* * *
Едва над дальним холмом показался желто-оранжевый краешек солнца, в имении шерифа Кудды закипела жизнь. Пусть даже в гости к шерифу пожаловала сама королева, дел-то хозяйственных никто не отменял. А уж для челяди от таких важных гостей стало только больше хлопот. Вот так и Мабин: толком даже не проснулась, а уже отправилась за ворота с двумя ивовыми корзинами, полными откипяченного господского белья. А что она не выспалась, так это немудрено: третью ночь уже маялась бессонницей — с того самого дня, как королева прямо в хозяйском имении пленила древнюю богиню Сулис. Разве ж уснешь, если в голову только и лезут всякие страхи? Вот что будет теперь с родниками Кер-Ваддона: вдруг они потеряют целебные свойства или вовсе иссякнут? А уж о том, что ждет несчастных камбрийцев, если старые боги от них окончательно отвернутся, лучше и не думать! И ведь ни Мабин, ни Севи вовсе не хотели такой беды. Хитрая Севи — та надеялась даже, что Сулис избавит их теперь от строгого и жадного хозяина. А получилось вот так... Опустив голову, сонная и печальная Мабин добрела до ручья, вывалила мокрое белье на берег, села рядом. Вспомнила вдруг, как еще три дня назад она беззаботно хвасталась перед осторожной, даже трусоватой Севи тем, что поила госпожу ручьевой водой. С того-то хвастовства все беды и начались: вот надо же было поблизости оказаться самой Сулис верх Ноденс!.. А ведь не так уж и обманывала Мабин свою хозяйку: ручей-то здешний и правда почитался целебным. Может, и не такой большой силой, как в источниках Кер-Ваддона, обладала его вода, но англы из Суэйнсуика ею вовсю лечились... Эх, видно, и правда не терпит волшебный народ никакой лжи! Мабин сидела на покрытой росой траве, не замечая, как промокает ее одежда, и никак не могла заставить себя взяться за полоскание белья. Мысли в ее голове сменяли одна другую, становясь все печальнее и печальнее. Почему же Сулис, могучая богиня-целительница, так легко позволила себя схватить? Неужели же была права старая ключница Хедра, когда говорила, будто бы прежние боги после ухода короля Артура вовсе лишились своей силы? А может, и Неметона, родная сестра Сулис, склонила голову перед богом христиан как раз-таки от своего бессилия? Вздохнула Мабин, потянулась было за пахнущей мылом хозяйкиной нижней рубахой — и раздумала, махнула рукой. Совсем уж страшная мысль пришла ей в голову: а что, если Сулис — не сестра Неметоны, а сама Неметона и есть? Говорил же прибившийся как-то раз к слугам на ночлег бродячий друид-ирландец, будто бы Морриган, Бадб и Неметона — не три сестры, а три обличья одной и той же богини! Так отчего бы не быть у нее и четвертому обличью, и пятому?.. А уж если королева из народа англов пленила Хранительницу Британии — это же беда, какой, кажется, не бывало на Придайне со времен окаянного тощего Вортигерна! Ну, и зачем стараться, полоскать тяжеленное белье, если теперь всему конец?! И случилось это из-за нее, из-за дуры! Снова в воображении Мабин нарисовалась хитроватая, ленивая, однако добрая и веселая Севи, с которой она вечно то ссорилась, то мирилась. Вспомнился и немолодой, но все равно красивый и ловкий рыцарь-элметец Эйдин ап Кинвелин, тот, что давно заглядывался на Мабин и однажды пообещал ее выкупить и взять в жены. Мабин после этого даже стала втайне от всех приглядываться к уютным домикам в предместье Кер-Ваддона... А теперь, похоже, все ее мечты разбились вдребезги! И так горько и досадно стало несчастной Мабин, что она разрыдалась во весь голос. Опомнилась Мабин от отчаянного крика. Кричала девушка — совсем рядом, громко, испуганно, почему-то по-ирландски. Мабин только одно слово и разобрала — «банши». Ну, кто такие банши, она представляла себе хорошо: эти фэйри водились и на Эрине, и на Придайне, только камбрийцы называли их иначе — гурах-и-рибин, старухи полосы́. Не дай бог услышать плач и стенания гурах-и-рибин: тот, кого она помянет в своем крике, недолго проживет на этом свете! Вот и испугалась Мабин не на шутку. Подскочила она, корзину опрокинула, заозиралась по сторонам — а никакой страшной старухи-то нигде и не оказалось! Зато совсем поблизости обнаружились двое каких-то непонятных людей — старик и девушка. Старик был невысокого роста, с бритым лицом и по-римски коротко остриженными желтоватыми волосами. Одетый в ярко-красную куртку, украшенную зелеными узорами, и в узкие желтые штаны, он мог бы, пожалуй, сойти за щеголя-богача — вот только на его одежде красовались многочисленные заплаты и следы штопки. Девушка же, ростом чуть повыше старика, плотненькая, какими бывают хорошо знакомые с сельским трудом молодые крестьянки, и прямо-таки ослепительно рыжая, была наряжена в поношенное красное саксонское платье, расшитое цветочными узорами на манжетах и воротнике. Вцепившись в руку своего спутника, она с ужасом смотрела на Мабин — а старик, закусив губы и весело блестя глазами, едва сдерживал смех. И выглядела эта пара так странно, так нелепо и потешно, что слезы у Мабин тут же высохли, а на губах ее сама собой нарисовалась улыбка. Даже страх — и тот не то чтобы совсем улетучился, но изрядно ослабел. Однако опасение все-таки осталось. — Где это вы увидели банши, почтеннейший? — осторожно спросила Мабин — и снова осмотрелась вокруг. Потом, не дожидаясь ответа, решила на всякий случай повторить вопрос по-ирландски — как уж умела, конечно. Так-то до разговоров с ирландцами, кроме, разве что, друидов да монахов, Мабин обычно не снисходила и вообще очень их не жаловала — за драчливость, за неумеренную любовь к крепкому элю, а главное — за былые разбойничьи набеги, память о которых на родине ее предков передавалась из поколения в поколение. Но когда где-то рядом прячется гурах-и-рибин — тут уж с кем угодно заговоришь с перепугу! Ирландский язык, по правде говоря, у Мабин получился своеобразный — почитай, одни камбрийские слова, перековерканные на гаэльский лад. Так что едва лишь старик вопрос услышал, как тут же не выдержал, расхохотался. Да и девушка, хоть его руку и не отпустила, заулыбалась и покраснела, да так густо, как только рыжие и умеют. А потом вдруг и вовсе удивила — заявила, произнося камбрийские слова с противным ирландским выговором: — Да это же мы тебя́ за банши приняли! Тут у Мабин от сердца и отлегло — да так, что она обо всех своих недавних беспокойствах позабыла. А старик вдруг принялся расспрашивать ее о том о сем. И говорил он по-камбрийски совсем не как его рыжая спутница: чисто, правильно, разве что чуть шепелявя, как истинный гвентец. Обрадовалась Мабин, что по крайней мере хоть старик — не ирландец, да на радостях всё ему о себе и рассказала: и что родители ее — пленные мятежники из Кередигиона, и что отдали их еще при доброй королеве Сэнэн здешнему шерифу в услужение вроде как на пять лет, да только, похоже, об освобождении так и забыли... Даже про славного элметского рыцаря — и про того поведала. И как-то незаметно выложила ему все свои огорчения и страхи — и о плененной Неметоне, и о близком конце Британии. Покачал головой старик: — Выходит, ошибся я: думал, ты родом из Калхвинеда... А насчет Неметоны не беспокойся: в Кер-Сиди сейчас она, у себя дома, — уж это я точно знаю. Сдается мне, у вас какую-то другую сиду поймали, а какую — чего не ведаю, того не ведаю. Может быть, это и не Сулис вовсе: она же имя тебе свое не назвала. Тут рыжая ирландка вдруг дернула старика за рукав, принялась что-то шептать ему на ухо — пока тот ее не одернул. А Мабин растерянно смотрела на обоих и никак не могла решить: то ли радоваться ей за Хранительницу, то ли сочувствовать неведомой жительнице холмов. И вообще: вроде бы хорошо, что не случилось самой большой беды, да вот только можно ли верить этому непонятному старику, знающемуся с ирландцами? Ох, и зачем она так много ему о себе разболтала! А пока Мабин раздумывала, как бы выведать, кто перед ней такие и откуда они знают про Неметону, старик заговорил с ней сам: — А скажи-ка, красавица, правду ли говорят, будто бы почтенный сэр Кудда всегда рад доброму миму? Тут-то в голове у Мабин, наконец, всё и сложилось. Ну конечно же, лицедеи! Кто же еще будет расхаживать по британским дорогам в таких одеждах, сразу и роскошных, и бедных? Лишь одно ей показалось удивительным и подозрительным: с какой это вдруг стати в лицедеи подалась ирландка — где ж такое слыхано-то? Ну, а раз это лицедеи... Уж с ними-то Мабин иметь дело было не привыкать: сколько их уже перебывало на ее памяти в шерифовом поместье! Глеоманы со своими лирами, что англы, что саксы — о, те знали себе цену! В сенном сарае глеоману переночевать не предложишь, объедками с господского стола не накормишь: как же, служитель самого́ их поганого Вотана! А запоет такой певец — хоть уши затыкай: ни складу ни ладу. Мимы-гистрионы, те, что почитали себя римлянами, даром что сами бывали кто бриттом, а кто и вовсе приблудным франком с материка, нравились Мабин куда больше. Они и привередами такими не были, и представления давали веселые: иногда ей удавалось урывками кое-что подсмотреть. Правда, к глеоманам хозяин был почему-то благосклоннее и платил им щедрее. А вот камбрийских и ирландских бардов он не жаловал совсем. Настолько не жаловал, что стоило барду объявиться у ворот, как того нещадно гнали прочь — и хорошо еще, если следом собак не спускали. Когда Мабин представила себе нахальную рыжую ирландку, дерзнувшую заявиться к хозяину, сначала она даже возликовала: ох, и достанется же той! Правда, тут же смекнула: пожалуй, под горячую руку вместе с девицей может попасть и старик. А старика ей стало жалко: как-никак, добрую весть принес, да и вообще... Оттого и объяснила ему всё как есть: — Глеоманам своим саксонским хозяин всегда рад, мимам — когда как, а бардам к нему лучше и не соваться. Кивнул старик, сказал что-то рыжей по-ирландски — должно быть, перевел. Та, к разочарованию Мабин, даже не огорчилась: наоборот, тоже ей благодарно кивнула и почему-то заулыбалась. А улыбка у ирландки оказалась такой заразительной, что и Мабин нежданно-негаданно улыбнулась в ответ — даже сама себе удивилась. А старик пояснил — опять на камбрийском, только уже с чуть заметным франкским выговором — и как только Мабин поначалу его не заметила? — Вот мы как раз мимы и есть. Даем представления на римский вкус. — и, словно уловив неприязнь Мабин к рыжей девице, добавил: — Ирландских песен не поем. Ну так как, проводишь к шерифу?* * *
Опустив голову, Танька стояла перед задумчиво смотревшим на нее отцом Хризостомом. Прошло уже бог весть сколько времени — а тот всё молчал. Зато шептал молитву за молитвой, перебирая четки, стоявший подле него брат Якоб. А за спиной у сиды слышались ровное дыхание стражника и тяжелое пыхтение отца Гермогена. Но отчетливее всего Танька слышала собственный пульс в висках — частый, неровный, повторяющийся короткими вспышками боли в разбитой губе. Наконец отец Хризостом коротко кивнул. — Хорошо, дочь моя... Брат Якоб, сделай милость, раздобудь девочке церы и стило... Впрочем, нет, не так. Потом принесешь ей в келью чернила, перо и пергамент, — и, обращаясь уже к кому-то за Танькиной спиной, ласково произнес: — Фиск, мин би́ре, фо́лг зо́нэ мэ́гдэн хриг, уэ́лдэ! Тут же на Танькино плечо опустилась тяжелая рука. Знакомый голос стражника рявкнул прямо в ухо: — Зу, де́рин! Не слэп! Гэ ут, снел! Не понимая языка, но повинуясь какому-то наитию, Танька повернулась и направилась к выходу. Отец Гермоген, стоявший у двери с каменным выражением лица, отшатнулся с брезгливой гримасой, едва она с ним поравнялась. Толкнув дверь, сида выскочила из хижины — и облегченно вздохнула. Напоследок мелькнула нелепая мысль: «Попрощаться забыла — невежливо же!» — но возвращаться и исправлять оплошность совсем не захотелось. Впрочем, это, должно быть, и не получилось бы: за Танькиной спиной уже тяжело топал стражник — наверное, он и должен был вести ее дальше... Интересно, куда? Что этот отец Хризостом назвал кельей — какую-нибудь хижину, где ее запрут одну? Снаружи Таньку встретили утренняя прохлада и легкий, едва заметный ветерок, принесший запах сена с окрестных лугов. Ярко сияли звезды, но серебро неба на востоке уже разбавилось розовым: близился рассвет. Множество звуков обрушилось на чуткие Танькины уши, заставив их непроизвольно встрепенуться и задвигаться. Из маленького сарайчика слышалось попискивание мышей, за каменной стеной журчала вода, где-то поблизости хрюкала свинья. Со стороны далекого лесистого холма с плоской вершиной донесся крик петуха — сначала один, затем другой, третий... Мыкнула корова, истошно залаяли собаки — а потом вдруг Танька уловила человеческие голоса, мужской и женский, далекие, тихие, но вполне отчетливые и явно приближающиеся. Женский голос сразу показался знакомым, но лишь узнав ирландскую речь, Танька сообразила, кого он ей напоминает: Орли! Конечно же, Орли! Неужели догадалась, где их искать? Но с кем она идет, что за спутника себе нашла?.. Сердце у Таньки возбужденно заколотилось — но тотчас же на смену радости пришло беспокойство. Ох, только бы не всполошился сейчас стражник, не забил тревогу, услышав чужие голоса! Украдкой сида обернулась, глянула на него: тот как ни в чем не бывало шагал за ней следом с угрюмо-равнодушным выражением лица. Успокоенно выдохнула: нет, не услышал! Потом осенило: а с чего бы стражнику вообще тревожиться: он же наверняка ни о какой Орли и не ведает. Да мало ли кто может идти по проселочной дороге! И вообще, может, она обозналась, может, это совсем и не Орли... Ну и хорошо, если не Орли — не хватало еще, чтобы и она тоже попала в плен!.. Нет, пожалуй, пока рано и радоваться, и огорчаться: совсем же еще непонятно, и кто идет, и куда. Надо просто как-то успокоиться!.. Но успокоиться никак не получалось. Как ни боролась с собой Танька, сердце ее отчаянно билось, а мысли сменяли друг друга всё быстрее и быстрее, путаясь друг с другом и становясь всё сумбурнее. Вдруг пришел испуг: только бы опять не началась беда с головой, та, что впервые случилась в Кер-Сиди и напомнила о себе в Гвенте!.. Тяжелые шаги за спиной неожиданно затихли. Сида вздрогнула, остановилась. — Гэ зи́дер! — стражник несильно, но больно толкнул ее в плечо, развернув в сторону знакомого большого дома — того самого, в котором она когда-то оставила своих товарищей по несчастью. Странно: совсем еще недавно Танька так боялась, что ее насовсем разлучат с остальными пленниками — а тут вдруг огорчилась своему скорому возвращению: ну вот, сейчас из-за нее разбудят Санни и принца Кердика, не дадут им поспать... Но те, как оказалось, вовсе не спали. Еще идя по большому залу, Танька услышала доносившиеся из-за двери их комнатушки тихие голоса. Вскоре она разобрала шепот принца: — Как же ее жалко! Такая замечательная девушка — и такие ужасные уши... Вот за что господь так наказал ее? — и гневную отповедь Санни: — Придержите язык, принц! Может быть, по меркам своего народа Танни — настоящая красавица, и уж точно не нам с вами судить об ее ушах. А уж если вы вспомнили о боге, то лучше помоли́тесь за ее жизнь — кто знает, куда и зачем ее увели! Танька жадно слушала такие знакомые, такие родные голоса — и чувствовала, как по ее щекам текут слезы. Захлестнуло чувство благодарности и нежности — к обоим сразу: к принцу — за то, что жалеет ее, к Санни — за то, что защищает. И наплевать на то, что они ругаются друг с другом: сейчас она вернется к ним, помирит! А потом похолодело в груди. Непрошеная мысль, совсем простая, но пугающая, вспыхнула у Таньки в голове: а вдруг в этом доме найдется еще одна комната — для нее одной? Но нет, стражник остановился около знакомой двери, загремел засовом. Один из спавших на полу воинов зашевелился, громко рыгнул, пробормотал непонятную саксонскую фразу... Непроизвольно Танька шарахнулась в сторону, прижалась к стене. Сердце ее на мгновение замерло — и тут же забилось с удвоенной силой. Перед глазами всё поплыло, закружилось. Чувствуя, что пол уходит из-под ног, сида сделала шаг к стражнику и, уже не очень отдавая себе отчета в том, что делает, попыталась ухватиться за его руку... — Хвэ́зер?! — негромко, но грозно рыкнул тот. — Хриг! Танька, вновь не понявшая ни слова, испуганно остановилась, растерянно застыла с протянутой рукой. А стражник вдруг сам шагнул к ней. Миг — и его тяжелая ладонь оказалась на Танькином плече. Толстые пальцы вцепились в тело железной хваткой — не вырвешься! Рывком стражник развернул Таньку к двери. Скрип петель, грубый толчок в спину — и сида влетела в комнату. С разгону пробежав несколько шагов, она врезалась в стол, взмахнула руками — и, потеряв равновесие, шлепнулась лицом в грязную солому под лязг засова. Заперев дверь, стражник тревожно огляделся. Быстро поднес к лицу руки, испуганно уставился на них, словно ожидая увидеть ожоги. Облегченно выдохнул, потянулся к вороту. Вытащил спрятанный под туникой оберег — крошечное железное подобие меча на цепочке. Прошептал короткую молитву Тиу, однорукому богу войны. И стремглав кинулся прочь из дома.* * *
— Как вы, великолепная? — послышался тихий голос принца Кердика, сразу и встревоженный, и очень усталый. Прямо перед Танькиными глазами появилось его лицо — изможденное, бледное, с черными полукружьями под глазами. — Да жива я, жива! — радостно выдохнула сида в ответ. — Господи, как же хорошо, что мы опять все вместе! Странное дело, она и вправду чувствовала себя счастливой — словно бы не просто вернулась от этих непонятных и неприятных монахов, а по-настоящему освободилась из плена. И даже несчастный вид принца казался ей легко поправимым пустяком: вот сейчас она поднимется — и сразу же непременно придумает, как его поддержать! — Вам помочь? — принц участливо посмотрел на Таньку и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Только, позвольте, сначала я встану сам. Тут же где-то позади раздался тихий смешок Санни. И лишь теперь Танька сообразила: да они же с принцем стоя́т друг перед другом на четвереньках! Ужаснулась: неужели сбила его с ног, неужели ушибла? А ведь все лечебные бальзамы и примочки остались далеко: что-то в «Белом Олене», а что-то и вовсе в Кер-Леоне... Даже стало неловко за подругу: нашла над чем смеяться! По счастью, оказалось, что беспокойство ее было напрасно: принц поднялся быстро, легко. Оказавшись на ногах, он стряхнул с себя соломенную труху, неловко улыбнулся Таньке и растерянно застыл, смущенно покраснев, как девушка — то ли от Танькиного нелепого вида, то ли от собственного недавнего падения. Впрочем, опомнился принц очень скоро — и повел себя, как подобает истинному рыцарю: почтительно поклонился, протянул руку. Благодарно кивнув, Танька оперлась на нее и попыталась встать, как положено благовоспитанной юной леди: легко, непринужденно, изящно. Однако попробуй проделай это, когда у тебя такая неудобная поза, да еще и дрожат колени! Вот и получилось так, что хуже не придумаешь: стоило Таньке лишь чуточку привстать, как ее нога предательски заскользила по соломе. Ойкнув, сида отпустила руку принца — и опять шлепнулась на четвереньки. Взвилось облако пыли, пахну́ло прелью. Танька мотнула головой, чихнула. Потом непроизвольно глянула вниз, на гору измятых желто-бурых стебельков. И вдруг застыла в удивлении: среди соломы поблескивал, отсвечивая синевой, крошечный осколок то ли смальты, то ли металла. Не задумываясь, протянула руку, схватила — тот оказался неожиданно легким и таким хрупким, что тут же развалился на части. Подбежала Санни, наклонилась над Танькой — ее изукрашенное синяками и царапинами лицо оказалось совсем рядом, заставив сердце сиды сжаться от сострадания, — подхватила ее под руку, кивнула принцу. Вдвоем они, наконец, помогли ей встать. Пошатываясь, Танька добрела до стула, устало плюхнулась на него. И наконец положила свою находку на стол. Сидам редко нужна лупа: их глаза куда лучше человеческих различают мелкие предметы. Вот и Танька легко обошлась без нее: даже в полутьме без особого труда рассмотрела свою находку во всех деталях. Конечно же, это оказались и не металл, и не стекло, а всего лишь остатки какого-то насекомого — обломки его твердых надкрылий. И как только она не догадалась сразу: как будто бы никогда не видела блестящих жуков! — Что там у тебя, Танни?.. Ух ты! Неужели самоцвет? Санни пристроилась рядом, с каким-то преувеличенным, неискренним любопытством вглядывалась в ее находку. Но при этом, казалось, вовсе не шутила: наоборот, в ее голосе Таньке вдруг почудилась нотка горечи. Так и не поняв настроения подруги, сида почувствовала лишь одно: сейчас лучше не огорчать ее, не разочаровывать. Но и соврать, конечно же, тоже не смогла. Ответила как получилось. Вышло если не весело, то хотя бы бодро: — Что ты, откуда здесь самоцветы? Жук это какой-то. Мертвый, сухой. Даже уже не жук, а обломки жука. Но все равно красивый! И, наверное, редкий: я таких еще никогда не видывала. Жаль, для коллекции уже не подойдет... А Санни в ответ вдруг улыбнулась и вздохнула: — Все-таки счастливая ты, Танни! — Не выдумывай! — Танька покачала головой. — Просто у меня же глаза другие, сидовы... — и, заметив недоумение на лице подруги, пояснила: — Они человеческих глаз в чем-то лучше, а в чем-то намного хуже. Да, я могу и очень мелкое разглядеть, и очень далекое, и в полутьме вижу — зато, бывает, совсем не замечаю, что́ от меня чуть сбоку делается. Люди видят, а я нет! Так что... Санни перебила ее, не дала договорить: — Нет-нет, я вовсе не о том! Ты ведь и вправду любишь то, чему тебя учат: вот, каким-то жуком восторгаешься, а я, наверное, его бы и не заметила! И Падди мой такой же — целыми вечерами сидит возле своих лягушек, наблюдает за ними, записывает. А я... — Санни грустно посмотрела на Таньку, вздохнула. — А меня отец просто взял да и отослал в Кер-Сиди — согласия и не спрашивал. Король ему приказал отправить одного из детей на учебу — вот я и поехала. Я же для него самая бесполезная была: младшая дочь, ни кожи ни рожи, подходящего жениха на примете нет... А жуков ты непременно поищи еще: вряд ли он тут один-единственный. Только потом глаза свои не трогай: мало ли, еще ядовитый какой-нибудь попадется — помнишь, мэтр Гури предупреждал... Вдруг тебя и правда на кого-нибудь выменяют — вот и будет что привезти в Университет!.. Слушай, а куда тебя Фиск водил? — Фиск? — Танька глянула на подругу с недоумением, но тут же сообразила: — А, поняла! Это тот злющий стражник, который все время рычит? — Ну да, — Санни кивнула, вздохнула. — Вот-вот, рычит. И что злющий — это точно. Фиск давно, много лет, отцу моему служит — а всё простой воин, никак выбиться наверх не может. Наверное, оттого и лютует... Думаешь, я спала? Да я тогда сразу проснулась — только виду не подала. А вот монаха, того, что с ним пришел, я никогда прежде не видела. — И хорошо, что не видела! — горячо воскликнула Танька, с ужасом вспомнив во всех подробностях приключившееся в Уэстбери. — Я-то с ним еще по дороге встретилась. Знаешь, из-за него Морлео... в общем, мой новый друг... человека убил! Может, и нехорошего человека, но все равно... А водили меня знаешь зачем?! — сида гневно фыркнула. — Узнать тайну вечной молодости, вот! Они думают, что есть какое-то зелье: выпил — и стал как мы с мамой! Или что у нас из Жилой башни прорыт ход в Аннон: слазил туда — и сразу помолодел!.. Даже не на Авалон почему-то — наверное, маме слишком много чести туда гулять... — Танька снова фыркнула, теперь уже иначе: сразу и недовольно, и насмешливо, и с горечью продолжила: — Эх, да если бы всё было так просто — разве мама стала бы делать из этого тайну! Да она бы всех научила, как остановить старость! А эти — они же хотят узнать секрет зелья для одной лишь королевы! — Для королевы? — задумчиво переспросила Санни. — Подожди-ка!.. И поэтому они разговаривали с тобой среди ночи, когда все спят? Нет, здесь что-то не то... Ну, и как ты им ответила? — Пока никак, — Танька пожала плечами. — Пообещала им всё написать — а что писать, и не знаю. Ведь если я напишу правду, о том, что мы по-другому устроены... И, вдруг оборвав фразу, замолчала, печально опустила уши. Санни глянула на нее, вздохнула, потом с усилием изобразила на лице улыбку: — Вот что, Танни! Не забивай ты себе этим голову! Не знаешь, что писать — ну так и не пиши! Я вот теперь вообще запретила себе заглядывать вперед. Просто радуюсь тому, что есть сейчас: нос и уши на месте, сижу в тепле, солома мягкая, меня кормят-поят, друзья рядом — что еще и надо?! И замолчала, неподвижно застыв и странно блестя глазами. Танька посмотрела на принца — тот сидел, облокотившись на стол, с задумчивым видом и вертел в руках соломинку. Должно быть, почувствовав на себе взгляд сиды, он вдруг кивнул — то ли подтвердил слова Санни, то ли просто так — да какая, в конце концов, разница! Конечно, им всем сейчас невесело, это понятно — но ведь Санни действительно права: нужно заставлять себя радоваться жизни — чтобы продержаться вопреки всему! Назло лживым монахам, назло вероломной королеве Альхфлед! Внезапно Танька выскочила из-за стола. Воскликнула — бодро, звонко, весело: — Знаете, ребята! А я, пожалуй, так и поступлю! Все равно у меня нет ни чернил, ни пера, ни бумаги — да и слава богу! Пойду, и правда, жуков искать — а об этой писанине дурацкой даже думать не стану! А монахи — пускай они идут лесом, полем, болотом да торфяником! И решительно направилась к куче соломы.* * *
Робин и Орли обосновались на вытоптанной лужайке неподалеку от ворот: провести их внутрь имения Мабин, конечно же, не смогла. Впрочем, Робин на это и с самого начала особо не надеялся, а уж когда узнал о визите королевы... В общем, и тому-то, что начальник охраны смилостивился и разрешил мимам выступить возле стены, а не погнал прочь, надо было радоваться как настоящему чуду. Кажется, Орли тоже это поняла: вздохнула, но приняла как должное. Что ж, придется им теперь надеяться на еще большее везение... — Эй, мим, о чем задумался? Обещал представление — ну так и начинай! Кричал тощий парень — высоченный, но по-подростковому нескладный. Кричал по-камбрийски — Робин даже узнал элметский выговор: был у него в Уэстбери знакомый из «легиона сирот». Но этот, конечно, никаким легионером не был: и молод был чересчур, и одет в какие-то обноски. А стоял парень посреди кучки зрителей — маленькой, но на редкость разношерстной. Робин внимательно рассматривал их всех — чтобы не ошибиться в важных мелочах. Вот кучка ребятишек — и совсем малышня, и постарше: как же без них? Эти поспеют всюду, было бы только на что поглазеть — хоть на представление, хоть на поединок, хоть на казнь. Вот двое стариков-англов — один однорукий, другой с безобразным шрамом через всё лицо. Ну, с ними всё ясно: мерсийцы-ветераны — может, кередигионской усобицы, а может, даже Зимнего похода на Хвикке. Что ж, эти бриттам боевые товарищи, съели с ними пуд соли — значит, перед ними можно играть и на камбрийском. Это хорошо: девочке-ирландке все-таки будет попроще. Вот две молодые камбрийки. По одежде — служанки. Пожалуй, это еще лучше: если представление служанкам понравится, с них, может, и станется придумать, как провести лицедеев внутрь... Ага, Мабин им уже что-то нашептывает! А вот монах-ирландец — а может быть, и бритт — их, пока выговор не услышишь, не различишь: и одеваются в одно и то же, и лбы себе бреют одинаково. Этот явно оказался здесь случайно: растерянно озирается, крестится, шепчет молитвы. Скорее всего, пришел по каким-то надобностям в Бат — да так туда и не попал. Эх, узнать бы у него, что там творится, хотя бы в окрестностях, — вот только сейчас это совсем никак! А вот шутить на божественные темы при нем, пожалуй, не сто́ит! Так, а где же гезиты, где шерифовы дружинники, где, наконец, сам шериф? А нет никого — и это тоже понятно: у шерифа же гостит ни много ни мало королева Мерсии. Как же все-таки некстати она сюда заявилась: чего доброго, весь замысел из-за нее порушится!.. Ладно, потом будет видно! Робин еще раз обвел публику взглядом, потом обернулся к стоявшей чуть позади него Орли, подмигнул ей, ободряюще улыбнулся. Шепнул по-камбрийски — тихо, но так, чтобы та услышала: — Ну, красавица, начали! Орли выступила вперед, тряхнула головой — распущенные огненные волосы водопадом обрушились на плечи. Широко улыбнулась. Вскинула левую руку с зажатым в ней большим греческим тимпаном. Ударила по нему правой рукой — раз, другой, третий — и закружилась в танце, выстукивая несложный ритм всё громче и громче, всё быстрее и быстрее — спасибо Гвен и за инструмент, и за науку! Что ж, пора и ему тряхнуть стариной, вспомнить молодость! Вылетел к публике — словно сорок лет с плеч скинул! И сразу вошел в роль. Принял страдальческую позу, состроил печальную гримасу. И громко, протяжно прокричал, почти пропел, устремив взгляд на стоящую среди зрителей Мабин: Должно быть, дьявол нашептал Мне в жены девку взять немую! По слову доброму тоскую Я так, что кушать перестал! Слова для представления они со Сваммом и Гвен придумывали, пока Орли спала. Особо не мудрствовали: брали куски старых сатир и сшивали их вместе, лишь изредка досочиняя совсем новое. И все равно работа оказалась трудной. А ведь так надо, чтобы зрители это представление приняли, чтобы кто-нибудь расхвалил его шерифу!.. Робин перевел взгляд на Орли — та, всё так же широко улыбаясь, кружилась и вовсю колотила в тимпан. Хорошо колотила: и ровно, и не чересчур громко — слова не заглушала, а правильное настроение поддерживала, молодец! Потом окинул глазами публику — ага, служанки уже дружно хихикают, а Мабин пуще всех. А потом посмотрел на ворота. И вдруг увидел, как те приоткрылись и в них показался немолодой длинноносый мужчина, закутанный в темно-синий плащ.* * *
Есть на свете такая игра-головоломка, которую леди Хранительница называла странным, жужжащим, как запутавшаяся в волосах пчела, словом «пазл». Танька помнила пазлы с раннего детства: когда-то давным-давно мама подарила ей несколько нарезанных на кусочки картинок, и из этих кусочков она собирала то дракона, то корабль, то рыцаря на коне. Довольно быстро игра эта ей наскучила — больше всего огорчало то, что ничего нового из одних и тех же кусочков собрать было невозможно: то ли дело рисование! Вот и отправились пазлы в дальний ящик с нелюбимыми игрушками, а потом и вовсе потерялись... А теперь старая игра словно бы вернулась к Таньке — после того, как та наковыряла в куче соломы целую пригоршню обломков синих блестящих жуков: отдельно надкрылья, отдельно ножки, отдельно головы, отдельно куски туловищ. Сейчас она пыталась собрать из этого крошева хотя бы одного целого жука — а тот никак не желал складываться. Глупое, бессмысленное занятие? Может быть — но какая разница, как это выглядит со стороны, если впереди пугающая неизвестность, от которой так хочется отрешиться? Да, поначалу Танька взялась за эту кропотливую работу, просто чтобы отогнать печальные мысли и вообще назло врагам — но не заметила, как увлеклась по-настоящему. Вскоре она собирала свой пазл самозабвенно, с упоением — так, что Санни и принц притихли и сидели неподвижно, боясь помешать. И жук все-таки собрался — небольшой, едва ли не в два раза мельче хорошо знакомых Таньке майских хрущей, весь блестяще-синий, со стройным приплюснутым телом, с большими выпуклыми глазами, длинноногий, длинноусый¹. Никогда прежде не виданный — и все-таки удивительно знакомый. И, может быть, несущий спасение! — Санни, Санни!!! Смотри скорее, кто у меня получился! Та пододвинула стул к подруге, присела рядом, с недоумением посмотрела на составленного из кусочков жука, пожала плечами. — Ну, жук как жук! Мэтр Гури всяких показывал — по-моему, и таких тоже... А может, и не таких — не помню уже. И осеклась: должно быть, заметила Танькины досаду и огорчение. Продолжила, запнувшись: — Нет, он, конечно, красивый — только немножко страшноватый... А Танька в ответ недовольно фыркнула — и тут же возбужденно, радостно воскликнула: — Да разве же дело в том, что он красивый? Санни, посмотри внимательнее! Ну же! Помнишь экскурсию на верфь? Помнишь испорченные дубы? Помнишь мастера Сигге и его рассказ? А жуков этих — их ведь здесь очень, очень много! Ну как же можно было забыть тот майский поход — нежданный-негаданный, но от этого ничуть не менее интересный? Устроил его Олаф — договорился с отцом. На следующий день почти вся «двоечка» явилась в деканат, прямиком к мэтрессе Александре, с просьбой отпустить их в среду с занятий по римскому праву на экскурсию по верфи. Почти — потому что Танька благоразумно к друзьям не присоединилась — чтобы своим неумением врать ничего не испортить. Была в этой затее маленькая хитрость: сэр Эгиль был согласен принять гостей в любой день, а вовсе не только в среду. Но кто бы упустил такую возможность сбежать под благовидным предлогом со сдвоенного семинара нелюбимого преподавателя? А на верфи оказалось и правда здорово! Здорово, несмотря на то, что встретивший студентов пожилой ирландец в рабочей одежде и не подумал показывать им доки и строящиеся в них корабли, а сразу же повел на склады. Здорово, потому что на Таньку еще по дороге обрушился новый, неизведанный мир. Перекликались между собой рабочие, стучали плотницкие топоры, звенели молоты в якорной кузнице, пыхтела паровая машина, от смолокурен ветер доносил вкусный запах соснового дегтя. А мастер Сигге Барквид, молодой, веселый, бойко рассказывавший с певучим скандинавским акцентом о вверенном ему хозяйстве — штабелях дубовых бревен и досок — и при этом успевавший украдкой любоваться стройной белокурой Санни, был таким милым! Да и слушать мастера Сигге было интересно — и неважно, что рассказ его был не о морских путешествиях и даже не об устройстве кораблей и доков, а всего лишь о древесине: как ее заготавливают, как сушат, как вымачивают в морской воде... Оказалось, даже выбрать в лесу правильное дерево — это целое искусство! Не всякий дуб, сосну или ясень можно пустить в такое ответственное дело, как строительство корабля: имеет значение и форма ствола, и его прочность, и вес, и упругость. А уж если в древесине завелась гниль или поселились черви, то дерево, каким бы хорошим и крепким ни казалось с виду, годится лишь на дрова. Под конец экскурсии мастер Сигге показал «двоечке» порченное червями дубовое бревно. Кора на нем в нескольких местах была содрана, и в обнажившейся древесине виднелись большие овальные дыры. А потом Сигге продемонстрировал и самого червя — огромного, чуть ли не с палец длиной, бугристого, желтовато-белого, с просвечивающим кое-где через полупрозрачную кожу темным содержимым, с раздутой наподобие капюшона передней частью, из которой торчала коричневая голова с короткими черными челюстями. Извлеченный из бревна, червь вяло шевелился на ладони мастера, а тот с преувеличенно брезгливым выражением лица ходил от студента к студенту и каждому предлагал потрогать страшное чудище. Студенты — те вели себя по-разному. Серен, увидев червя прямо перед носом, взвизгнула и отскочила. Санни немного поморщилась, однако дотронулась до него кончиком мизинца. Падди хмыкнул, осторожно переложил червяка на свою ладонь, немного покатал по ней и вернул обратно. Танька... К ней мастер Сигге подошел с опаской и так и не решился протянуть ладонь. А она не осмелилась попросить дать ей дотронуться до червя — разрывалась между любопытством и страхом. Но вот кто поступил тогда по-настоящему неожиданно, так это Олаф. Мало того, что он решительно ухватил червяка двумя пальцами, так еще и тщательно рассмотрел его со всех сторон, поднеся к самым глазам. А затем задумчиво спросил, изрядно озадачив мастера Сигге, кажется, до сих пор не слыхивавшего о метаморфозе насекомых: — Почтенный мастер, а какой жук должен из него получиться? Потом они по очереди — и Олаф, и Танька, и даже переборовшая себя Серен, и вся остальная «двоечка» — долго ковыряли ножом несчастное бревно, пытаясь отыскать взрослого жука или хотя бы куколку. В конце концов повезло Падди: именно он, удачно отколупнув кусок отставшей коры, наткнулся на большую полость, в которой, закинув на спину невероятно длинные изогнутые членистые усы, неподвижно сидел громадный буро-черный жучище². Именно Падди и нес потом торжественно свою находку в Университет. Отогревшийся в его руке жук изо всех сил старался высвободиться: вертел головой, угрожающе щелкал заостренными на концах челюстями, размахивал усами, больно ударяя ими по пальцам, яростно скреб и толкался ногами. А страшный червяк был в итоге доверен Таньке, и та, гордая своей смелостью, шагала, держа его на ладони, позади Падди. — А-а-а... Вот ты о чем!.. Да помню я, помню, — вздохнула Санни. — И бревно источенное, и жука. И никакой радости, никакой надежды не появилось в ее глазах. Да как же так? Танька с удивлением посмотрела на подругу. — Санни?.. Та опять вздохнула. Повела плечом. — Думаешь, жуки тебе стену проточили? Так это не те. Ну да, тоже усатые, но мельче намного и цвета другого. Да хоть бы и такие же были: что тебе толку от дырок в бревне? Танька разочарованно фыркнула, с досадой махнула рукой. Принялась теребить Санни, убеждать ее: — Да при чем тут бревно? Смотри: стенка же из теса! Из тонкого!.. А жуки пусть и не те, но все равно же похожие — наверняка у них личинки тоже дерево точат!.. Ну давай попробуем, а? Постучим по доскам — вдруг рассыпятся! Хуже-то не будет! Не убедила. Санни снисходительно посмотрела на нее, вздохнула, принялась терпеливо втолковывать: — Ну, Фиск прибежит на стук. Или Тида Одноглазый — тот еще хуже: Фиск хотя бы девушек не лапает. Лучше уж сиди спокойно! И неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не Кердик. Тихо сидевший в уголке в начале разговора, к его концу принц как-то неприметно перебрался к той самой соломенной куче. И пока Санни объясняла Таньке, почему не надо шуметь, он внимательно, насколько позволял слабый свет масляной лампы, рассматривал доски наружной стены в тщетной надежде разглядеть в них червоточины. А потом, так ничего и не отыскав, просто наудачу слегка нажал на одну из них — самую широкую. И та внезапно переломилась — легко и почти беззвучно, обнажив многочисленные извилистые ходы, из которых посыпались головастые белесые червячки. А в затхлую полутемную комнату ворвался пахнущий речной водой и луговыми травами свежий ветер. И хлынул солнечный свет — ослепительно-белый, слепящий, сжигавший Танькины глаза. Охнув, сида зажмурилась, вскинула руку, загораживаясь от пылающего солнечного диска, светившего из образовавшейся в стене дыры прямо ей в лицо. А потом раздался гордый возглас принца Кердика: — Леди Саннива, вы свободны!* * *
Представление вовсю приближалось к концу. Несчастный муж уже успел сыскать лекаря для своей немой жены, лекарь уже уединился с ней якобы для лечения... Робин играл обоих — и мужа, и лекаря — даже не переодеваясь, лишь то набрасывая, то скидывая капюшон и говоря на разные голоса. Зрители, по счастью, оказались непривередливы и, вопреки всем опасениям, этому не возмутились: вполне искренне хохотали, иногда рукоплескали и то и дело выкрикивали обоим героям всяческие советы. Оставалось отыграть лишь последнюю сцену, в которой так и не исцеленная и едва не обесчещенная жена должна была устроить праведную расправу над мужчинами. А сейчас Орли опять танцевала и била в тимпан — сразу и поддерживала зрителям правильное настроение, и давала изрядно уставшему Робину возможность перевести дух. Робин и правда отдыхал. Незаметно отойдя в сторону, он прислонился к стволу росшей на краю поляны молодой липки, прикрыл глаза — да так и застыл, подставив лицо лучам не по-сентябрьски жаркого солнца. Неожиданно, совсем некстати, на него нахлынули воспоминания. В памяти всплыл такой же не по-осеннему солнечный сентябрьский день бог весть сколько лет тому назад, когда юный послушник со странным, непривычным для камбрийского слуха франкским именем Хродберт, изгнанный за богохульную проделку из глиусингского монастыря Кор Теудус, печально брел по дороге на запад, в сторону Гвира, всё дальше и дальше от родного Гвента... — Эй, парень! Не скажешь, это дорога на Кер-Ллухур? Спрашивавший выглядывал из нагнавшей Хродберта крытой повозки, влекомой парой мохнатых длинноухих мулов. Бритоусый как истинный римлянин, говорил он тем не менее на чистейшем камбрийском, да еще и с гвентским выговором. Этого только не хватало — еще, чего доброго, узнает сына поварихи Радалинды из заезжего дома Кер-Леона! А что будет с матушкой, если та узнает, что его вышибли из монастыря — уж лучше и не думать... Однако идти пешком дальше тоже не хотелось. Решение Хродберт принял быстро. Оглядел бритоусого — и по лишь ему ведомым, но до сих пор ни разу не подводившим признакам счел того безобидным простаком. Ухмыльнулся: — Подвезете туда — скажу! Вот так и прибился Хродберт к труппе мимов, что странствовала по Придайну под предводительством старого думнонца Пирана ап Кенуина. И провел в ней целых семь славных лет. Сдружился и с веселым коротышкой-подменышем Эрком — с тем самым, что потом осел в Мерсии и обзавелся прозвищем Свамм, — и с ворчливым толстяком Мадроном, и с ветреной красоткой Дероуэн, и с земляком-гвентцем Франсисом, когда-то так кстати согласившимся его подвезти... А потом пути их разошлись — по его собственной дурости: попутал бес Хродберта, к тому времени давно уже откликавшегося на имя Робин, не вовремя подшутить над жадным епископом. Пришлось от мимов уходить — чтобы не подставлять под удар старых товарищей. И началась совсем другая жизнь — та, которая прославила Робина Доброго Малого на всю Британию... Здесь, у ворот поместья, Робин почувствовал себя словно вернувшимся в те давние времена. Снова вытоптанный лужок на обочине дороги — сколько же раз такие поляны возле городских стен служили сценами для странствующих лицедеев! Снова жадные до зрелища зрители — сейчас они кричали от восторга, но попробуй только им не угоди: тут же кто-нибудь, не раздумывая, запустит в тебя комком грязи, а то и камнем. И снова ожидание самой главной награды для лицедея — аплодисментов... К реальности Робина вернуло противное жужжание. Вздрогнув, Робин открыл глаза. Отмахнулся от назойливого слепня, кружившегося возле уха, — и мысленно поблагодарил его: вовремя же заявился кровопийца, не дал заснуть! Оторвался от дерева, шагнул навстречу Орли, едва приметно кивнул ей. Повернулся к зрителям. Обхватил голову руками, согнулся, всем своим видом показывая ужас. Орли отбросила в сторону тимпан. Теперь в ее руке появилась длинная веревка. Стремглав подлетев к Робину, «немая жена» взмахнула ею... Миг — и веревка со свистом пронеслась совсем рядом с его спиной, обдав холодом — однако же до тела не дотронулась. Нет, какая же все-таки меткая рука у ирландки! Веревка свистнула еще раз, потом еще... Орли торжествующе мычала, усердно изображая немую, а Робин боялся шевельнуться: не ровен час, зацепит! — и только жалобно вскрикивал после каждого свиста. А зрители покатывались со смеху, шумели, кто-то принялся восторженно выкрикивать: «Не-ма-я! Не-ма-я!» Оставалось совсем немного: пробежаться по поляне, растянуться на ней, потом подняться, возгласить заключительные слова... И всё — как говорил магистр Пиран, пла́удитэ, ки́вэс!³ И вдруг толпа умолкла. Одна лишь веревка продолжала свистеть во внезапно воцарившейся тишине: видно, Орли так увлеклась, что ничего не замечала. А ведь что-то явно произошло! И, как назло, Робину, согнутому в три погибели, было не распрямиться, не попав под удары, — а значит, ничего не рассмотреть... Всё разъяснилось через считанные мгновения. Совсем рядом раздался низкий голос, властно произнесший по-саксонски: — Эй, девка, а ну-ка покажи свою веревку!* * *
Солнце нещадно пекло́, словно наверстывая упущенное за время недавних дождей и предчувствуя скорое возвращение ненастья. Пекло и ослепляло: жмурились даже принц и Санни с их нормальным человеческим зрением. А у Таньки перед глазами плавало, медленно меняя цвет, круглое пятно. Сейчас оно было сине-фиолетовым, и через него просвечивали чахлые травинки и валявшиеся среди них серые щепки и черные катышки овечьего помета. Опершись на руку принца, Танька стояла с опущенной головой, прятала лицо от солнца, щурилась. За спиной остался шерифов дом, зиявший теперь черной дырой в дощатой стене, но до свободы пока было далеко: впереди, шагах в тридцати, возвышалась еще одна стена — наружная, тянувшаяся вокруг поместья, выстроенная из желто-бурого камня. Ветер доносил из-за нее до Танькиных ушей человеческие голоса: гомон, смех, восклицания на саксонском и камбрийском языках. И всё это — и солнце, и ветер, и стена, и голоса, и даже саднящая боль в глазах — казалось каким-то нереальным, как в сновидении. Сильно кружилась голова. Так сильно, что Таньке казалось: если бы не поддерживающая ее рука принца, она бы сейчас ни за что не удержалась на ногах. А еще голова наотрез отказывалась соображать. Как раз в это время Санни что-то упорно втолковывала принцу — а Танька всё никак не могла сообразить, почему не понимает ни слова. Потом только догадалась: да они же говорят между собой по-саксонски! И тут же, словно услышав Танькины мысли, Санни перешла на камбрийский. — Танни, бежим скорее! Туда! Пока они не хватились! И, подхватив сиду под руки, Санни и принц побежали. Не к стене — к стоявшему чуть в стороне от нее маленькому сарайчику, состоявшему, казалось, из одной соломенной крыши. Не успела Танька толком сообразить, что происходит, как оказалась в полумраке землянки. — Мин бре́го, сэт ско́лдэ бе́о хэр! — быстро проговорила Санни, указывая принцу на середину засыпанного соломой пола. Перехватила вопросительный взгляд Таньки, пояснила по-камбрийски: — Тут был тайный ход наружу — на случай осады. Если остался — уйдете им... Мой принц, помогите мне: я одна не подниму! И, наклонившись, решительно ухватилась за край дощатого щита, просвечивающего сквозь тонкий слой соломы. Щит поднимали втроем: Танька тоже помогала изо всех сил, несмотря на кружащуюся голову. Под щитом обнаружился темный лаз с почерневшей от времени крутой деревянной лестницей. Из него сразу же повеяло запахом прелых листьев и потянуло холодом. — Ну! Ребята, скорее! Смелее, мой принц! Танни!.. — Санни запнулась, шепнула со вдруг усилившимся саксонским акцентом: — Кланяйся там Падди, передай ему от меня спасибо за счастливое время! И, заметив, что друзья стоят и растерянно смотрят на нее, воскликнула, не давая им опомниться: — Ну же! Спускайтесь быстрее, не спите! Но принц, всё так же недоуменно глядя на Санни, не двинулся с места. — А вы, прекрасная леди? — А я... — Санни снова запнулась, вымученно улыбнулась. — А я остаюсь. Ребята, вы очень славные, мне с вами было очень хорошо, но так надо... Будьте счастливы! И повернулась к двери. Опешивший принц растерянно смотрел ей вслед и молчал. А Таньку вдруг захлестнула яростная горячая волна недоумения, досады и гнева. Что же получается: они с Орли зря проделали весь этот путь? Да и не может Санни так просто взять и отречься от Падди — нет, здесь что-то не то! Потом вдруг подумалось: а ведь не отправься они в Мерсию, наверняка остались бы живы и кер-мирддинский вышибала Марх, и калхвинедец из Уэстбери! — и сида, не заботясь, как это должно было выглядеть со стороны, громко выкрикнула: — Да не слушайте ее, принц Кэррадок! Разве вы не видите: она не в себе! — и, вцепившись Санни в руку, поволокла ее обратно вглубь землянки, прочь от двери. — Да помогите же! Вы же хотите ее спасти, правда? Танькины слова подействовали: с принца словно спало оцепенение. Покраснев то ли от натуги, то ли от стыда, он быстро подхватил Санни под руку с другой стороны. Вдвоем они подтащили ее, рыдающую, обмякшую и уже не сопротивляющуюся, к лестнице. Танька, решительно отправившаяся в тайный ход первой, так и не отпустила руки подруги, и та покорно, тихо всхлипывая, последовала за ней. Замыкал маленькую процессию принц Кердик, смущенный, прятавший глаза, но крепко державший Санни за другую руку. Под ногами чавкала жирная грязь, поблескивала вода. Вскоре, впрочем, ход повернул, и стало так темно, что даже сидовы глаза перестали видеть. С десяток шагов Танька прошла вслепую, потом наступила на невидимый во мраке камень, едва не упала и лишь чудом не подвернула ногу. Вскрикнула — и тут же уловила эхо, отразившееся от совсем близкой преграды. Сердце ёкнуло: впереди тупик! Ловушка? Но рука уперлась в доски — и тут же скрипнули несмазанные петли. Дверь открылась неожиданно легко, откинулась настежь. И по несчастным Танькиным глазам вновь ударил яркий дневной свет.* * *
Они сидели среди густых ивовых кустов на берегу ручья. Принц расположился чуть в стороне, а Этайн приводила в чувство Санни. Устроив голову подруги у себя на коленях, сида перебирала ей волосы, гладила макушку, стараясь не дотрагиваться до ссадин и порезов, покрывавших ее обритую половину. Гладила — и тихонько нашептывала, успокаивая, как ребенка: — Подожди немножко: слева волосы у тебя скоро подрастут — я зелье такое знаю, чтобы им чуточку помочь, — а справа мы их подстрижем, подравняем — и будешь ты опять красивая-красивая! Падди увидит, обрадуется... И ничего страшного в коротких волосах для девушки нет! Знаешь, ведь и мама у меня тоже любит коротко стричься. «Цензор» о себе не напоминал: Танька ведь ни в чем не лгала — лишь умалчивала, что волосам все равно придется отрастать несколько недель. Впрочем, Санни и сама, должно быть, всё понимала — но не перечила, лишь смотрела на подругу сразу и растерянно, и виновато, и с глубоко затаенной надеждой. И как будто бы собиралась сказать ей что-то важное, но никак не могла решиться. — Ты не молчи, говори, Санни... Легче же станет, — пожалуй, Танька и сама никогда не смогла бы объяснить, где она находила нужные слова. Может быть, когда-то слышала похожие от нянюшки Нарин? Но нет, вряд ли... Санни жалобно посмотрела на Таньку, вздохнула. — Танни, понимаешь... Разве ж я по волосам своим плачу? У меня ведь там мать осталась — а я сбежала. Отец теперь на ней сполна отыграется... А я уже туда не вернусь: духу не хватит. Да и Падди стоит перед глазами... Значит, спину ему всю разбили?.. О норны, его-то вы так за что?.. — и вдруг, безо всякого перехода, спокойно, рассудительно продолжила, приподнимаясь: — Уходить отсюда надо. Если там хватятся... Я сама не понимаю, как нас еще во дворе не поймали — там же вечно кто-нибудь бродит. Танька задумалась, потом хлопнула себя по лбу. Воскликнула: — Так ведь снаружи какое-то сборище было — люди шумели, веселились, кричали. Наверное, все туда и ушли! — и, запнувшись, задумчиво добавила: — И знаешь, Санни... Я ведь на рассвете слышала в той стороне голос Орли, — только сама себе не поверила... А сейчас там тихо почему-то, странно! — Орли? — Санни удивленно глянула на Таньку. — Ей-то что здесь делать? Разве она не в Кер-Сиди? — а потом задумчиво посмотрела на просвечивавшую сквозь ивовые ветви далекую желтовато-бурую стену. И вдруг вскрикнула: — Ой! Танни, смотри-ка! Что это там? Следуя взгляду подруги, Танька повернула голову, всмотрелась вдаль. И испугано ахнула. Потому что там, наверху стены, стояли двое: желтоволосый мужчина в разноцветной одежде, застывший неподвижно с чем-то блестящим на голове, и напротив него метрах в двадцати — Орли в незнакомом красном платье с цветастыми рукавами, раскручивавшая пращу над головой.