Кашинов. Его родители приплыли из Мунстера, из-под Корки. Услышав такое, монах опешил. Изумленно посмотрев на Санни, он вдруг поспешно перекрестил ее и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь. А она, проводив его взглядом, посмотрела на оробевшую Гвен и, пряча так и не отступивший до конца страх, победно улыбнулась. Потом они вдвоем долго бродили по окрестностям, даже спустились в долину к бурному стремительному Тамару и изучили кусок берега вдоль и поперек. Увы, отыскать алтей так и не удалось, пришлось возвращаться ни с чем. Взбираясь по крутой тропинке, Санни мысленно проклинала себя за потерянное впустую время. Видимо, что-то вырвалось у нее и вслух, потому что наверху она поймала на себе укоризненный взгляд Гвен. — Не говори по-саксонски, — тихо шепнула та. — Мало ли кто здесь бродит! Санни испуганно огляделась по сторонам. Возле городской стены, куда вывела их тропа, было безлюдно. Лишь в отдалении, возле самого моста, она увидела нескольких путников, неторопливо шедших в сторону городских ворот, да из круглого, похожего на огромный гриб, сарайчика доносились удары кузнечного молота. Облегченно вздохнув, Санни стала успокаиваться. — Добрая госпожа, — раздался вдруг позади тоненький детский голосок. Санни вздрогнула, стремительно обернулась. Огромными голубыми глазами на нее смотрел ребенок, уже не совсем малыш, но еще и не подросток: лет, пожалуй, семи-восьми, вряд ли старше. Худющий, чумазый, с репьями в спутанных, не ведавших гребня светлых волосах, одетый в одну лишь рваную рубашку до колен, он сидел возле стены, примостившись на большом поросшем лишайниками камне. Поймав ее взгляд, ребенок тотчас поднялся. Припадая на ногу, он заковылял к Санни, а подойдя вплотную, протянул руку. — Подай хлебца, добрая госпожа! Невольно Санни всплеснула руками: правая лодыжка у ребенка оказалась чудовищно раздутой, на отекшей ступне сквозь слой засохшей грязи просвечивали темно-фиолетовые разводы. А в довершение всего ребенок обратился к ней по-саксонски — это в Думнонии-то, откуда саксов изгнали больше четверти века назад! — Да где же я тебе хлеба-то возьму... — растерявшись, пробормотала она, не отрывая взгляда от несчастной ноги. — Откуда ты только такой взялся, горемыка? — Из болота я, — пробурчал ребенок и посмотрел на Санни исподлобья. — Тебя как звать-то? — зачем Санни это спросила, она, пожалуй, и сама не смогла бы объяснить. Может быть, просто истосковалась по родным саксонским именам? Ребенок промолчал, насупился. А Санни на мгновение задумалась. Очень уже странным всё это было: маленький ребенок одиноко бродит около городской стены, говорит на саксонском наречии, потом вдруг заявляет, что он из болота... Впрочем, она быстро вспомнила про Аннон — общину поклонников старых богов, когда-то жившую на островках среди камбрийских болот. В голову пришла догадка: может быть, здесь, в Думнонии, есть что-то похожее? — Болит нога? — спохватилась наконец она — и тут же устыдилась своей недогадливости. Вот уж горе-лекарка! Мальчишка мотнул головой: — Не-а. Конечно же, это был мальчик: девочке такая короткая рубашка не полагалась, да и волосы у ребенка явно когда-то стриглись, хотя уже и отросли ниже плеч. — Ага, не болит, как же, — проворчала Санни, нагибаясь. — Дай-ка посмотрю. К ощупыванию ноги мальчик отнесся терпеливо: не плакал, не брыкался. — Подвернул? — закончив осмотр, спросила Санни. Тот вздохнул: — Угу. На круче оступился. — А мать твоя где? — вмешалась вдруг Гвен, перейдя на наречие англов. — Нету мамки, — хмуро ответил мальчик. — Померла по весне. Гвен охнула. — А отец? — А папка пал в бою с уэлами, — мальчишка произнес это с явной гордостью, а потом добавил: — Он был воин — самый лучший в деревне! Годи говорит, папка теперь в хоромах у самого́ Вотана пирует. Вырасту — как он буду! Гвен грустно посмотрела на него, вздохнула. — Значит, тоже пойдешь с уэлами воевать? Мальчишка кивнул не задумываясь. — Я уже топором драться умею, — объявил он. — А сил наберусь — так и папкин лук возьму. Тут и Гвен опять вздохнула, и Санни вслед за ней тоже. Вот ведь как получилось-то: прибился маленький сакс к бриттскому городу, живет бриттским подаянием, а всё равно с «уэлами» воевать собирается! И тут вдруг Санни почувствовала, как к ее щекам приливает кровь. Да кто она сама-то такая, чтобы осуждать этого мальчонку? Такая же пришлая, как и он! Только вот... Она ведь, как и Гвен, как и Эрк, как и ее друзья-камбрийцы, тоже всю жизнь живет в Британии. И попробовал бы кто-нибудь заявить, что памятные ей с детства укромная тропинка в зарослях терновника на склоне холма и большая ива, нависшая над говорливым Лэм-Броком, для нее чужие! А мальчишка стоял и безмятежно смотрел на Санни, и не было в его взгляде ни опаски, ни, наоборот, ожидания похвалы: просто сказанное было для него чем-то естественным, само собой разумеющимся. — Пойдем с нами, храбрый воин! — решительно сказала она. — Хотя бы накормим тебя, ногу перебинтуем, а там видно будет.* * *
В тесной комнатушке заезжего дома стояла духота. Терпкий запах пота смешался с пряным ароматом целебных трав: Орли, молодчина, все-таки сумела раздобыть на здешней кухне мяту. Мята оказалась собранной еще позапрошлым летом, однако пахла более или менее правильно, и Танька решилась приготовить с ней какое-то подобие грудного отвара. Должно быть, Анна Ивановна раскритиковала бы получившееся варево в пух и прах, но выбирать не приходилось. Поколебавшись, Танька решила еще и прогреть Робину спину по маминому рецепту: хуже уж точно не будет, а вдруг да и поможет! Как-то раз мама рассказала ей, в то время еще первокурснице, что у Учителя на родине иногда лечили застуженные грудь и спину, прикладывая к ним мешочки с горячей солью. Способом лечения этим Танька вскоре поделилась с Анной Ивановной — правда, имя рассказчика на всякий случай утаила. Оказалось, остереглась не зря: в ответ старая лекарка напустилась на «горе-колдуна» с праведным гневом. Особенно возмутило Анну Ивановну столь бестолковое и расточительное использование соли — продукта весьма дорогого и не всегда доступного. Однако простота лечения солью подкупала, и мамин рассказ Танька, конечно же, не забыла. Вот и сейчас соли в нужном количестве раздобыть не удалось. Поразмыслив, Танька решилась — на свой страх и риск заменила соль песком: раскалила его на очаге, чуть остудила да и засыпала в пустой мешочек из-под мяты. Лечить Робина Танька принялась, не дожидаясь возвращения куда-то запропастившихся Санни и Гвен — ну так особо их помощь сейчас и не требовалась. Когда прикладывала мешочек к спине Робина, с удивлением заметила у того между лопаток странную тройную родинку, похожую на листик клевера. Та самая «сидова метка», о которой нет-нет да и упоминали то господин Эрк, то Гвен, то сам Робин? Спросить Танька так и не осмелилась. Уж ей-то как настоящей сиде полагалось в таком разбираться! Видимо, песок оказался чересчур горячим: Робин, несмотря на подложенный под мешочек плед, прогревание едва терпел. И все-таки он не жаловался, лишь подтрунивал над собой, и получалось у него это так забавно, что Орли то и дело не выдерживала и хихикала. А вот Танька была серьезна: кашель Робина ей по-прежнему не нравился. Увы, ни простукивать, ни прослушивать легкие она не умела. Как ни расхваливал отец эти способы распознавания легочных болезней, а старые лекари, что римской выучки, что ирландской, до сих пор им не слишком доверяли — даром что слушать у больных грудь пытался еще Гиппократ! Вот и настояли они все-таки на своем: отложили обучение «естественников» этим сомнительным новшествам на последний курс. Мешочек уже успел остыть, а Робин — облегченно освободиться от него и задремать, когда наконец объявились Санни и Гвен. Танька услышала их голоса еще издалека: помог острый сидовский слух. Но странное дело, она не смогла разобрать в их речи ни слова, хотя звуки различала вполне отчетливо. Еще загадочнее было то, что возвращались Гвен и Санни не одни: то и дело к их голосам присоединялся третий — незнакомый, звонкий, явно детский. Стоило Таньке его услышать, как ею овладело странное беспокойство. И никакого разумного объяснения этому беспокойству не находилось. В какой-то миг она даже ужаснулась: неужели в ней опять проснулось сидовское чадолюбие, нелепое и безумное? Но ведь этот ребенок явно не был младенцем-грудничком! А потом пришла догадка. Всё объяснялось куда проще! Просто свежи были еще у Таньки воспоминания о «короле пикси», о том, как обманывал он несчастную Керру, как искусно подделывал детский голос. И, как ни странно, от этой догадки ей стало легче. А вскоре разрешилась и вторая загадка: голоса приблизились, и Танька узнала наконец звучание англской речи, вроде бы даже уловила слышанные в шерифовом имении слова — по-прежнему, впрочем, непонятные. И снова пришлось удивиться. Англский ребенок — откуда он взялся так далеко от Мерсии? Или, может быть, это маленький сакс из неведомого зловещего Уэссекса? Но ведь Уэссекс тоже остался далеко позади! Тем временем снизу скрежетнула открываемая дверь. Насколько можно было судить по звукам шагов, в заезжий дом вошли три человека: двое взрослых, один ребенок. Детские шаги показались Таньке какими-то странными — сбивчивыми, неуверенными. А наверх, к ее удивлению, поднялась одна лишь Гвен. Поднялась, вошла в комнату — и, бросив опасливый взгляд на спящего Робина, взволнованно зашептала: — Леди, мы... Тут за нами мальчонка увязался, а наверх ему никак не подняться... Вы ему там, внизу, ножку не посмотрите? По правде говоря, спускалась на нижний этаж Танька неохотно: устала от хлопот вокруг Робина. Однако недовольства она постаралась не показывать. Догадывалась: уж кто-кто, а Гвен из-за пустяка ее не потревожила бы точно. Так оно и оказалось. Стоило только Таньке увидеть ногу малыша, как она ахнула и помимо воли зажмурилась. Чего стоила одна только распухшая ступня: как он вообще мог на нее опираться?! И начался, пожалуй, самый суматошный вечер со времен бегства из шерифской темницы. Как ни странно, причиной этой суматохи явилась даже не злополучная нога. Стоило Таньке подойти к мальчишке, как тот, только что мирно сидевший на скамье рядом с Санни, вдруг всполошился. И, похоже, хватило для этого всего лишь ирландского языка, на котором Танька попыталась с ним заговорить. Но ведь и выбор у нее по здравом размышлении был невелик: или гаэльский язык, или камбрийский: на то, что мальчик понимал по-гречески или по-латыни, рассчитывать не приходилось. Увы, всё оказалось еще хуже: маленький не то англ, не то сакс знал, судя по всему, только свое родное наречие. Услышав непонятные гаэльские слова, мальчишка настороженно посмотрел на заговорившую с ним рыжую девушку — и, судя по всему, сразу уловил нечто неправильное в ее облике. Побледнев, он вдруг крепко-накрепко ухватил Санни за руку и торопливо, захлебываясь, что-то ей зашептал. Та в ответ помотала головой, попыталась улыбнуться — но мальчик и не думал успокаиваться. Бросив еще один взгляд на Таньку, он вдруг поднялся со скамейки и решительно заковылял к выходу, потянув Санни за собой.* * *
Еще недавно в жизни маленького Беорна было все просто и понятно. Был дом — хижина на спрятавшемся среди бескрайнего болота островке. Была его семья, жившая в этом доме, — а других домов он тогда еще и не видывал. Мать, изо дня в день хлопотавшая по хозяйству. Две сестры: старшая, Бейю, такая же ласковая и работящая, как мать, и крошка-егоза Блисси, на глазах у Беорна научившаяся сначала ползать, а потом и ходить. Еще у него были отец и братья. Спроси кто-нибудь Беорна, как зовут его мать, он, пожалуй, ответить и не смог бы. А вот имя отца он помнил твердо: Бетлик Исенэрм, Бетлик Железная Рука. Отца он видел редко: тот, как и подобало настоящему воину, проводил бо́льшую часть времени в походах. В доме отец появлялся лишь изредка, но зато всякий раз приносил что-нибудь новое, невиданное прежде: то непривычной формы меч со странным узором на клинке, то чудную одежду незнакомого покроя, то целую груду звонких блестящих кругляшек-монет, бесполезных в хозяйстве, но почему-то почитаемых за большую ценность, то какую-нибудь совсем диковинную вещицу непонятного назначения. И всё это он добывал в боях с уэлами, с теми самыми, что когда-то сровняли с землей их родную Гидесхамме — деревню, где Беорн никогда не жил и даже не бывал, но о которой так часто слышал от грустившей по вечерам матери. Кто такие уэлы, Беорн долгое время не знал. Когда он был совсем маленьким, в его воображении они представали то могучими каменными великанами, то чудовищами наподобие огромных, в человеческий рост, тритонов и жаб. Братья почему-то хохотали каждый раз, когда он делился с ними своими фантазиями, но ничего толком не объясняли. Наконец однажды забредший к ним на островок старик-годи все-таки втолковал ему, что уэлы — это всего лишь чужие люди, разговаривающие на другом, не человеческом, языке и молящиеся ложным, неправильным богам. Однако даже теперь Беорну с трудом верилось, что эти жестокие, не ведающие пощады враги могут быть похожими на настоящих людей. Три его старших брата — Бреме, Брун и Берс — во всем походили на отца, были такими же сильными и храбрыми, только на лицах у них не было морщин, а в волосах — серебра. Сколько Беорн себя помнил, братья сопровождали отца во всех походах, до́ма появлялись лишь ненадолго. Зато какое счастливое время тогда наступало! Берс, самый младший и самый веселый, едва отдохнув, принимался учить его драться — и руками, и оружием. А когда отец и братья уходили, сразу же становилось пусто и скучно. Правда, чуть ли не за порогом начиналось таинственное, так и манившее к себе болото — но ходить туда строго-настрого запрещалось. На болоте жили самые разные опасные существа — чего стоили одни только блуждающие огоньки, так и норовившие заманить неосторожного путника в бездонную трясину! Взрослые — те знали безопасные тропы, а еще тайные заклинания, хранившие их от эльфийских козней. Знали, но ни в какую не хотели делиться своими знаниями с Беорном — и никогда не брали его с собой. Одна лишь Бейю, добрая душа, как-то раз обнадежила — сказала, что они вместе непременно отправятся за клюквой, как только листья на ясенях начнут желтеть, а ночи станут холодными. Беорн потом каждый день бегал к росшему на их островке кривому ясеню и всё высматривал на нем пожелтевшие листья. Только вот обещания своего Бейю так и не исполнила. Когда ясень наконец пожелтел, зарядили бесконечные дожди, а с ними пришли беды, и стало совсем не до клюквы. Однажды в дождливый вечер из очередного похода вернулись отец, Бреме и Берс. Они были усталые, молчаливые и хмурые, и с ними почему-то не было Бруна. Мать встретила мужчин слезами и долгими криками, плакала и Бейю, и только маленькая несмышленая Блис, как всегда, тянула к отцу тоненькие ручки и улыбалась — но тот, казалось, ее вовсе не замечал. Потом Берс объяснил недоумевавшему Беорну, что Брун живет теперь у самого Вотана во дворце и пирует среди прославленных воинов, таких же храбрых, как и он. Однако по всему было видно, что брат этому вовсе не рад. Вскоре отец и Бреме ушли на болото и вернулись с уже знакомым старым годи. Были долгие, тянувшиеся несколько дней, поминки. Беорну запомнилось, как хмельной Бреме бурно клялся на них отомстить за Бруна проклятым уэлам, как он призывал в свидетели самого Тиу, а годи одобрительно кивал и зачем-то протягивал ему тускло блестевшее колечко. Спустя несколько дней едва оправившиеся после поминок мужчины снова ушли — как оказалось, теперь уже навсегда. Горестную весть принес нежданно-негаданно заявившийся к ним в дом незнакомый воин — страшный, косматый, с огромным багровым шрамом, пересекавшим лоб и буровато-красную пустую глазницу. И снова мать отчаянно кричала, снова тихо рыдала Бейю, и даже Блис не улыбалась, а настороженно смотрела на гостя исподлобья, обеими ручонками вцепившись в материно платье. Одноглазый воин у них долго не задержался: испил на прощание хмельного пива да и побрел прочь по мокрой болотной тропе. А Беорн остался единственным мужчиной в семье. Какое-то время они все-таки выживали: сначала доедали старые, добытые еще отцом и братьями, запасы ячменя и овса. Вскоре, однако, зерно закончилось. Теперь мать и Бейю ходили с корзинами на соседний островок, где среди каменных глыб росли невысокие, но щедрые на желуди дубы. Этими-то желудями семья и стала кормиться: их мололи на жерновах и пекли из получавшейся муки подобие хлеба. Но хотя мать и вымачивала желуди по много дней в большой глиняной посудине, то и дело меняя воду, лепешки из них все равно получались горькими, невкусными. А еще Бейю стала приносить с болота длинноногие грибы с бурыми выпуклыми шляпками и крупную темно-красную пахнущую болотным мхом клюкву. Из грибов мать варила вкусную, но совсем не сытную похлебку, после которой у Беорна вечно бурчало в животе. А кислющую до сведенных скул клюкву они ели прямо так, сырую. Наконец исполнилась давняя мечта Беорна: старшая сестра теперь часто брала его с собой по ягоды. Вот только нескончаемое ползание по мокрому болотному мху среди разбросанных тут и там каменных глыб¹ очень скоро стало ему не в радость. Между тем осень набирала силу. Крона кривого ясеня стала совсем прозрачной, а лужи всё чаще оказывались по утрам покрытыми узорчатой ледяной корочкой. Сначала Беорн даже радовался холодам: подмороженная клюква утратила терпкую кислоту, стала совсем сладкой. Но холодно сделалось и в доме: теперь стоило только догореть торфу в очаге, как изо рта у Беорна начинал идти белый пар. Когда дни стали совсем короткими, а с неба то и дело вместо дождя падали снежные хлопья, заболела Блис. Она больше не бегала по дому, не смеялась, а кашляла и непрестанно плакала, и мать баюкала ее целые ночи напролет. Когда же Блис ненадолго задремывала, то мать истово молилась милостивой, доброй Фриг. Должно быть, Фриг вняла горячим молитвам: Блис поправилась, хотя так и осталась слабенькой и плаксивой. Зато слегла сама мать, и теперь забота о домашнем хозяйстве полностью легла на Бейю. Кончились походы Беорна за клюквой: надолго отлучаться от матери и сестренки Бейю боялась, а его одного на болото по-прежнему не отпускала. Между тем мать с каждым днем становилась всё слабее. Исхудавшая, с бледным бескровным лицом, измученная кашлем и бессонницей, она почти все время лежала на соломенном тюфяке. То и дело ее сотрясал жестокий озноб, от которого не спасали ни теплая волчья шкура, служившая ей одеялом, ни жарко пылавший торф в очаге. И все-таки зиму они пережили, даже сумели вчетвером отметить Модранихт — праздник самой длинной ночи, когда полагалось чествовать идис — божественных покровительниц семьи и народа. Но до весеннего праздника, дня Эостры, мать уже не дожила. Однажды утром Беорн, проснувшись, не услышал ее привычного хриплого дыхания. Всполошившись, он закричал. С улицы прибежала испуганная Бейю, бросилась к материной постели... Потом они вдвоем — Бейю и Беорн — вырыли могилу прямо на островке, рядом с домом. Не было ни годи, чтобы должным образом провести похоронный обряд, ни мяса и лука для правильной погребальной жертвы — а ведь нужно было непременно умилостивить суровую Хелл, чтобы та ласково приняла уходившую к ней в своем подземном королевстве. Всё, что смогла сделать Бейю, — собрать матери в последний путь немудреные пожитки: гребень, фибулу, платок, корзинку для рукоделия — да еще желудевую лепешку и пару горстей сладкой и чуть хмельной подснежной клюквы. Поминок они не устраивали, однако тщательно соблюдали положенные семь дней траура. А на восьмое утро Бейю укутала Беорна и Блис потеплее, подхватила сестру на руки, и они втроем куда-то отправились по едва приметной узкой тропке — той самой, по которой прежде возвращались из походов отец и братья. Шли они долго. Сначала тропа петляла по болоту, обходя маслянисто блестевшие бочажины и разбросанные тут и там груды больших камней. Потом под ногами перестала хлюпать вода, а буровато-желтоватый мох сменился твердой почвой. Тропа слилась с другой, потом с третьей, стала натоптанной. Теперь она то вилась между низкими редкими дубами, то ныряла в заросли колючего терновника, то перепрыгивала через узкие ручейки. Блис, сидя на руках у сестры, беспрестанно хныкала. А Беорн, хотя он тоже изрядно устал, шагал рядом с Бейю молча, как полагается настоящему воину. Наконец, перевалив через очередной холм, они вышли к широкой дороге. Беорн, прежде не видавший ни лошадей, ни повозок, ни колес, с недоумением рассматривал на ней наезженные колеи. Увы, Бейю так ничего ему и не объяснила. По правде говоря, сейчас ей было не до Беорна: Блис, пройдя самостоятельно совсем чуточку, быстро устала и теперь вовсю канючила — просилась домой. Бейю то уговаривала ее немного потерпеть, то обещала показать чудесное место под названием «город», где живет много-много людей, а дома́ достают крышами до неба, и наконец, не выдержав, отвесила ей подзатыльник. Конечно, это не помогло: Блисси и не подумала замолчать — наоборот, разревелась. А потом их нагнала повозка — огромное деревянное корыто, катившееся на странных круглых штуковинах. Тянули корыто два огромных зверя с длинными волосатыми шеями и торчащими вверх острыми ушами. Звери стучали ногами, фыркали, и от них странно, но вкусно пахло. «Лошади, — догадался Беорн. — Какие же они большущие!» Сидевший на повозке мужчина, непривычно голобородый, лишь с длинными висячими усами, остановил лошадей, сделал приглашающий жест рукой, потом что-то произнес. Странное дело: Беорн, прежде без труда понимавший всех приходивших к ним в дом, даже заику Турульфа, на этот раз не разобрал ни слова. Впрочем, сообразил, в чем дело, он быстро. Это же, должно быть, уэл! Уэлы — они ведь разговаривают не по-человечески! На злобного врага, однако, уэл не походил совершенно. И в корыте-повозке у него оказались совершенно мирные деревянные бочки, точь-в-точь как та, что стояла в одном из углов родного дома Беорна. От бочек исходил знакомый кисловатый запах пива. Пока Беорн предавался воспоминаниям, Бейю попыталась заговорить с уэлом. Но после первых же слов тот встрепенулся, странно посмотрел на нее и поморщился — а Бейю сразу побледнела как полотно. Чуть помедлив, уэл вдруг громко чмокнул губами, яростно хлестнул лошадей тонкими ремешками, и повозка тотчас устремилась вперед. А Бейю, проводив ее взглядом, тихо вздохнула — то ли огорченно, то ли облегченно. Так они и шли пешком до самого города. Бейю почти все время несла Блис на руках, да и у шагавшего налегке Беорна от усталости заплетались ноги. Все чаще и чаще им приходилось останавливаться на отдых. От жажды спасала вода из тянувшейся вдоль дороги канавы, а вот еды не было совсем. Правда, Бейю уверяла, что в городе их непременно сытно накормят, и это поначалу придавало силы. За время пути еще несколько раз их обгоняли уэлы — теперь те ехали не на повозках, а прямо на лошадиных спинах. Проезжая мимо, ни один из них не остановился — и Бейю, похоже, этому только радовалась. Наконец, когда солнце уже опускалось к холмам, Беорн разглядел вдали заостренный силуэт неведомого сооружения. Бейю, услышав эту новость, сразу же оживилась, а потом объявила, что это, должно быть, самый высокий дом в городе, который называется «собор» и в котором живет бог уэлов. До города они добрались совсем затемно. По каменному мосту перешли жутковатый глубокий провал, по дну которого с шумом бежал широченный ручей сразу с двумя названиями, «река» и «Тамар». И очутились перед наглухо запертыми воротами. Кажется, впервые Бейю не исполнила своего обещания: никто их в городе не только не накормил, но даже и не встретил. Побродив возле каменной стены, окружавшей город, в конце концов они устроились под раскидистой кроной старого тиса. После заката быстро похолодало, и вскоре все трое основательно продрогли. У Беорна не попадал зуб на зуб и вовсю бурчало в животе, но держался он стойко, по-воински, не жаловался. Блис хлюпала носом, то и дело чихала, но тоже, вопреки обыкновению, не плакала. А Бейю сидела между ними, обхватив руками колени, и то ли дремала, то ли делала вид, что дремлет. Так они и просидели под тисом до самого рассвета, сбившись в кучку и прислонившись к толстому покрытому красноватой шершавой корой древесному стволу. Из спящего города не доносилось ни звука. Лишь когда за рекой стало светать, вдруг со всех сторон защебетали на разные голоса весенние птицы, и пели они точь-в-точь как в родных краях Беорна, словно передавали ему оттуда привет. А поутру Бейю повела Беорна и Блис внутрь городских стен — через высокие ворота, мимо полусонного усатого, как давешний уэл, стражника. Беорна город ошеломил. Всё было ему в диковинку: и мощеные улицы, и высоченные — хотя все-таки не достававшие до неба — каменные дома, и появившееся вскоре множество незнакомых людей: мужчин и женщин, молодых и старых, от мала до велика лопотавших между собой на непонятном языке уэлов. Раз за разом Бейю пыталась заговорить с кем-нибудь из них, но всякий раз человек либо равнодушно пожимал плечами, либо поспешно отходил, словно боялся набраться от нее какой-то скверны. Наконец откликнулась старая женщина с морщинистым лицом. Одета женщина была странно: в темно-бурое глухое платье безо всяких узоров и вышивок и в белый платок, совершенно скрывавший волосы. Однако говорила она все-таки по-человечески, хотя и коверкала слова. Женщина оказалась кем-то вроде годи — служительницей здешнего бога. Так, по крайней мере, Бейю позже объяснила Беорну. Из путаного рассказа сестры тот сумел понять, что такие женщины не только молятся и приносят жертвы, но еще и заботятся о бедных и бездомных. Беорну стало тогда очень обидно. Какие же они бедные, какие бездомные? У них ведь есть самый настоящий дом на болоте, а в доме — немерено сколько отцовской военной добычи! Но тот разговор случился уже потом. А тогда Бейю бухнулась перед женщиной в буром платье на колени и отчаянно взмолилась о помощи. Та сначала испуганно отпрянула, но все-таки не сбежала, прислушалась. Осенила плачущую Бейю знаком своего бога, вздохнула: — Это с матерью-настоятельницей говорить надо, не со мной. А потом все-таки объяснила, как добраться до их то ли капища, то ли жилища, называвшегося «монастырь». До монастыря — высокого серого дома с окнами в два ряда — они дошли втроем. Внутрь зашли только Бейю и Блис: брать с собой мальчика в жилище строгих целомудренных жриц сестра не решилась. А обратно Бейю вышла одна. Вышла — и сразу же принялась успокаивать недоумевавшего Беорна, объяснять, что добрые жрицы взяли Блис к себе на воспитание, что всё с ней будет хорошо и что в жертву своему богу они ее точно не принесут. Рассказывая всё это, Бейю пыталась улыбаться — а у самой из глаз катились крупные слезы. Остаток дня они вдвоем бесцельно бродили по городу. То и дело Беорн ощущал на себе угрюмые, враждебные взгляды уэлов. Лишь однажды к нему подошла простоволосая девушка с цветной ленточкой на груди и молча протянула ломоть хлеба. Хлеб Беорн честно разделил с сестрой. И это было всё, что перепало им из еды за весь день. Слишком мало, чтобы почувствовать себя сытым. Наоборот, есть теперь хотелось только сильнее. А из домов, как назло, доносились вкусные запахи — где свежевыпеченного хлеба, где жареной рыбы, где мясной похлебки. Беорн тайком, стараясь, чтобы сестра не заметила, то и дело глотал слюнки. А вечером нежданно-негаданно случилась беда. Они с Бейю шли по широкому проходу между домами и, изо всех сил избегая говорить о еде, обсуждали, где бы поискать себе местечко для ночлега. А прямо перед ними неспешно, вразвалку, вышагивала толстая, как бочка, уэлка с большой продолговатой плетеной корзиной в руке. И надо же было этой уэлке ни с того ни с сего взять да споткнуться на ровном месте! На ногах толстуха устояла, но корзина выпала из ее руки и, стукнувшись о камень, опрокинулась на бок. А из корзины посыпались на землю маленькие круглые хлебцы странно желтого цвета. И тут Бейю словно сошла с ума. Только что едва переставлявшая ноги, она вдруг бросилась к раскатывавшимся во все стороны хлебцам, стала лихорадочно хватать их и складывать себе в подол. «Сейчас, сейчас мы с тобой поедим», — бормотала она себе под нос. Сначала толстуха ошарашенно смотрела на происходившее и молчала — а потом вдруг истошно завопила. На крик со всех сторон сбежались люди, обступили Бейю, зашумели, загомонили. Затем откуда-то появился высоченный черноусый воин в блестящей шапке. Подойдя к толпе, он что-то прокричал грозным голосом, и тут же все расступились. Раскрасневшуюся Бейю вытолкнули ему навстречу. Когда воин уводил Бейю, та рыдала. Любопытные зеваки шли за ними следом, переговаривались. То и дело Беорн различал среди непонятных уэльских слов брезгливое «саксоняйд». А толстуха ползала на четвереньках по земле, складывала свои проклятые хлебцы обратно в корзину, и Беорну чудилось, что она злорадно ухмыляется. Растерявшийся Беорн оторопело смотрел на происходившее и не двигался с места. Спохватился он, лишь когда толпа скрылась за домом. Кинулся вдогонку, завернул за угол — и вдруг оказался на большой круглой площади, окруженной высокими каменными домами. От площади разбегались в разные стороны целых четыре дороги, и все они были безлюдны. Чуть поколебавшись, Беорн свернул направо, в узкий кривой переулок: вроде бы с той стороны доносились далекие голоса. Он бежал что было сил не разбирая дороги, прямо по разлившимся тут и там дождевым лужам. В лицо Беорну из-под ног летели грязные брызги, потом вдруг противно закололо в боку, но он все равно не замедлял бега. Позади остался один дом, другой, третий... Между тем переулок взобрался в гору, стал еще у́же, потом круто повернул — и неожиданно уперся в глухую стену. Едва не налетев на нее, Беорн наконец остановился. И, чуть отдышавшись, прислушался. Вокруг царила тишина, лишь где-то совсем вдалеке зловеще гугукал лесной голубь. И тогда Беорн заплакал. Так у него началась совсем другая жизнь — одинокая и безрадостная. День за днем Беорн бродил по городу, перебиваясь найденными на улице объедками и редкими подаяниями. Поначалу ему приходилось совсем трудно: говорить по-уэльски он не умел, а горожане то ли не знали правильного языка, то ли не желали показывать, что знают. Иной раз какая-нибудь злобная старуха и вовсе плевала ему вслед. Еще хуже были дети: те с каким-то упоением дразнили его, швырялись камнями, а иногда и колотили. Он был «саксон» — этого хватало для ненависти и презрения. Потом Беорн помаленьку выучил самые нужные уэльские слова: «бара» — хлеб, «мар плег» — пожалуйста, «мэр рас» — спасибо, — и жить стало чуть полегче. Однако заставить себя просить подаяние именем здешнего бога, Йеси Криста, он не мог: не пристало воину отрекаться от Вотана и Тиу! Бывало, что Беорн даже порывался вернуться домой на болото — однако удерживала боязнь не найти дороги, а еще больше — надежда увидеть сестер. Но о судьбе Бейю ему так ничего и не было известно. А по вечерам Беорн приходил к серому монастырскому зданию и подолгу стоял, вглядываясь в узкие решетчатые окна. Даже узнав, что́ такое стекло и как оно умеет отражать свет, он все равно пугался всякий раз, когда видел в них похожие на пламя отблески закатного солнца. Порой ему вроде бы удавалось различить за каким-нибудь из окон темные силуэты людей, но никогда он не был уверен, что это ему не померещилось. А на улице Блис не появилась за все время ни разу. И с каждым днем Беорну становилось всё тревожнее за младшую сестренку. Ох, зря Бейю отдала Блисси этим жрицам, зря им поверила! Между тем дни сменяли друг друга. Сначала увяли и осы́пались лепестки на терновнике, потом на боярышнике, потом настало и тут же пролетело время желтого духовитого липового цвета, и наконец покраснели ягоды на рябинах. За лето Беорн пообвыкся в городе, научился бродячей жизни. Поначалу он приноровился было собирать большие куски хлеба, появлявшиеся каждый вечер возле одного из городских домов — пока не увидел однажды, что хлеб этот раскладывает как раз перед его приходом какой-то жрец Йеси с длинной бородой и выбритым лбом. С тех пор Беорн стал обходить этот дом стороной. Уэлам он по-прежнему не доверял, а их годи — особенно. Затем он облюбовал окрестности другого дома — серого, каменного, двухэтажного, одиноко притулившегося снаружи от городской стены. В этот дом почему-то очень любили приезжать гости: чуть ли не каждый день там появлялись новые, незнакомые Беорну, люди. Гости приезжали с другого берега реки, на день уходили в город, но непременно возвращались на ночлег. А потом они уезжали — кто обратно, а кто куда-то дальше, в сторону заката. Кормили хозяева гостей щедро, и недоеденное частенько перепадало Беорну. Высокая полная женщина с вечно непокрытыми волосами, выносившая ему объедки, тоже была уэлкой, но почему-то казалась ему добродушной и нестрашной, а еще она чуточку умела говорить по-человечески. Впрочем, до конца Беорн ей тоже не доверял и, заполучив ломоть хлеба или еще какую-нибудь снедь, тотчас же торопливо уходил. Потом он сбега́л по узкой тропинке вниз, к реке, где бежала чистая и вкусная вода, и пировал. Так он жил бы и дальше, но лето уже вовсю катилось под горку. Ночи становились всё длиннее, а Беорн теперь то и дело просыпался на рассвете, дрожа от холода. Такими утрами он часто вспоминал первую ночь, проведенную в этих краях. Как же славно они тогда сидели втроем под деревом, а Беорн прижимался к теплому боку Бейю и грелся! Но утренние холода оказались лишь началом больших неприятностей. Однажды вечером, придя по своему обыкновению к двухэтажному каменному дому, Беорн не нашел подкармливавшей его добродушной уэлки. На кухне вместо нее хозяйничала незнакомая женщина, худая и хмурая. Женщина, казалось, совсем не замечала Беорна — спасибо, хоть не гнала прочь. Впрочем, он оттуда быстро ушел сам, так ничего и не дождавшись. По привычке Беорн все равно отправился в долину — только вот запивать вкусной речной водой на этот раз было нечего. Он спускался по хорошо знакомой, выученной до последнего камешка, тропке, далеко внизу, как всегда, шумела река — но мира, к которому он едва успел привыкнуть и приспособиться, больше не было. В воображении Беорна одно за другим рисовались добрые, ласковые женские лица: матери, Бейю, полной уэлки из каменного дома — а наяву перед глазами всё расплывалось, и по щекам предательски катились слезы. И конечно же, как и должно быть, если воин ведет себя неподобающе, его мысли подслушал кто-то из зловредных паков. А что делает пак в таких случаях? Разумеется, устраивает какую-нибудь злую каверзу! Вот и стронулся со своего места на тропке такой надежный, не раз испытанный камень, а Беорн, оступившись на нем, с размаху угодил ногой в глубокую яму. Боль была короткая, но такая сильная, что у него прямо-таки полыхнуло перед глазами яркое пламя. Зато пак своего добился: разом сделалось не до обид и не до воспоминаний. Однако на ногах Беорн все-таки устоял. С горем пополам он даже сумел дохромать до реки. Река звала его, манила, а самое главное — сулила остудить прохладной водой пышущую жаром ногу. И в самом деле, стоило Беорну опустить ногу в воду, как боль быстро ослабла — не прошла совсем, но стала терпимой. Хотя лодыжка безобразно раздулась, а на ступне кое-где проступили жутковатые синие пятна, ступать на пострадавшую ногу все-таки было можно. Немного выждав, Беорн решил пуститься в обратный путь. Как ни странно, подъем оказался даже более легким, чем спуск. А очутившись наверху, Беорн сразу же поковылял к ставшему негостеприимным, но все равно привычному серому дому. И, судя по всему, это было правильным решением. Хотя худая женщина, стряпавшая теперь еду, Беорна по-прежнему не замечала, вскоре ему повезло: один из гостей сжалился над хромым бродяжкой и поделился большим ломтем сыра. Остаток дня и ночь Беорн просидел под навесом у сарая — сначала прятался от припустившего дождя, потом долго пытался задремать. Но сомкнуть глаза ему удалось только перед самым рассветом: распухшая щиколотка всё время ныла, не давала заснуть. А проснулся он от голоса Бейю! Сестра была где-то рядом: бродила возле дома, что-то разыскивала, никак не могла найти и горестно сокрушалась из-за этого. Говорила она, конечно же, на правильном, человеческом языке, да и вообще, разве мог бы Беорн спутать голос Бейю с чьим-нибудь еще?! От радости он даже позабыл про больную ногу — вскочил, охнул, но все равно поспешил, почти побежал, на родной голос. И вскоре растерянно остановился. Вместо сестры возле сарая стояли две совершенно незнакомые женщины, одетые как уэлки, одна с черными волосами, другая по-лисьи рыжая. Рыжая была совсем молоденькой: пожалуй, не старше Бейю. Она-то и говорила голосом его сестры, словно нарочно притворялась ею. Разочарование свое Беорн постарался скрыть: еще не хватало радовать пака! Сначала он попросту уселся возле городской стены и принялся старательно рассматривать большую черную ворону, расклевывавшую что-то под старым ясенем. Пусть пак увидит, что ему и дела нет до обманщицы с лисьими волосами! Вот только голос девушки, к тому времени уже замолчавшей, упорно не забывался, не давал Беорну покоя. Вот бы она снова заговорила! Боролся с собой Беорн отчаянно. Потом выход вроде бы нашелся: можно же просто попросить у девушки еды — что в этом особенного? И, не утерпев, он обратился к ней на родном языке. Как же хотелось ему услышать в ответ не надоевшее уэльское бульканье, а привычные с малолетства человеческие слова! И тут наконец Беорну повезло. Та сразу же ответила и не просто буркнула что-нибудь невнятное в ответ, а разговорилась, да еще и на настоящем, не уэльском, языке, и голос у нее по-прежнему звучал в точности как у Бейю. Правда, некоторые слова она все-таки произносила неправильно, не так, как говорили у Беорна в семье, — но это казалось такой мелочью! Девушка с лисьими волосами всё говорила и говорила, а Беорна раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он недоумевал: ну зачем эта незнакомая, да еще и одетая уэлкой, девушка так много спрашивает: откуда он родом, как его зовут, где отец, где мать, болит ли нога — ей-то какое дело до всего до этого? Так что отвечал Беорн неохотно, а уж имени своего он решил не называть ни за что. С другой стороны, повернуться и пойти прочь он никак не мог себя заставить, и дело было, конечно же, вовсе не в больной ноге. Больше всего на свете Беорну сейчас хотелось закрыть глаза, без конца слушать этот голос и представлять себе, что Бейю наконец нашлась, вернулась. А потом девушка с лисьими волосами добралась и до его ноги. Но трогала раздутую лодыжку она так осторожно, так заботливо, а главное, так чудесно говорила при этом голосом сестры, что противиться этому Беорн не смог. А чуть позже, так и не найдя в себе сил противостоять родному голосу и родной речи, он покорно позволил взять себя за руку и отвести в большой серый дом — в тот самый, возле которого он так часто бродил и в котором до сих пор ни разу не бывал. Внутри дом оказался странным, непривычным. Беорн даже представить себе не мог, что там может быть так просторно и так светло. Большие решетчатые окна, ровный потолок, огромный круглый стол — всё это было так непохоже на его хижину на болоте! Раскрыв рот, он рассматривал диковинные вещи и обстановку с удивлением и даже восторгом. Вскоре девушка с лисьими волосами опять удивила: перемолвившись о чем-то по-уэльски со своей старшей подругой, она вдруг сорвалась с места и устремилась к лестнице. И было это так неожиданно и непонятно, что Беорн испугался. Неужели она сейчас убежит, неужели унесет с собой навсегда голос его сестры? И тогда он бросился следом за ней. Беорн догнал девушку сразу: та даже не успела ступить на лестницу. А догнав, сразу же ухватил ее за подол обеими руками и горячо, взволнованно зашептал: — Бейю, Бейю, не уходи! Девушка остановилась, обернулась. — Бейю? Меня Санни зовут — то есть Суннйиву... Подожди, малыш, я сейчас вернусь, только наверх сбегаю. — Суннйиву, — тихо повторил Беорн — и вдруг твердо произнес: — Не уходи, пожалуйста! Нога после пробежки болела с новой силой, сердце громко колотилось, дыхание сбивалось. А девушка с лисьими волосами растерянно смотрела на него и явно колебалась, не могла решить: то ли уйти, то ли все-таки остаться? И кто знает, что бы она выбрала, если бы не ее старшая подруга. Та вдруг вмешалась: торопливо воскликнула — тоже на настоящем языке, хотя и смешно, на уэльский лад, произнося слова: — Да побудь ты с ним, Санни! Я уж сама за леди сбегаю. А после улыбнулась да еще и ему, Беорну, подмигнула. И сразу стало легко-легко!* * *
А вот та, кого черноволосая уэлка называла леди, и удивила Беорна, и даже поначалу напугала его не на шутку. Даже по лестнице леди не спустилась по-человечески, а прямо-таки слетела — как огромная ночная птица, легко и бесшумно. Миг — и она уже склонилась над Беорном, устремила на него взгляд огромных глазищ. А тот, остолбенев, смотрел на нее и не мог оторваться. Леди была такого же роста, как Суннйиву, тоже худая, тоже рыжеволосая. Но как же не походила она во всем остальном ни на Суннйиву, ни на Бейю, да ни на кого из прежде виданных Беорном девушек — это спустя-то целое лето его блужданий по многолюдному уэльскому городу! Одни глаза ее чего стоили! Ладно что зеленющие, как болотная трава: здесь, в городе уэлов, Беорн разных глаз насмотрелся — но чтобы они были на пол-лица, да еще и без белков! А еще ему показалось, что в глубине ее больших зрачков светились красные огоньки — и это было жутковато. В общем, от леди прямо-таки веяло не раз слышанными от матери и сестры историями о таинственных и опасных жителях каменных торов. И при этом она все равно была невероятно, невообразимо красива. А леди опустила глаза, глянула вниз — и вдруг ахнула и зажмурилась, совсем как испуганная маленькая девчонка. Пожалуй, это-то и помогло Беорну опомниться. И когда леди вдруг заговорила на какой-то совсем непонятной тарабарщине, никакого восхищения у него уже не было и в помине: оставались лишь настороженность и опаска. — Пойдем отсюда, — шепнул Беорн, потянув Суннйиву за руку. Вот рядом с ней ему было уютно — не то что с этой странной леди! Но Суннйиву вдруг замотала головой. — Что ты, что ты, малыш! Тебе наша Танни сейчас ножку посмотрит, полечит. — Не хочу, — твердо ответил Беорн. — Она неправильная. Он не сказал «страшная»: не пристало так говорить настоящему мужчине! И вообще Беорн постарался не показать виду, что боится какой-то девчонки, пусть даже та явилась к нему прямо из королевства Хелл. Но ведь он испугался еще и за Суннйиву! А вдруг эта непонятная леди околдовала доверчивую девушку, напустила на нее морок? — Пойдем отсюда, — настойчиво повторил он и поднялся с лавки. Сначала он вроде бы своего добился: Суннйиву все-таки прошла за Беорном несколько шагов. Но у самой двери она вдруг остановилась. Посмотрела на него, снова покачала головой. Твердо сказала: — Нет, малыш. Нужно показать ножку Танни. Она хорошая лекарка, не бойся, — и, нагнувшись, подхватила его на руки. Нет, все-таки Суннйиву была совсем не Бейю! Когда Беорн был маленьким, та часто носила его на руках. Конечно, с тех пор прошло много времени, он изрядно подрос, да и вообще в последнее время Бейю куда больше возилась с Блисси, чем с ним. Но все равно Беорн помнил, как бережно сестра поднимала его и как уютно потом было смотреть на всех с высоты, чувствуя ее теплое дыхание у своей щеки. А Суннйиву неуклюже обхватила его и с трудом оторвала от пола, до боли сжав бока. Мудрено ли, что он поневоле стал вырываться? То, что началось дальше, пожалуй, не приснилось бы Беорну даже в страшном сне. Сначала Суннйиву, борясь с ним, тряхнула головой — и вдруг рыжие лисьи волосы свалились с нее, словно шапка, и полетели вниз. Совсем лысой она не сделалась, волосы у нее все-таки остались, да еще и стали правильного цвета, совсем как у Бейю, — но такие короткие, каких Беорн прежде ни у кого и не видывал. Ошеломленный, он даже перестал брыкаться и замер. И тут, в довершение всего, к ним подоспела леди! Нет, у той волосы с головы не слетели, всего лишь расплелись — но и этого хватило. Потому что из-под них вдруг вырвались и растопырились в стороны два острых длинных уха — точь-в-точь как у оленя, только не бурые, а бледно-розовые. И тогда Беорн громко, отчаянно закричал. И сразу же все вокруг загомонили, засуетились. Суннйиву поспешно опустила Беорна на пол и испуганно схватилась за голову. Леди с оленьими ушами отпрянула назад, ахнула. Не растерялась только самая старшая, черноволосая: присела перед ним на корточки, прижала к себе, зашептала торопливо, горячо: — Ну что ты, что ты, маленький... Молодые они, глупенькие еще. А леди ты не бойся: она добрая, хорошая. От платья черноволосой уэлки вкусно пахло домашним запахом торфяного дымка, и гладила она Беорна по голове ласково, по-матерински. А потом уэлка бережно, совсем не так, как Суннйиву, подняла его на руки и нежно прижала к себе. Беорн и сам не заметил, как успокоился. Хлюпнув носом в последний раз и смахнув рукавом слезы с лица, он наконец огляделся. И не нашел нигде ни Суннйиву, ни леди с оленьими ушами — словно обе пригрезились. — Да ушли, ушли они, — рассмеялась почему-то уэлка и тут же продолжила: — Меня Гвен зовут, а тебя как? — Беорн, — пробурчал он вдруг. — Беорн? Хорошее имя, — улыбнулась уэлка. — По-нашему это Артур будет². Слышал о таком короле? И, вдруг смутившись, замолчала. Но Беорн не слышал о короле по имени Артур никогда. Он вообще не знал по имени ни одного короля, даже саксонского, не то что уэльского. Поэтому он помотал головой. Гвен почему-то облегченно вздохнула.* * *
Маленький сакс вроде бы успокоился. Доверчиво прижавшись к Гвен и обхватив ее за шею, он больше не всхлипывал, дышал спокойно и, казалось, задремывал. Бережно держа обмякшего, ставшего вдруг тяжелым и неудобным ребенка, Гвен с трудом поднялась по лестнице. Добравшись наконец до своей комнаты, она попыталась было осторожно положить Беорна на кровать, но тот сразу же судорожно вцепился ей в платье и недовольно засопел. Так, с ним на руках, Гвен и примостилась на стуле. Эрка в комнате не было. Тот, знавший от девушек о случившемся, на всякий случай решил не показываться мальчику на глаза: хватит уже бедолаге ярких впечатлений! Гвен догадывалась, что муж отправился к Робину — по мере сил помогать обихаживавшей того Орли да еще развлекать обоих своими прибаутками и песенками. Зато Санни и Этайн обнаружились совсем неподалеку: вскоре из-за двери послышалось их обеспокоенное перешептывание. «Хорошо, что девочки ждут, не торопятся входить, — мысленно радовалась Гвен, поглядывая то на прильнувшего к ней Беорна, то на закрытую дверь. — Пусть малыш поспит хоть немножко!» Беорн и правда заснул. Глаза у него закрылись, дыхание стало ровным и глубоким. Немного выждав, Гвен наконец решилась: тихонько, стараясь не потревожить больную ножку, опустила его на кровать и укрыла коротеньким мужниным пледом. Затем она осторожно, боясь издать лишний звук, выскользнула из комнаты — и сразу очутилась перед встрепанной Этайн. Неподалеку нашлась и Санни: та, растерянная и грустная, так и стояла со злополучным париком в руках. — Ну как он там? — шепнула Этайн, едва завидев Гвен. — Успокоился? Гвен кивнула. Улыбнулась: — Спит, — а потом добавила: — Не трогали бы вы его сейчас, леди! Этайн в ответ вздохнула, щеки ее чуть полиловели. Гвен заметила теперь, что уши у сиды опять спрятаны под волосами. Но причесана та была все-таки явно наспех, кое-как. — Я быстренько к Робину загляну, — на всякий случай предупредила Гвен. Этайн и Санни переглянулись. — Надо бы ножку ему посмотреть, — тихо, но настойчиво сказала Этайн. — И хотя бы перебинтовать. Гвен в ответ развела руками, твердо помотала головой. Прочитав в глазищах Этайн огорчение и тревогу, обнадеживающе шепнула ей: — Проснется — что-нибудь придумаю. И только уже на пороге комнаты Робина она сообразила, что осмелилась перечить Великолепной, дочери самой леди Хранительницы. А еще — что совсем не боится этого и даже не смущается. А что тут такого: можно подумать, нельзя уж и поспорить в своей семье!