* * *
Огромная плакучая ветла нависла над старицей Эйвона, свесила длинные косы ветвей в воду, словно задумавшаяся озерная дева. Бог весть сколько лет прошло с тех пор, как проросла ветла из крошечного семечка, принесенного ветром из окрестных ивовых зарослей. Год за годом набирала она силы, всё выше и выше поднимаясь над речной поймой, расцветала каждую весну зеленоватыми медвяными сережками, привечала сладким нектаром шмелей и земляных пчел, потом рассылала с ветром во все стороны пушистые семена. И никто, кроме докучливых жуков и гусениц, объедавших листья, не тревожил потом ветлу до самой осени, до самого листопада. Но бывали в долгой жизни старой ветлы и такие события, которых, обладай она человеческой памятью, не забыла бы никогда. Давным-давно, когда ветла была совсем юной, собралось как-то раз ни с того ни сего вокруг раскинувшегося неподалеку города множество злых и беспокойных людей: шумели, звенели железом, кидали за стены стрелы и огонь. А под вечер, когда город запылал, прибежали к ветле двое человеческих детишек — мальчишка и девчонка, перепуганные, заплаканные. Детишки просидели под ней всю ночь, дрожа от холода и переговариваясь друг с другом тоненькими жалобными голосами. А потом, чихая и шмыгая простуженными носами, опять пустились в путь — и растаяли в густом утреннем тумане. Но на память о них осталась ветле позабытая игрушка — бронзовый рыцарь: положил ее мальчишка в развилку между веточками, а уходя, там и оставил — да так потом и не вернулся. Вот и вросла фигурка в ствол, скрылась глубоко под корой. Редко-редко появлялись с той поры люди возле ветлы: иной раз забредал к ней охотник или рыболов, а однажды назначили друг другу свидание влюбленные. И если бы деревья умели удивляться, старая ветла непременно удивлялась бы каждому такому гостю. А сейчас вот подбежала к ветле запыхавшаяся рыжеволосая девушка в перепачканном зеленом платье. Подбежала, испуганно огляделась вокруг, чуть отдышалась — да вдруг и взобралась на толстую ветвь. Устроилась на ветле, полюбовалась на ее косы-ветви — а потом и свои собственные волосы принялась переплетать в две косы.* * *
На родине, на Эрине, Орли как раз с косами и ходила, а вот на Придайне носить их не осмеливалась: у бриттов-то косы только те женщины заплетают, что на войне сражаются. А здесь, в стране саксов, вдруг решилась: эти-то, поди, ответ за косы держать не заставят. Зато пока она их заплетет — может, и мысли в порядок придут! И правда, пока Орли, сидя на суку, занималась своими волосами, она совсем успокоилась. А как посмотрелась потом в озерцо, как на отражение на свое полюбовалась — так и вовсе расхрабрилась. Ну спросит у нее кто-нибудь про косы — так и что́ с того: можно подумать, она пращи в руках не держала? Еще и как держала — а когда позапрошлым летом эоганахтские разбойники напали на их хутор, она одному из них та́к в плечо камнем залепила, что того потом на руках унесли! Может, ей косы на Придайне как раз и положены! А фэйри этот носатый — чего его бояться? Это пусть о́н ее боится, само́й Орли, дочери Кормака Мак-Бриана из славного и древнего клана Дал Каш! И так размечталась она, сидя на ветке, что не заметила, как та стала вдруг подозрительно потрескивать под ее весом. А потом Орли неожиданно очутилась на мягкой мокрой земле, посреди сочной луговой травы — хорошо, хоть не в воде! Однако же опомнилась быстро. Сначала даже обрадовалась — тому, что не ушиблась. Потом посмотрела на ветлу — а у той сук отломился, на земле валяется. Вот ведь ужас какой! Ветла-то старая, могучая — а значит, запросто может быть непростая, волшебная! К тому же ветлы — они ведь тоже ивы, а ивы — деревья добрые и нужные, без их прутьев на Эрине ни дома, ни курраха не построишь. А уж как почитают их филиды и барды — даже сухой ивовой хворостины в костер ни за что не положат: разве ж можно жечь дерево стихотворцев! И ши — те, сказывают, тоже ивы любят и опекают. Ши... Ох, Этнин, Этнин, где же ты теперь?! Поднявшись и кое-как, по-быстрому, отряхнув платье от сора, испуганная Орли устремилась к ветле — просить у той прощения за нечаянно нанесенную страшную рану. Рухнула перед деревом на колени, прижалась к нему всем телом, обхватила руками покрытый желтыми пятнами лишайника ствол, зашептала древние, от бабки слышанные, слова извинения... Надо бы по-хорошему потом принести жертву древним богам — да только христианка Этнин наверняка рассердится, если об этом узнает, а разве от ши такое скроешь! А когда опомнилась Орли, то голову подняла да на ствол старой ветлы глянула — и остолбенела. Потому что как раз на изломе сука увидела черную фигурку — крошечного человечка. Не утерпела, протянула руку, до фигурки дотронулась — а та и упала ей прямо в подол. Выходит, простила ее старая ветла, да еще и отдарилась! С фигуркой в руке выбралась из поймы, пошла назад, в деревню, — а куда ж деваться еще, если впереди река, а слева и справа болото? И едва лишь выбралась на твердую землю — тут же, откуда ни возьмись, вновь встречает ее «фэйри-лицедей»! Смотрит на нее своими зенками бесстыжими, лыбится как ни в чем не бывало: — Ну, здравствуй опять, Орли! В который раз за день уже встречаемся — видать, одна у нас все-таки с тобой дорога! Ишь ты, с косами: никак на войну собралась?.. О, а что это у тебя в руке? А ну-ка, покажи! Насупилась Орли, зажала фигурку в кулаке покрепче. — Не дам! Это подарок мне — от волшебной ивы! И тут же смутилась. Видела бы ее сейчас Этнин — вот бы посмеялась! А может быть, и разозлилась бы, назвала бы — как это? — суеверной, что ли? И почему-то подумалось вдруг Орли, что если сейчас она себя преодолеет, то и гейсы никакие станут не страшны — ни ей, ни Этнин! И, вздохнув, Орли решительно протянула фигурку «лицедею». А тот повертел подарок ветлы в руках, рассмотрел со всех сторон — да и вернул обратно — как будто ничего особенного и не случилось. Потом, правда, заговорил все-таки, только вот совсем не то сказал, что ожидала: — Ты береги этого рыцаря, Орли. Память это — о тех, кто жил в Бате прежде, до прихода саксов. Может, и выручит он тебя чем, кто знает? — и вдруг добавил: — А о старой ветле не печалься: они и не от такого легко оправляются. Вот откуда только узнал он про ветлу-то? Ничего ведь Орли еще не рассказывала — ни про то, как сук отломила ненароком, ни про то, как у дерева прощения попросила, ни про то, как ветла ей отдарилась... Нет, все-таки фэйри он, как бы то ни было! И не совладала она со своим дурным языком: взяла да прямо так и спросила: — Ты-то сам кто такой? Адамова ли рода или из детей Дану? — Я? — «лицедей» пожал плечами. — Да просто старый Хродберт. А из чьих я детей — что тебе до этого? И вдруг рассмеялся — тоже как-то не по-человечески: вроде бы и весело, а только подхватывать этот смех Орли вовсе не захотелось — и даже улыбнуться не получилось. И сново похолодело у Орли в груди, снова кинулась было она от «лицедея» прочь — да не тут-то было! Молнией рванулся тот ей наперерез, ухватил за косу. — Вот что, красотка! Хватит уже от меня бегать, надоело! Может, послушайся ты меня в прошлый раз, дочка Неметонина уже домой бы к себе возвращалась. А теперь непросто будет ее вызволить: она же прямиком к шерифу в дом угодила. А коли не вытащим ее оттуда — может и беда случиться! И, поймав недоуменный взгляд Орли, пояснил: — Пока ты на ветле сидела да волосы расчесывала, Фрит, помощник мой здешний, от рощи до самых ворот за ней проследил. Жаль, не остановил: ну, так у нас и договора с ним такого не было. Да, думаю, и не послушалась бы Неметонина дочка его все равно. Она ведь сама туда попасть хотела, так ведь? — и вдруг, грозно посмотрев на нее, продолжил повелительно: — Ну, а теперь быстро объясняй мне: что она там забыла?* * *
Пиршественная зала «Белого Оленя», здешнего заезжего дома, из тех, что были заведены королем Пеадой во всех мерсийских городах на бриттский лад, показалась Орли после «Головы Грифона» и «Золотого Козерога» на редкость тесной, душной и темной, эль — кислым, а еда, не похожая ни на мунстерскую, ни на бриттскую, — совершенно непривычной и даже малосъедобной: один только черный ржаной хлеб чего стоил! Но выбирать не приходилось: Орли не ела ничего со вчерашнего дня, а старый Хродберт вздумал почему-то непременно накормить ее, да еще и за свой счет. Вот и сидела Орли за грубым деревянным столом, с трудом жевала не лезущую в горло густую перловую кашу, чуть-чуть приправленную бараньими потрохами, и во всех подробностях рассказывала своему новому знакомому, еще недавно казавшемуся таким подозрительным и опасным, о своих приключениях. Поведала старому Хродберту, и как саксонские парни похитили и увезли Санни и Падди из Кер-Сиди, и как Этнин бросилась их спасать, вымолив разрешение у самой Немайн — здесь сгоряча приврала Орли: сказала, что сама слышала тот разговор матери с дочерью, да только Хродберт так глянул в ответ, что у нее язык чуть не отнялся, — и о драке в керлеонском заезжем доме, и о едва не случившемся поединке... Как «лицедей» про филида по имени Овит услыхал, так и разулыбался отчего-то: не иначе, тот ему знакомым оказался. Однако же ничего старый Хродберт о знакомстве об этом говорить не стал — а расспрашивать Орли не осмелилась. Хродберт то мрачнел, то ухмылялся своим широченным ртом — но слушал внимательно, лишь иногда перебивал Орли и что-нибудь переспрашивал. А та всё рассказывала и рассказывала — и сама себе удивлялась: как же складно у нее получается, не хуже, чем у Этнин! Удивлялась — и еще крепче сжимала в кулаке черную бронзовую фигурку — подарок волшебной ивы. И чудилось Орли, что рыцарь-то этот и подсказывает ей правильные слова... Совсем немножко уже и оставалось рассказать Орли, когда из полутьмы пиршественной залы к их столику подошел неприметный человек в синей тунике, с блуждающим взглядом и неприятной ухмылкой на лице. Подошел — и хлопнул старого Хродберта по плечу: — Зэсс хаал, Робин! Ху гэз? Повернулся Хродберт — и ничего не сказал в ответ, лишь поморщился. Но человек тут же быстро кивнул — и отступил вглубь залы, исчез в полумраке. Да поздно уже. Услыхала Орли, как тот Хродберта назвал. Языка не знала — а имя уловила. И так обидно ей стало: она-то этому «лицедею» всё, как батюшке на исповеди, рассказала, а тот даже имя ей назвал ненастоящее, да еще и нарочно такое придумал, чтобы язык сломался! И дружок у него, оказывается — мутнее некуда, как есть разбойник! В другой раз, может, и смолчала бы Орли, но сейчас всё сложилось вместе в ее голове — и усталость, и обида, и страх за Этнин... Вот и не сдержалась, всё высказала: — Я-то решила, что ты лицедей честный, — а ты, выходит, и не лицедей никакой, и не честный, и не Хродберт, а Робин! — и вдруг, осененная догадкой, воскликнула: — Да не тебя ли Добрым Малым кличут? Ухмыльнулся Хродберт-Робин в ответ: — Была нужда мне врать! Хродбертом меня матушка нарекла, а как уж потом люди имя переиначили — не моя забота. Лицедеем ты сама меня сочла — да не очень и ошиблась: мне лицедействовать не раз доводилось. А друга моего ты не бойся: может, лицом он и не вышел, но человек добрый. И не кричи так, пожалуйста, а то, не ровен час, вышибала явится — а снаружи, между прочим, дождь хлещет. Тут Орли совсем растерялась: выходит, и не соврал ей Робин ничуть. Да и оказаться после теплой и сухой залы «Белого Оленя» под проливным дождем ей, по правде говоря, совсем не хотелось. Вот и замолчала она, в миску носом уткнулась да и принялась перловку доедать. Однако же спокойнее ей не стало ничуть. Вот что ждать от Робина от этого? Больно уж нехорошие слухи ходили про Доброго Малого по Глентуи: будто бы стольких ротозеев он обманул да до нитки обобрал по всей Британии, что целый Кер-Сиди наберется и еще останется. Одно только Орли немного и успокоило: вспомнился вдруг разговор с Этнин и с покойным Мархом, тот самый, что случился возле Лланхари. Раз Этнин сказала тогда, что никакой Робин не фэйри — значит, так оно и есть: уж настоящая-то ши в этом точно не ошибется! Бог весть сколько просидела Орли за столом. Она бы и дольше там оставалась — да только Робину, видно, ждать надоело. Встал Робин из-за стола, дотронулся до ее плеча. — Всё, кончился дождь. Пора нам в путь, красавица! Не попросил — приказал. Спокойно, но твердо. А на Орли словно бы опять морок навалился: ни слова поперек сказать не сумела. Поднялась покорно да и побрела следом за Робином к выходу — по-прежнему крепко сжимая в руке бронзового рыцаря.* * *
Немощеная, раскисшая после недавнего ливня, совсем не похожая на римский тракт дорога оказалась самым настоящим испытанием для Орли. Не прошла она и мили — а уже успела два раза поскользнуться и, если бы не подхватывавший ее каждый раз Робин, наверняка основательно искупалась бы в жидкой грязи. Притихший было дождь вскоре припустил опять и уже не останавливался, всё лил и лил, промочил волосы Орли до корней, сделал тяжеленными косы, напитал ткань платья холодной водой. Мокрое платье облепило тело, и пристроенный за пазухой бронзовый рыцарь теперь больно царапал кожу. А плащ с капюшоном, как на грех, так и остался в «Белом Олене» — ну вот что помешало всего-то навсего подняться по лестнице и прихватить его с собой?! Робин-то вот в плаще, не мокнет! Наконец, преодолев глубокую и широкую лужу, промокшая насквозь и основательно продрогшая Орли не выдержала, переборола страх: — Куда мы хоть идем-то, Робин? — К друзьям, — буркнул тот в ответ, не сбавляя скорости. Прошли еще с десяток шагов, и Орли снова не утерпела: — Что хоть делать-то мне надо будет? Робин обернулся, посмотрел на нее, ухмыльнулся: — Да ничего. Ты и так помогла хорошо: всё мне рассказала. Так что подождешь просто, пока мы с делом управимся. Вздохнула тихонько Орли, но ничего не сказала: что обиделась, решила не показывать. И правда, уж кому, как не прославленному ловкачу и пройдохе, Этнин и Санни выручать? Не ей же, деревенщине мунстерской? Да только Робин, похоже, вздох расслышал. Понял, правда, по-своему: — А из заезжего дома я тебя увел, потому что нечего тебе там делать. Орли так на него и уставилась: чем же она так в доме-то заезжем помешала? Не стал Робин дожидаться вопроса, сам пояснить догадался: — Стряслось что-то в городе, а что — я пока и сам не понял. Не ровен час, и до старого Коллена доберутся, и до его заезжего дома. И вновь зашагал по дороге. А Орли всполошилась не на шутку. Там же, в заезжем доме, вещи остались — и ее, и Этнин! И платья новые, и зелья целебные, и всякие штучки волшебные, что подружка-ши с собой привезла! Но больше всего она испугалась почему-то не за платья и не за зелья, а за сшитые друг с другом листочки, в которых Этнин все время что-то писала таинственными, непонятными значками-буквами. А ведь листочки эти так и остались сиротливо лежать в плетеном коробе, брошенном посреди тесной комнатушки... Вот и остановилась Орли, приотстала от Робина. Хотела даже кинуться бегом назад, к городу — да вдруг оробела. Остановилась в раздумьях — а тут и Робин обернулся. — Ты чего? Говорю же: нечего там теперь делать!.. — Там вещи наши... — Орли даже удивилась, услышав свой голос — робкий, жалобный. И ведь не притворялась ничуть! Пожал плечами Робин. — Ну и что? Вещи — дело наживное: вчера были, сегодня нет, а завтра опять будут. Плюнь на них — увидишь: сразу полегчает! Отвернулся и вновь зашагал по дороге — прочь от Бата, от «Белого Оленя». Вот только Орли за ним не пошла — так на месте и осталась. — Нельзя записи Этнин бросать! — сказала решительно. — Не пойду я дальше! Вновь обернулся Робин. Глянул на Орли — как мечом насквозь пронзил. Да только та взгляд его на этот раз выдержала, своих глаз не спрятала. Так и стояли, друг на друга смотрели — долго-долго. А потом сдался Робин, в сторону взгляд отвел. Вздохнула Орли, косы поправила. А заодно и фигурку рыцаря, спрятанную на груди, потрогала. — Прости, Робин, но не по пути нам. Возвращаюсь я. Если не спасу листки эти — Этнин меня никогда не простит. Так-то вот! Повернулась к нему спиной, сделала шаг, другой... И услышала вдруг: — А ну, стой! Не блажи́, дай подумать. Остановилась. Голову повернула — а Робин-то, оказывается, тоже развернулся, следом за ней идет. А тот подошел к Орли, остановился, чуть помолчал — должно быть, обдумал что-то. И махнул рукой: — Ладно! Чуть раньше, чуть позже — разница невелика. Пошли обратно!* * *
Батский заезжий дом с самого начала не понравился Орли: показался неуютным, не то что «Голова Грифона» или хотя бы «Золотой Козерог». И кормили в нем невкусно, и посетители говорили все как на подбор на непонятном саксонском языке, и даже хозяин был каким-то подозрительным. Каким бы вежливым и солидным ни старался выглядеть старый Коллен ап Блит, ну не внушал он Орли доверия, и всё тут! Во-первых, разве забудешь, как неласково встретил он их поначалу, а во-вторых, он же саксонский бритт! «Саксонские», — так окрестила мысленно Орли всех здешних бриттов без разбору — и элметцев, и калхвинедцев. И ничего хорошего она от них не ждала — после боя в деревне, когда Морлану пришлось защищать от такого вот бритта Этнин, после «двух калхвинедских дур», из-за которых та попала в плен к саксонскому шерифу. Вот и шла Орли к заезжему дому с твердой уверенностью, что никакой помощи от его хозяина не дождется. Да и вообще не ждала от этого похода ничего хорошего — однако же была по-прежнему твердо настроена спасти хотя бы записи Этнин. И действительно, мрачные ожидания вскоре стали оправдываться. Не успели показаться из-за холма желто-серые стены Бата, как Робин насторожился. Придержал Орли за руку: — Подожди, красавица, не спеши! Не нравится мне там что-то — дай-ка послушать! Тут и сама она услыхала далекие людские голоса. А еще почуяла запах дыма, слабый, но вполне отчетливый. Даже испугалась: неужели заезжий дом горит вместе со всем добром? Но Робин тут же успокоил — словно бы тревогу Орли угадал. Послюнявил палец, поднял высоко вверх, потом сказал уверенно: — Кто-то в Суэйнсуике очаг растопил — ветер оттуда, — и пояснил, поймав недоуменный взгляд Орли: — Суэйнсуик — это деревня такая, от Бата неподалеку. — А... — протянула та в ответ, чуть успокоившись и подивившись несуразному, звучащему прямо-таки по-птичьи, саксонскому слову. Но не успела Орли облегченно вздохнуть, как Робин продолжил: — А вот люди-то галдят не в Суэйнсуике, а в городе. Говорил же я: неспокойно там. Так что давай-ка иди за мной, не торопись! И если что-нибудь сделать велю — значит, так и делай: дурного не посоветую. Ясно? Вот теперь Орли и правда вздохнула — только уже не от облегчения, а от дурных предчувствий. А потом мрачно кивнула да и поплелась дальше в сторону Бата — уже не рядом с Робином, а позади. Когда добрались, наконец, до «Белого Оленя», увидели: никакой помощи от старого Коллена и правда не будет — только совсем не по его вине. Потому что и в самом «Олене», и вокруг него творилось что-то непонятное и явно нехорошее. На всякий случай близко подходить не стали — вернее, Орли сунулась было, да Робин не пустил. Остановились возле ивовых зарослей шагах в пятидесяти от заезжего дома: видно уже много, а сам внимания еще особо не привлекаешь. Первое, что бросилось Орли в глаза, — настежь распахнутые двери. Из пяти входов построенного на камбрийский лад заезжего дома с дороги было видно лишь два — и в обоих, как муравьи, туда и сюда сновали люди в синих и бурых туниках, вытаскивали наружу какие-то сундуки и мешки. Несколько простоволосых бородатых воинов, кто с топором, кто с длинным копьем, стояли возле большой кучи уже вынесенных вещей — явно охраняли ее от любопытных. А таких хватало: между заезжим домом и по-прежнему запертыми городскими воротами толпилось несколько десятков мужчин и женщин — пожалуй, раза в два, а то и в три, больше, чем Орли видела здесь утром. Они-то и шумели, переругиваясь друг с другом, — и смотрели теперь уже не на опущенную решетку, а на сваленные в кучу вещи — одежду, перины, посуду, бочонки... А когда Орли пригляделась получше, то ахнула — потому что чуть ли не на самом верху этой кучи виднелся знакомый плетеный короб — тот самый, с записками Этнин. Сначала обрадовалась — а потом сердце так и упало. Как теперь к нему, к коробу, подобраться-то, если рядом стоит стража оружная? Да и уцелели ли в коробе листочки, не выбросили ли их эти люди? И снова Робин как будто на лице ее всё прочитал. Спросил тихо: — Что это ты там разглядываешь? Свое добро углядела? Кивнула. Потом шепотом пояснила: — Короб видишь наверху? Вот в нем те листочки и были — только ведь не добраться... А Робин в ответ лишь плечами пожал: — Подожди-ка, дай покумекать — что-нибудь да придумается! Но замолчал надолго. Орли неотрывно смотрела, как он беззвучно шевелил губами, морщил лоб, перебирал пальцами что-то то ли воображаемое, то ли невидимое. А потом вдруг Робин хлопнул себя по коленке, ухмыльнулся широченным ртом. Шепнул: — Ну что, зададим им жа́ру? — и подмигнул Орли. — Ух, как у них сейчас всё заполыхает! Растерялась Орли. Так-то Робин уже не казался ей страшным — хотя бы потому, что у нее был спрятан на груди чудесный бронзовый рыцарь, подарок от волшебной ветлы, так вовремя подсказывающий нужные мысли и слова! А тут вдруг опять оробела ирландка. Ну, не фэйри Робин, так и что с того? Колдуном-то это ему быть вовсе не мешает! А вдруг призовет он сейчас на помощь Тайренна-громовника, а тот и запалит «Белого Оленя» небесным огнем? — Ты что, и правда поджечь их собрался? — спросила осторожно, с улыбкой, будто бы в шутку. Но Робин в ответ лишь рассмеялся: — Еще не хватало! Чтобы старый Хродберт до такого докатился, живых людей жечь — и не думай даже! Я лишь напроказничаю маленько, молодость свою вспомню! — и, подмигнув, продолжил: — Ох, и быстро же тебе бегать придется, красотка! Как стражники в толпу кинутся, от вещей отвлекутся, — несись стремглав за листочками своими и сразу назад! В этих кустах как раз и спрячешься. А потом подхватил свою суму — и юркнул в ивовые заросли.* * *
Почтенный Паули ап Танги, житель горняцкого поселка Менхениот, был, пожалуй, самым знаменитым и самым уважаемым колдуном-рудознатцем в Думнонии. От Нансморно на западе и до Пеоннума на востоке, от Тинтагеля на севере и до Торре на юге не было места, где бы не ступала его нога. Шесть по-настоящему больших и богатых оловянной рудой месторождений, открытых им только за последнюю дюжину лет, — шутка ли для мест, казалось бы, исхоженных и изрытых их жителями вдоль и поперек? Ну а сколько появилось благодаря старому Паули маленьких, не столь славных, но все равно нужных людям оловянных и медных шахт — этого, должно быть, не сосчитал бы уже никто, кроме разве что его самого́. Но старик, если его кто-нибудь об этом спрашивал, в ответ лишь усмехался в усы да пожимал плечами. А уж что помогало рудознатцу в его ремесле — благоволение здешних подземных фэйри-стуканцев или же диплом университета Кер-Сиди, украшенный подписью самой Неметоны, — такой вопрос задавать и вовсе никто не решался. Так бы странствовал и дальше почтенный Паули ап Танги по Думнонии с неизменным своим геологическим молотком, похожим на боевой клевец, и с заплечным мешком, полным загадочных для непосвященного камней-образцов, да только старость не радость. Пришло время — и навалились на него болячки: то надолго пристанет кашель, то спина разболится, то колени заноют. Грешил старик и на возраст свой немалый, и на вечно попадающийся в думнонских рудах ядовитый мышьяк, от которого, как ни старайся, все равно не убережешься. Вздыхал, сокрушался — а что толку-то: от одних лишь вздохов и сетований здоровья не прибавится. Но и примочки из трав, которыми пользовала его в Менхениоте местная знахарка, помогали с каждым разом всё хуже и хуже. И в один прекрасный день, едва оправившись от очередного приступа жестокой ломоты в спине, старый Паули пустился в путь. Отправился, как всегда, пешком, однако на сей раз налегке — без мешков и без рудознатских инструментов, лишь с кошелем расписок леди Хранительницы да с верным ножом, что и от волка оборонить мог, и от лихого человека. И лежал путь его в славный город Бат, к чудесным целебным источникам, способным если не излечить окаянные хвори полностью, то уж наверняка облегчить. Где своими ногами, где на попутных колесницах, несколько дней добирался старик до заветного города — да только, видать, затеял это путешествие он не в добрый час. Встретил его Бат запертыми воротами и множеством таких же неудачников, шедших в город по разным надобностям, да так в него и не попавших. Ох, и долго пришлось стоять Паули в этой толпе! Чего только он ни увидал: и как переругивались друг с другом усталые горемыки, искавшие, как и он, избавления болезней и никак не могшие дождаться лечения, и как гримасничал перед двумя девчонками-ирландками подозрительно знакомый человек в красном колпаке, и как ненадолго все-таки приоткрылись ворота... Ну, и толку с того было, что они приоткрылись? Вышел из ворот отряд стражи — решетка опять и опустилась. Стражники — те сразу в здешний заезжий дом кинулись, повыгоняли оттуда всех постояльцев, потом выволокли дородного бритта в разноцветной одежде — должно быть, хозяина — и увели его куда-то по узкой разъезженной дороге. А те воины из стражи, кто остался, принялись вытаскивать из заезжего дома вещи, рыться в них, что-то искать... Впрочем, наблюдал старый Паули за разорением заезжего дома совсем недолго. Вскоре пошел дождь, и старику стало совсем ни до чего. Укрывшись плащом, он спрятал голову под капюшон да так и застыл, нахохлившись, как большая несуразная птица. Опомнился Паули от шума и ругани. Какой-то длиннобородый горбун в странной, явно иноземной, красной длиннющей тунике, заляпанной бурыми пятнами, с висящей через плечо большой, явно тяжелой серой торбой, просачивался через толпу. Он шел нетвердым шагом, пошатываясь, и при этом отчаянно работал локтями, расталкивая окружавших его людей. Поравнявшись с Паули, горбун сильно качнулся, блаженно улыбнулся слюнявым ртом, обвел старика мутным бессмысленным взглядом и дохнул на него густым винным перегаром. А потом, пробормотав что-то непонятное, двинулся дальше — и тут же налетел на пожилую бриттку, закутанную в сине-белый клетчатый плед, какие носят в северном королевстве Алт Клуит. Женщина пошатнулась, испуганно вскрикнула, взмахнула руками. — Эй, полегче! — черноволосый парень в таком же сине-белом пледе двинулся на горбуна. — Что матушку мою толкаешь, пьянь? — А-а, так я тебя оби-и-идел? — протянул, почти пропел горбун с каким-то совсем неведомым выговором и вновь блаженно разулыбался. — Ну-у, дава-а-й я тебе виру заплачу-у! Я ны-ынче бога-а-атый... — и полез в свою огромную торбу. Парень настороженно отшатнулся, даже схватился за рукоятку висящего на поясе ножа. Но горбун и правда извлек из торбы полную горсть желтых металлически блестящих крупинок. — Во! Вида-ал! Держи — я сегодня ще-е-едрый! Золото чисте-ейшее, боге-е-емское... — всё так же певуче объявил он во весь голос, протягивая молодому бритту наполненную желтыми блестками ладонь, — и вдруг пошатнулся, судорожно взмахнул руками, хватаясь за воздух, и рухнул лицом вниз в дорожную грязь. А из раскрытой торбы его на землю потоком хлынуло содержимое — та самая блестящая желтым металлом крупа. — Золото! Золото рассы́пали! — понеслось по толпе. И толпа, только что спокойно, даже равнодушно, наблюдавшая за тем, как стражники уводили хозяина заезжего дома, вмиг оживилась. Первой кинулась к рассыпанному богатству та самая бриттка в алтклуитовском клетчатом пледе. Однако не успела она даже дотронуться до золотистых крупинок, как на золото черным коршуном налетел монах-ирландец: отпихнул женщину, присел, принялся загребать блестящие зернышки огромными ладонями в подол рясы. Но и монаха тут же оттолкнули. Делить рассыпанное золото бросилась не вся толпа — всего-навсего человек шесть-семь. Но и их хватило: шум, крики, звуки оплеух, истошный женский визг... А потом в свалку ворвались стражники — все, что были возле заезжего дома. Зазвучала отрывистая саксонская брань, перемежающаяся ирландскими проклятьями и визгливыми женскими стенаниями. А почти пустая, легкая торба взметнулась над дерущимися и, пролетев с полдюжины шагов, шлепнулась прямо перед стоявшим поодаль Паули. Вот так почтенному рудознатцу тоже перепала щепотка крупинок. И первое, что он сделал с ними, — рассыпал по ладони, внимательно рассмотрел и осторожно понюхал. А понюхав, поморщился и ухмыльнулся. Острые грани кристалликов, легкий запах серы — как же всё это было ему знакомо!.. И когда к старому Паули подошел высокий стражник-англ и потребовал отдать чужое золото представителю власти, тот без колебаний пересыпал ему в ладонь все крупинки. Едва лишь довольный стражник скрылся из виду, двое бриттов — худощавый старик с висячими седыми усами и заметно прихрамывающий мужчина чуть помоложе, с алтклуитским бело-синим пледом на плечах и с большим шрамом на подбородке, явно воин-ветеран, — отделились от толпы и направились прямиком к Паули. Тот, что был постарше, почтительно поклонился. — Уважаемый Паули ап Танги, я не ошибаюсь? — заговорил он с родным думнонским выговором. — К вашим услугам, — важно кивнул тот в ответ. Худощавый думнонец помялся некоторое время, попереминался с ноги на ногу, поотводил глаза — и, наконец, все-таки решился. Сначала представился: — Я Эрван ап Бреок ап Маррек, Вилис-Румон из Кер-Тамара, — а потом смущенно продолжил: — Помню, как вы возле нашего города медную руду искали... А скажите, почтеннейший, почему вы это золото так легко стражнику отдали? Усмехнулся рудознатец: — Зачем мне чужое добро? Да и мне ли, старому, с воином драться? А вообще, зря и он на это золото позарился, и те, что свару промеж друг друга учинили! Не золото это вовсе никакое. По-правильному камешки такие пиритом зовутся, а по-простому — золотом дураков. Огонь они высекать годятся, серу из них получить можно, даже железо выплавить — но настоящего золота из «дурацкого» не добудешь. Ох, и насмотрелся я на пирит в свое время! Есть в Керниу одно местечко, зовется Волдырем Мэйрион, так вот там... Договорить Паули не успел: тут же его перебил хромоногий бритт-северянин: — Мэйрион, говоришь, почтенный? А ведь где Мэйрион поминают, там и Робин наш Славный является! Да уже не он ли, подлец эдакий, золото фэйри нам нарочно разбросал, чтобы мы тут дрались да его тешили? Эй, никто пьянчужку этого иноземного не видал? Кинулись искать — какое там! Того и след простыл давным-давно — одна лишь изорванная красная туника валялась в придорожных кустах.* * *
Орли прямо-таки сияла от счастья. Мало того, что спасенные листочки с записями Этнин надежно обосновались у нее за пазухой, рядышком с бронзовым рыцарем, так еще и сам Робин Добрый Малый ее похвалил — за расторопность и за смелость. Шутка ли: прямо перед носом у зазевавшейся, отвлекшейся ненадолго на драку да на золото стражи выхватить из кучи короб! А как бежала она с ним, пока никто не опомнился, как прыгала через канаву!.. И все-таки — Орли понимала это совершенно определенно — повезло ей невероятно! И что записки в коробе уцелели, не пропали, и что стража не опомнилась, и что канава узкая оказалась — это была огромная, просто невероятная удача. Робин отыскал ее быстро. Быстро бросил пару одобрительных слов, помог пробраться через густые ивовые заросли на тропинку — и снова в путь. На наезженную дорогу Робин решил не возвращаться: очень уж ему не нравилось творящееся возле города. Тропинка петляла по болоту, под ногами хлюпала вода. Орли казалось даже, что она опять очутилась в родных местах, в Корки, где-то совсем рядом со знакомой с детства речушкой Ли. Впрочем, река была и здесь — тот самый Эйвон, по которому славные Киллин и Дахи доставили их к злополучной саксонской деревеньке... Вот интересно, что мешало им доплыть прямо до Бата, — так нет же, отказались наотрез, как ни уговаривал их сэр Талорк... Ой, а ведь и он, и сэр Фиб небось сейчас в городе, за запертыми воротами! Что-то там с ними, всё ли в порядке? Счастливая улыбка исчезла с лица Орли — и это, должно быть, не ускользнуло от внимания Робина. — Эй, ты чего нос повесила, красотка? Еще что-нибудь в заезжем доме забыла? Вздохнула в ответ: — За круитни за наших тревожусь. — Еще раз к Бату возвращаться не стану! — Робин решительно мотнул головой. — А пикты твои — не малые дети, а воины. Вздохнула Орли в ответ — но перечить не стала. Сейчас самым главным для нее было другое: выручить тех, кто, по ее мнению, сам за себя постоять уж точно не мог, — Этнин и Санни. На то, что Этайн — ши и ведьма, полагаться не стала: вволю насмотрелась уже и на оплошности подруги, и на их печальные последствия. Что ж, бывают волшебники, которые силой большой владеют, а вовремя воспользоваться ею не догадываются. Вот и Этнин, получается, такая же... Зато Робин, похоже, наоборот, волшебством вовсе не владеет, а врагов все равно побеждает: смекалкой да хитростью! После спасения листочков переменила Орли мнение свое о Добром Малом окончательно и бесповоротно: теперь она так же искренне им восхищалась, как еще недавно опасалась и не доверяла. И шла за ним следом по болоту уверенно и спокойно, точь-в-точь как когда-то на Эрине ходила на рыбалку вдвоем с отцом. Да отец ее, старый Кормак Мак-Бриан, был и внешне немного похож на Робина: с такими же морщинами на лбу и щеках, с так же выцветшими до желтизны некогда ярко-рыжими волосами... И так же, как в детстве Орли опасалась лишний раз приставать с докучливыми расспросами к отцу, сейчас она боялась задать Робину отчаянно мучивший ее вопрос: как тому удалось заставить сва́риться и драться людей возле ворот, да еще в эту свару втянуть и стражников? Кончилось всё тем же самым, что бывало в таких случаях в детстве: не утерпела, принялась расспрашивать. Да только немного в ответ от Робина услышала — а еще меньше поняла. — Ну, привез я кое-что из Думнонии, — отозвался тот неохотно — Хотел здесь попозже одно дельце провернуть, да не до того стало... Тебе-то что до этого, красавица? Выгорело у нас задуманное — вот и славно! — и хитро ухмыльнулся. А потом надолго замолчал. Тропинка вывела их к пологому холму, поросшему чахлыми вязами, взобралась на склон, запетляла между стволов. Возле низкорослого кривого деревца с надломленной ветвью Робин остановился, решительно свернул с тропы влево, поманил за собой Орли. Потом они долго шли среди вязов, где протискиваясь под нависшими над самой землей сучьями, где обходя упавшие стволы. Наконец перед Орли открылась небольшая круглая полянка, вся засыпанная бурыми прошлогодними вязовыми листьями. Оказавшись на полянке, Робин остановился, прислонился к дереву. Извлек из-за пазухи глиняную свистульку, поднес к губам — и вдруг засвистел по-птичьи, звонко, переливчато, точь-в-точь как зарянка. Посвистел, потом убрал свистульку и долго стоял, прислушиваясь к лесной тишине и оглядываясь по сторонам. Наконец задумчиво пробормотал: — Нет никого. Странно... Ладно, пошли! Но прошел всего лишь пару шагов, снова остановился. Нагнулся возле небольшого поросшего снытью возвышения, похожего на давно покинутый, нежилой муравейник. Дернул за лежащую на «муравейнике» корягу — в сторону откинулась потайная дверка. — Что это? — изумленная Орли уставилась на открывшийся перед ней темный лаз. — Сидовский тулмен. Заброшенный, здесь в окру́ге жилых нет, — отозвался Робин. И тут же поправился: — Бы́л заброшенный. Потом мои друзья нашли, поселились. Так, подожди-ка... И, подняв с земли толстый обломок вязового сука, запустил им в темный проем. Постоял, прислушался. Потом решительно заявил: — Нет засады. Полезли — я вперед, ты за мной!* * *
Сальная свечка горела неровным пламенем, потрескивала, коптила. В ее неярком дрожащем свете убогая обстановка внутри тулмена — круглый стол с большущей трещиной, несколько деревянных чурбанов, заменявших стулья, да груда тряпья — казалась Орли совсем волшебной, словно бы по-прежнему жили здесь потомки богини Дану, а не загадочные друзья Робина. Впрочем, как оказалось, друзья эти тоже больше здесь не жили: ушли. Робин молча прочитал записку, оставленную кем-то из них на краю стола, мрачно вздохнул: — Всё. Остались мы теперь, красавица, вдвоем. Сбежали они, друзья-то: неспокойно им стало, видите ли. Ждут меня на новом месте, да уж больно далеко отсюда. Хлопнул с досадой по столешнице, так что трещина раздала́сь еще шире: — И никто нам теперь не поможет — все мои задумки кувырком полетели! Орли испуганно посмотрела на Робина, охнула. Взмолилась жалобно: — Робин, миленький, как же быть-то? Этнин говорила, там Санни казнить грозятся! Да и сама Этнин пропадет — она же совсем за себя постоять не умеет!.. Ну придумай хоть что-нибудь, ну пожалуйста! И вдруг расплакалась. Видно, совсем уж не ожидала, что у Робина что-то может пойти не так, слишком уж настроилась на хорошее. Опомнилась, когда почувствовала руку на плече. Подняла голову: Робин стоит над ней, натужно улыбается. — Подожди, не реви! Чтобы старый Хродберт — да ничего не придумал?! Дай пару дней — найду я других помощников. Ну не с тобой же вдвоем нам к шерифу в имение лезть! И тут вдруг Орли вскочила из-за стола. Сбросила руку Робина с плеча, смахнула слезы рукавом, фыркнула почти по-сидовски: — А я, выходит, совсем ни на что не гожусь? Да ты хоть знаешь, сколько раз я уже Этнин выручала?! Ну давай все-таки сами попытаемся, а? Повернулся Робин к Орли, задумчиво посмотрел на нее, помолчал. И вдруг улыбнулся: — Хм... Знаешь, а давай! Пришла мне тут в голову одна мыслишка...