Этайн, дочь Хранительницы

      Заперев дверь, госпожа Марред верх Падриг немедленно преображается: вновь горбится и сильно уменьшается в росте, словно бы постарев за несколько мгновений сразу на много лет. Поправив сползший с плеч заношенный буро-зеленый плед и ухватившись за дверной косяк, ведьма медленно, осторожно поворачивается к окну, неуверенно оглядывается вокруг, ощупывает стену и спинку кровати свободной левой рукой. Блуждающий взгляд ее широко раскрытых, с огромными зрачками и с узенькими светло-серыми ободками радужек, глаз несколько раз минует Таньку, не останавливаясь. Ну конечно же: должно быть, для человеческого зрения в комнате слишком темно!       Танька стоит, прислонившись к стене, тяжело дышит. Как же не хватает ей сейчас рядом Орли... и, отчего-то, Овита! Стоило захлопнуться двери — и «цензор» вновь взял над сидой верх. Свинец наполняет уже не только ее руки и ноги, он растекается по всему телу, комком застревает в горле, заставляет кружиться голову... или голова — это от ушиба? Но вот всепоглощающее чувство вины за сказанную ложь, пусть даже и необходимую, — это уж точно он, «цензор»!.. Ну почему люди могут говорить неправду безнаказанно, а сиды — нет?       Возвращает к реальности Таньку недовольный, ворчливый голос ведьмы:       — Да что же за темнота-то здесь, ничего не вижу! — кажется, старуха ни к кому не обращается, разговаривает сама с собой.       А совсем рядом с Танькой, на складном столике рядом с кроватью, лежит уже испытанная в пути полезная вещь — спиртовая зажигалка! Сто́ит только заставить себя чуточку присесть, нагнуться — и вот уже над Танькиной рукой колеблется слабый синеватый язычок огня. Сида подносит зажигалку к свече — та вспыхивает неровным, коптящим, но все-таки ярким пламенем. Ну вот, теперь почтенной мэтрессе должно стать светлее!.. Мэтрессе? Ну да, а как же еще назвать-то сведущую травницу?       Ведьма, завидев огонек, и правда оживляется: тут же находит возле Танькиной кровати стул, садится на него. Сухой скрюченный палец ее нацеливается сначала на лицо сиды, потом на кровать.       — Присядь-ка, славная соседка! — голос ведьмы, всё такой же удивительно молодой и чистый, неожиданно взбадривает Таньку, придает ей уверенности. — Надо же: кого я только за свою жизнь ни видывала — и камбрийцев, и пиктов, и саксов, и греков! Даже черных людей из полуденных стран — и тех довелось, — ведьма вдруг хихикает, и Танька растерянно опускает глаза и лиловеет: кто ж его знает, при каких обстоятельствах видела мэтресса Марред этих самых «черных людей» и что такого смешного она в них находит! Вдруг это что-то совершенно неприличное? А ведьма между тем продолжает: — А вот славный народ всё никак мне не показывался! Ну да теперь хоть на старости лет увидала...       Танька удивленно поднимает глаза: где же это слыхано, чтобы ведьма — да кому-нибудь призналась, что видит фэйри в первый раз? Странно как-то — но в то же время и приятно!.. А может быть, она попросту побоялась соврать? Верят же в народе, будто бы добрые соседи неправду сразу чуют! Ох, вот бы уметь такое и на самом деле!       А ведьма тем временем пристально рассматривает сиду, измеряет взглядом с ног до головы, затем долго всматривается в ее лицо — и от этого взгляда, цепкого, изучающего, Таньке вдруг делается не по себе. С новой силой напоминает о себе притихший было «цензор»: сдавливает виски, наваливается на плечи... Внезапно у Таньки молнией вспыхивает догадка: да ведь мэтресса Марред просто ее уши изучает! Ну да: сейчас вот ведьма дотрагивается до своего собственного уха — точь-в-точь как Гвенда в Лланхари. Как же всё просто-то, оказывается! Только вот тяжесть на душе, тоска и тревога, увы, так и не проходят.       И, как всегда, скрыть своих чувств Таньке не удается: то ли уши их выдают, то ли выражение лица, но ведьма сразу же тревожится. Вздрогнув, она быстро отворачивается от сиды, резко опускает руку — и вдруг испуганно ахает. А из широкого рукава ее мешковатого темного платья вылетает что-то зеленое с красным. Вращаясь в воздухе, это «что-то» плавно пролетает пару шагов, шлепается на пол прямо перед Танькой — и оборачивается веточкой с зелеными перистыми листьями. Ну да, рябина — верное защитное средство от фэйри... От фэйри? От нее, от Таньки?       От веточки во все стороны разбегаются красные ягоды, одна из них подкатывается прямо к босой ноге Таньки, касается ее мизинца. Ведьма делается вдруг совсем бледной, глаза ее широко распахиваются, рот приоткрывается. Неожиданно проворно она вскакивает со стула, подбегает к Таньке, подхватывает с пола замершую у ее ноги ягоду, отшвыривает ее прочь. Глаза Таньки на мгновение встречаются с ведьмиными — в тех читается неподдельный ужас. Но еще миг — и ведьму словно подменяют: от испуга не остается и следа, на только что бледных, желтоватых щеках ее выступает яркий румянец, на губах появляется легкая улыбка. Ведьма неторопливо, с важным видом устраивается на стуле, потом небрежно кивает Таньке, вновь показывает ей на кровать. И, дождавшись, пока сида примостится на ее краешке, как ни в чем не бывало продолжает свой монолог:       — Что, совсем не испугалась? Выходит, и правда крещеная — все-таки не ошибся этот путаник!.. Ну, говори, что у тебя стряслось-то? И чем за помощь платить думаешь? — старуха вновь хихикает, и Танька окончательно теряется.       — У меня расписки леди Хранительницы есть, немного серебряных мерсийских скат — и еще золотой триенс... Только я, по правде сказать, не знаю, сколько вам платить полагается, почтенная мэтресса! — тихо шепчет она, глядя на ведьму снизу вверх.       — Ишь ты: и серебра-то не боится... Расписки мне без надобности, и скаты эти саксонские тоже, а уж золото твое — и подавно: кто знает, чем оно назавтра обернется! — бурчит ведьма в ответ, сморщив лицо в недовольную гримасу. — А что до цены — я уж тебе ее потом назначу!.. Да ты не бойся, я и лишнего не запрошу, и непосильного не потребую... Хм, «мэтресса»: надо же, как назвала!..       Не прекращая недовольно бубнить себе под нос что-то совсем уж неразборчивое, ведьма запускает руку в свой мешок и принимается в нем рыться, извлекая всё новые и новые вещи: отсвечивающее серебром зеркальце, чуть помятую оловянную миску, начищенный до сияния медный котелок, черное вороново перо, причудливой формы разноцветные камешки, пару наглухо заткнутых пробками глиняных сосудов размером с куриное яйцо, какие-то совсем непонятные тускло поблескивающие металлические штуковины — и множество трав, засушенных и свежих, среди которых Танька сразу же узнаёт сухую золотисто-желтую ветку омелы и зеленый пучок плауна, похожего на крохотные, уменьшенные во много раз тисовые побеги.       — Ага, вот оно! — наконец, удовлетворенно заявляет ведьма, достав из мешка очередной глиняный горшочек. — Ну, раз и серебро тебе не страшно, и святая Бригита тебя не отвергла, рябиной не обожгла, — значит, буду я тебя, соседка, пользовать так же, как детей Брута: травками лечебными. Ну-ка губу свою покажи!       И достает из горшочка мокрую желто-зеленую тряпочку.       Вот ведь как просто-то всё у этой ведьмы: «лечебные травки»! А где же древние заклинания, где же таинственные обряды, корнями своими уходящие к друидам доримских времен? Выходит, обходится мэтресса Марред без них вовсе, использует только то, что и вправду помогает, — и это славно! Танька смотрит на травницу сразу и с удивлением, и с уважением. А та между тем приступает к делу: подходит к Таньке вплотную, затем, чуть помедлив, берет ее за подбородок, пристально всматривается в ее лицо.       — Так, тут вот у тебя царапина — ну, это-то ладно: маленькая она, заживет быстро. А теперь рот приоткрой!.. Ох ты... Вот с зубом я тебе ничем не помогу, уж не взыщи, — ведьма, должно быть, впервые видящая сидовы клычки, ничем не выдает своего удивления, лишь сочувственно вздыхает, пытается утешить: — Ну да ничего... Всего-то кончик только и отколот, совсем чуть-чуть: не знаешь — так и не заметишь... А вот теперь терпи: сейчас опухоль убирать буду! — и ведьма подносит тряпочку к Танькиному лицу. Танька жмурится, заранее морщится, ожидая жгучей боли. Но всё оказывается совсем не страшно: ведьма очень аккуратно прикладывает тряпочку к разбитой губе, и Танька ощущает приятный холод — и хорошо знакомые по занятиям с Анной Ивановной запахи мать-и-мачехи и горькой полыни.       — Придержи рукой! — принимается распоряжаться ведьма. — Да не так: не жми сильно! Будешь держать, пока...       Ведьма обрывает фразу, задумывается, потом вдруг машет рукой. — А, ты же крещеная! «Отче наш» наизусть помнишь?.. Вот двенадцать раз про себя прочтешь — и снимешь. А уж потом будешь делать себе такие примочки сама: один раз на рассвете, другой — на закате. И так — пока губа не станет как прежде. Тра́вы-то заварить твоя подружка ирландская сумеет?       И, сделав хитрую гримасу, вопросительно смотрит на сиду: то ли беспокоится, то ли над Орли насмехается — и не поймешь, пожалуй! Танька даже злиться начинает: и отчего так получается, что никто в умения Орли верить не хочет? А ведь зря не верят: уж что-что, а за ранеными ухаживать она точно умеет, да еще и как!       — Еще и как сумеет — не сомневайтесь, почтенная мэтресса! — не выдерживает Танька и фыркает, едва не выронив тряпочку. — Да я и сама бы справилась — только у меня травы нужные кончились.       И тут же, огорченно вздохнув, честно добавляет: — А мать-и-мачеху я с собой и вовсе не взяла — даже не подумала, что она может пригодиться...       — Мать и мачеху? — удивленно и заинтересованно переспрашивает ведьма.       Ой! Надо же было так опростоволоситься! Кто же называет так в Камбрии это растение, ранней весной выбрасывающее из чуть прогревшейся почвы буроватые стебельки, покрытые крошечными листочками и увенчанные маленькими желтыми солнышками? Здесь у мать-и-мачехи совсем другое имя, «жеребячье копыто», — из-за формы ее больших летних листьев, тех, что вырастают каждый год на смену весенним побегам. Совсем недавно, в начале прошлого февраля, мэтресса Анна Ивановна научила студентов «двоечки» лечить «жеребячьим копытом» кашель — и уже в конце месяца умение это очень пригодилось Таньке, когда вдруг простудился Ладди. Но вот примочки от ушибов из «жеребячьего копыта» — неожиданная новость! Получается, Анна Ивановна знает о целебных свойствах растений не всё? Как странно, как непривычно... А «мать-и-мачеха» — такому названию для этого растения Таньку в детстве научила мама: листья-то у него, те самые летние «копытца», сверху гладкие, холодные — зато снизу войлочно-пушистые, теплые, уютные. Сверху — как мачеха, снизу — как родная мама... Да ну, глупость это, пусть даже мамой и сказанная! Неродные матери — они же вовсе не обязательно плохие! Ну вот разве мама к Ладди относится хуже, чем к Таньке? Бывало, поссорятся из-за чего-нибудь брат с сестрой — так еще неизвестно, чью сторону она примет, и неважно, что Ладди уже совсем взрослый и что Танька его намного младше!       И от воспоминаний этих — о маме, о брате, о далеком уютном доме — у Таньки теплеет в груди. Кровь приливает к ее щекам, поникшие уши приподнимаются. И даже страдания из-за сказанной лжи хоть и не отпускают ее совсем, но все-таки ослабевают, «цензор» немножко разжимает свои свинцовые объятья. А уж ошибка с названием растения кажется Таньке теперь таким пустяком! Танька поправляет тряпочку у губы, чуть распрямляет спину, поднимает глаза — и вдруг спохватывается, растерянно смотрит на ведьму. Мэтресса Марред — она же так и ждет ее ответа!       — Ну, это я по-нашему «жеребячье копыто» назвала... — принимается торопливо объяснять сида. — В вашем зелье оно ведь есть, правда же? А я-то раньше и не знала, что эта трава не только от кашля, но и от ушибов помогает...       Ведьма хмыкает, самодовольно улыбается, затем важно кивает — почти как Анна Ивановна на экзамене. И вновь с любопытством смотрит на Таньку. А потом вдруг спрашивает:       — Выходит, ты и сама травному ведовству обучена, славная соседка?       И заставляет Таньку задуматься.       Да, конечно, учится Танька на знатока живой природы, а не на врача, и лекарские знания у нее, должно быть, никогда не будут такими же глубокими и обширными, как у выпускников папиного факультета. Но с другой стороны... Экзамен-то она сдала, да еще и на отлично. Подобрать зелье для исправления настроения Орли — тоже сумела. А еще бальзам от ушибов улучшила, да так, что сама Анна Ивановна похвалила! Разве этого мало?       Поэтому, немного поразмыслив, Танька все-таки кивает.       Ведьма чуть отступает назад, с нескрываемым любопытством смотрит на фэйри-травницу. И взгляд у нее сейчас не просто любопытный, а еще и хитрый-прехитрый.       — Вот что, соседка: ты меня о плате за лечение спрашивала? — вдруг заявляет она. — Так ты́ со мной вашими лекарскими премудростями поделись — ну, хотя бы паре снадобий научи! Вот и сочтемся!       И с удивлением видит, как фэйри, не задумываясь, опять кивает в ответ.       

* * *

      Старая Марред верх Падриг прежде и правда никогда не встречалась со славным народом. Слышать — да, слышала — и истории о нем, и самих фэйри тоже: как они перекликаются друг с другом среди холмов, как шебуршат по ночам в хлевах и амбарах, как скрипят половицами в спящих домах. И, конечно, случалось, врала, что водит с ними дружбу, — как же без того! Но вот увидеть их воочию на самом деле — нет, не доводилось. Впрочем, оно и немудрено: уж что-что, а глаза-то отводить добрые соседи умеют — это же всем известно! И все-таки всегда было обидно: бабке ее в молодости не раз являлись златовласые тилвит тег, мать однажды столкнулась на горной тропе нос к носу со злобной безобразной гвилл, даже младшая сестра — и та дружила с жившим у них в доме бубахом — а ей, Марред, за всю жизнь хоть бы раз кто показался! Даже покойный Глау, бестолковый и беспутный муж Линед, ее единственной дочки, — и тот своими глазами сиду видел — когда был у диведцев в плену. Да не просто сиду, а саму Неметону-Хранительницу! И не только видел, а с нею еще и разговаривал. После того-то разговора он из своего родного Кередигиона в Гвент и перебрался — вину короля Клидога трудом искупать, возрождать правильное римское земледелие в низовьях Хабрен. Ну а Марред, уже и тогда немолодая, отправилась на новое место вслед за дочкой: разве ж ее без присмотра оставишь? Нахлебницей становиться, впрочем, она не собиралась: думала, уж ей-то, потомственной ведьме из рода, знаменитого на весь Кередигион, всяко найдется дело и в Гвенте.       Надежды эти, однако же, стали сбываться далеко не сразу. Поначалу на новом месте Марред пришлось трудно. Всё вокруг было непривычным, совсем не таким, как в ее родных краях. Даже Хабрен, та, что в Кередигионе узеньким ручейком весело сбегает со склона Пимлимона в сторону соседнего королевства Поуис, здесь предстала перед Марред в совсем ином обличье: неспешной, полноводной и очень широкой рекой. И, конечно же, густые леса Гвента оказались совершенно не похожи на хорошо знакомые ей с детства пустоши Камбрийских гор. Для травницы это обернулось сущей бедой: одних лечебных растений было вовсе не найти, другие цвели в неположенное для них время, третьи подозрительно отличались своим обликом от своих северных собратьев — вот и гадай, есть в них та же самая целительная сила или нет!       С течением времени, однако же, к местной природе Марред приспособилась: как-никак, опыт и смекалка были у нее ко времени переезда уже немалые. Труднее было поладить со здешними горожанами и фермерами. Поначалу те ни в какую не хотели у нее лечиться: как кередигионский выговор слышали, так сразу прочь и уходили. Первое время Марред думала: это Клидога ей припоминают, его войну окаянную, от которой северные горцы на самом деле сами больше всех и пострадали. Оказалось, нет — причина совсем в другом: любым ведьмам из горных кланов, хоть из кередигионских, хоть из гвинедских, здесь не доверяют напрочь. И всё потому, что у них, видите ли, дипломов нет, что они в этом самом Кер-Сиди не учились! Вот и во врачебную гильдию ее не приняли, только в колдовскую. Старая Марред хоть вроде бы внешне с этим и смирилась, да только по-прежнему уверена: зря с ней тогда так обошлись, не по справедливости. Ей-то лекарское искусство досталось не от кого-нибудь, а от самой Айрмед-целительницы — через мать, через бабку, через прабабку-десси! А уж скольких людей она от самых разных хворей избавила, а то и вовсе от смерти спасла, в своих родных краях — в Лледроде, в Трегароне да на окрестных фермах! Разве же всех упомнишь, всех перечислишь? Эх, как-то они там теперь без нее?..       Со временем, однако же, дела у Марред пошли на лад. Одному горемыке вовремя желудок прочистила, другому похмелье сняла, третьему вывих вправила — а слухами, как известно, земля полнится. И к тому времени, как Глау спьяну утонул в зимней стылой Хабрен, оставив Линед вдовой с двумя малыми детьми, Марред уже имела в окру́ге репутацию неплохой травной ведьмы. Неплохой — но не лучшей, как требовала ее профессиональная гордость. Однако же ворожбой да знахарством себя прокармливала, да еще и дочери, случалось, помогала.       Так и летели год за годом. Марред обзавелась постоянной клиентурой и маленькой хижиной в окрестностях Кер-Леона. В ней жила, в ней же втайне от врачебной гильдии принимала больных. А еще занималась своими прямыми, утвержденными колдовской гильдией, ведьминскими обязанностями: снимала сглаз и порчу, гадала, лечила заболевшую скотину, привораживала женихов фермерским дочкам, а случалось — и отваживала от них нежеланных ухажеров. И потихоньку старела. Старела — и сокрушалась оттого, что, похоже, станет последней ведьмой в роду. Дочь — той ведовство так и не далось: не оказалось дара, и всё тут. Внука колдовству учить нельзя: не по обычаю. Надежда оставалась разве что на Кати, на внучку, — да только та ведьмой становиться не хотела ни в какую. И все-таки Марред не опускала рук, не сдавалась: то и дело затевала беседы и с Линед, и с Кати. Да, по правде говоря, и на себе крест тоже не ставила: всё ждала счастливого случая, который, наконец, расставил бы всё по своим местам — так, чтобы больше не приходилось лечить людей тайком, как будто бы это что-то скверное и постыдное. Только вот случай такой всё не представлялся и не представлялся...       Когда в хижину старой Марред посреди ночи нежданно-негаданно вломился здешний бард Овит и принялся умолять ее, ни много ни мало, оказать помощь раненой девочке-фэйри, ведьма поначалу решила: перебрал ночной гость лишнего. Откровенно говоря, зная Овита, подумать так было и немудрено. Однако хмельным на сей раз от барда не пахло, и даже зрачки его глаз оказались обычными, не расширенными и не суженными. Так что выходило, что и дурманных зелий он тоже не принимал — по крайней мере, ни красавки, ни белены, ни красного мухомора. И вообще, выглядел Овит взволнованным, перевозбужденным, но все-таки пребывающим в своем уме.       Умение разговорить визитера — искусство, которым должна владеть даже самая захудалая ведьма. А уж для старой Марред такое дело было парой пустяков. И, выслушав Овита, знахарка заключила: мало того, что парень вполне в здравом рассудке, так и фэйри, похоже, явилась ему самая настоящая, да еще и на редкость похожая на Неметону, как ту описывал покойный зять. И теперь мысли Марред приняли совсем другой оборот. Славные соседи — они, конечно, не скот и не звери, но ведь и людьми тоже вроде как не считаются. А поэтому пусть только кто-нибудь посмеет заявить, что старая Марред верх Падриг, берясь за лечение благородной жительницы холмов, влезает во врачебные дела! Зато потом, после исцеления фэйри... Вот тогда-то она и явится к главе врачебной гильдии, к этой жирной безмозглой лентяйке, и лечить-то толком ничего не умеющей, — и пусть та посмеет опять ей отказать!       Правда, по трезвом размышлении Марред затее своей ужаснулась. Ошибиться в лечении фэйри — дело нехитрое. Нелюдь, как ее ни назови, — она нелюдь и есть: даже если снаружи на человека и похожа, внутри-то все равно совсем другая. А случится что с ней — жди потом страшной мести от ее народа! К тому же, даже если ты и правда сумеешь ей помочь — неизвестно еще, обрадуешься ли потом. Фэйри, конечно, отблагодарит по-честному — только вот холмовая честность иной раз хуже обмана оказывается. Ну, например, получишь ты котел, полный золотых солидов, а в придачу к нему гейс — запрет рассказывать кому бы то ни было, откуда они у тебя взялись. Проговоришься — монеты тотчас же в прошлогодние листья превратятся, а ты еще и радоваться будешь, что так легко отделался. А уж если добрые соседи тебя какому-нибудь колдовству научат — так они, пожалуй, за это по рукам и по ногам запретами свяжут!       И все-таки, всем доводам разума вопреки, Марред согласилась пойти с бардом к этой самой фэйри. Нашла целых три причины для того, чтобы на такое решиться. Во-первых, всем известно: славный народ хоть и редко, а к людским знахаркам все-таки обращается. И те действительно ему помогают: даже роды, случается, принимают. А если справляются другие ведьмы — так неужели же старая, опытная Марред их хуже? Во-вторых, не настолько же она глупа, чтобы гейсы нарушать! Марред как ведовство от матери приняла, так больше ни рыбу не ест, ни вброд текущую воду не переходит, ни до собак не дотрагивается — и так уже бог весть сколько лет! Так что гейсом больше, гейсом меньше... Ну, и в-третьих: заприметил Овит на шее у фэйри крестик, да еще и серебряный. И пусть он явно знал больше, чем говорил, — сказанного вполне хватило. Как Марред об этом крестике услыхала — так и расхрабрилась сразу. Крещеная фэйри — это же и не совсем фэйри уже, а почти что человек настоящий! Ну а если Овит соврал или ошибся — так на этот случай можно с собой и рябиновую веточку прихватить.       Однако волновалась Марред изрядно — и пока шла к «Козерогу», и пока поднималась по лестнице, и пока сидела возле двери в ожидании славной соседки. А потом вместо одной фэйри явилась целая толпа. Правда, большинство в ней оказались соседями обычными, не славными, да еще и очень хорошо знакомыми — кроме самой фэйри да еще одной девицы, шумной рыжей ирландки с подозрительной тенью под правым глазом. Все промокшие, продрогшие и какие-то всполошенные — не иначе, стряслось у них что-то!       Славную соседку Марред опознала сразу — по ушам да по глазам. Уши у той и правда оказались точь-в-точь, как Овит расписал: длинные, острые, прямо как у козы, разве что без шерсти, — и так же в стороны растопырены. Да и глаза тоже приметные: громадные, как плошки, и зеленые, как тина озерная. В остальном же — девчонка девчонкой: Кати, уж на что дуреха, а и то старше выглядит. А эта — тощая, длинношеяя, словно цыпленок-заморыш. Щеки в грязных потеках: полоска черная, полоска белая, прямо как у барсука. Нижняя губа расквашена, аж подбородок почернел, — и, похоже, еще что-то с правой рукой не так: бережет ее девчонка, к телу прижимает. Идет босиком по холодному каменному полу, а сама в одном лишь нижнем платье, да еще и насквозь промокшем. Вот носом и хлюпает, и дрожит вся. Марред ее даже согреть захотелось, хотя бы плед накинуть. Однако же остереглась: кто знает, что у доброй соседки на уме! Может, вовсе эта девчонка и не замерзла, а лишь притворяется зачем-то. А может, и не девчонка она никакая совсем! Известно же: внешность у фэйри обманчива. Подменыш, например, может и в старости грудничком прикинуться, да так, что неопытные люди ни за что от настоящего не отличат. Так что хоть и жалко девочку, а осторожность все-таки не помешает. И Марред на всякий случай пощупала спрятанную в рукаве ветку рябины.       А потом эта рябина сразу и подвела ее, и выручила. Показать-то она ее фэйри и правда хотела — как бы невзначай: дескать, видишь, что у меня есть, так что не шали, соседушка! Да только вышло всё не так, как было задумано: выскользнула ветка, упала, да еще и ягоды с нее посыпались. Когда одна ягодка до ноги славной соседки докатилась, Марред с перепугу чуть куда глаза глядят не побежала: думала, сейчас случится что-то страшное — то ли с девчонкой, то ли с ней самой. Однако же обошлось всё: фэйри, похоже, опасности даже не поняла.       И тогда Марред сразу успокоилась. Убедилась, что славная соседка и правда крещеная, раз рябины не боится. И тут же взяла себя в руки: такой зловредный и важный вид на себя напустила, словно бы вовсе ничего и не пугалась.       А когда как следует девчонку-фэйри рассмотрела да обдумала всё хорошенько — решила лечить ее как человека. К помощи старых богов, правда, обращаться остереглась: кто знает, как те отнесутся к отрекшейся от них соплеменнице! Так что не стала ни заклинаний читать, ни каменный круг выкладывать: сразу к лечебным зельям перешла.       Тут-то и начались неожиданности. Оказалось, в травах девчонка и сама тоже смыслит. Жеребячье копыто в зелье с ходу узнала, да еще и про то, что оно от кашля помогает, вспомнила. А вот назвала траву эту странно, не по-человечески, хоть и удачно: сразу запомнишь. Марред как новое для себя название услышала, так едва радость в груди сдержала. Неужели же это те самые холмовые тайные знания?!       И вдруг словно стукнуло что-то Марред в голову: а что если предложить славной соседке честную сделку? Она лечит девчонке губу и руку — а та расплачивается не золотом, не серебром, не расписками этими непонятными — а тем, что знахарке и правда нужно, — способами приготовления зелий! Вот и брякнула сгоряча: два зелья за губу. Зато за руку вовсе ничего не спросила — потому что сама своего нахальства испугалась. Так-то вроде бы всё выглядело разумно: врать фэйри ни за что не станет, неверно учить не примется, а либо согласится и расскажет, и правда, что-нибудь полезное, либо просто откажется наотрез. И все-таки, как бы Марред с виду ни хорохорилась, в груди-то у нее похолодело изрядно: а ну как славная соседка разгневается! Но девчонка вдруг согласилась удивительно легко — да еще, похоже, и обрадовалась. Ведьма даже засомневалась: нет ли в этом согласии подвоха какого? Только теперь уже деваться некуда ни той, ни другой: сказанные слова назад не воротишь!       И вот они сидят друг напротив друга — старая кередигионская знахарка и фэйри в девчоночьем обличье — а сколько ей лет на самом деле — попробуй угадай!       — Вы спрашивайте меня, не бойтесь! — фэйри первая нарушает молчание — и вдруг улыбается, осторожно, чуть заметно, только одной стороной рта, той, которая не пострадала. — Только я, должно быть, знаю куда меньше, чем вы. Но, если хотите, я постараюсь припомнить самое новое — то, о чем совсем недавно вообще никто не догадывался!       А Марред крепко задумывается. Цена лечения ею названа: два зелья. Глупая цена, назначенная сгоряча, необдуманно. Вот запроси кто-нибудь такую плату с нее самой — как бы она поступила? Да понятно как: отказалась бы, и дело с концом! Слыхано ли такое: невесть с кем расплачиваться тайнами, которые только матери дочерям по наследству передают! Так же можно навсегда лекарской удачи лишиться — уж это-то каждая знахарка знает. А девчонка — та берет и сразу же соглашается — да еще и предлагает ведьме самой выбрать зелья! Одно слово: холмовая, из другого мира!.. Или все-таки лукавит славная соседка? Что ж, сейчас посмотрим!       И Марред решительно задает вопрос:       — А скажи-ка, соседушка: такое зелье, чтобы мертвого оживить могло, ты знаешь?       И долго, пристально смотрит на девчонку. Что-то она скажет? Будет ходить вокруг да около, изворачиваться, чтобы и не солгать, и правды не сказать? Или же все-таки честно признается, что по-настоящему жизнь мертвым возвращать даже древние боги не умеют? Известно же: если они умерших и воскрешали, то все равно как-то не по-настоящему. Вон, у Брана Благословенного был такой котел волшебный, что покойников оживлял, — да только вот ожившие потом даже говорить не умели!.. А может быть, все-таки знает фэйри что-то такое, о чем Бран не ведал? Всякие ведь чудеса на свете случаются...       Но девочка сразу же мотает головой в ответ. А потом отвечает:       — Нет таких зелий, почтенная мэтресса. Но если сердце только что остановилось, можно попытаться человека оживить — правда, не зельями, а дутьем в рот и надавливаниями на грудь. Это называется «искусственное дыхание» и «разминание сердца»... — фэйри замолкает на мгновение, печально вздыхает и продолжает: — Только вот я сама такого никогда не делала: меня пока еще только травному ведовству научили. Так что вам лучше об этом в Кер-Сиди мэтра Тристана расспросить — или его учеников.       И виновато смотрит на Марред своими глазами-блюдцами.       Вновь приходится задуматься старой Марред. Кто же такой этот самый мэтр Тристан? Такое имя носит супруг Неметоны, рыцарь, проливший немало крови земляков Марред. Вряд ли он не только убивать, но и оживлять умеет! Но был ведь и другой Тристан — сын пиктского короля Талорка, служивший в дружине короля Артура. А что если он попал в плен к Гвину во время похода Артура в Аннон? И кто знает, какие тайные знания он там постиг? А Кер-Сиди? Ну да, сейчас это имя перешло на город Неметоны, выстроенный на месте диведского за́мка Гвина. Но есть же у Гвина еще и другой, древний, Кер-Сиди, Витой за́мок в Анноне... Да уж, тут за языком своим только и следи — а то, не ровен час, ляпнешь еще что-нибудь не то! Вот, ляпнула уже — и теперь ей, похоже, в Аннон прогуляться предлагают. Только вот оттуда в свое время из всего Артурова воинства всего семь человек вернулось — а старая Марред себя к героям никак не причисляет!       Так что второй вопрос Марред задает куда осторожнее. Ничем вроде бы не выдав овладевшего ею липкого страха, но про себя взвесив каждое слово, она преувеличенно бодро обращается к фэйри:       — Ну, коли нет такого зелья — спрошу я тебя, соседушка, о другом! Болотную лихорадку излечивать не научишь ли?       Спрашивает — и втайне гордится собой: все-таки старая Марред — ведьма настоящая, даже сейчас о деле думает! Болотную лихорадку она хорошо знает еще с Кередигиона: вдоволь насмотрелась на болеющих ею горемык, когда бывала на ярмарках в городке Трегароне, так неосторожно выросшем возле большого болота Корс-Карон. А уж здесь, в низовьях Хабрен, лихорадка эта — настоящее проклятье! И, что самое досадное, по-настоящему справляться с нею в Гвенте, похоже, не получается ни у кого, ни у дипломированных травниц, ни у тайных знахарок. А сама Марред умеет на время приглушить приступы лихорадки чесноком, ивовой корой да можжевеловыми ягодами — но и только.       — Я расскажу всё, что знаю, — кивает ушастой головой фэйри. — Только вам одной трудно будет с этой болезнью бороться. Здесь многим людям объединиться надо. Да ведь ваш король Морган уже пригласил гленских мелиораторов — скоро они примутся болота осушать. Жалко болота, конечно, — но что поделать: покончить с лихорадкой все-таки важнее!       — Болота жалко? — удивляется Марред. — Да что их жалеть-то? От них же беда одна: то скотина утонет, а то и человек. И лихорадка эта еще — тоже оттуда!       — Но, почтенная мэтресса, — девчонка возмущенно встряхивает мокрыми волосами, фыркает, — болота — они же очень нужны — и природе, и людям! Там такие растения растут, которых больше нигде и не встретишь. А ведь и подбел, и клюква, и даже белый мох — они же лекарственные. А сколько там птиц гнездится! К тому же верховые болота Гвинеда и Кередигиона — они ведь реки водой снабжают — ту же Хабрен! А вы говорите — не жалко!..       И вновь Марред немного пугается: неужели все-таки спросила что-то не то? Но нет, кажется, обошлось...       — Вы, конечно, во многом правы, — кивает головой девчонка-фэйри. — С лихорадкой, с этой напастью, нужно справиться во что бы то ни стало! Но... Чем болота уничтожать, лучше бы научиться как-то с комарами бороться — или даже сразу с теми крошечными существами, что живут у больных в крови и разносятся комарами от одного человека к другому.       «Крошечные существа, живут в крови, разносятся комарами», — проговаривает про себя Марред, стараясь запомнить услышанное. А вслух, скорее машинально, чем осмысленно, спрашивает:       — Так что же, получается, болотная лихорадка вовсе не от болот и происходит?       — Отчего же не от болот? — не соглашается девчонка. — Болота — это вода, а в воде развиваются личинки комаров... ну, червячки такие, которые вылупляются из комариных яиц, а потом сами превращаются в комаров. Не будет воды — не будет и комариных личинок, а не будет личинок — взрослые комары тоже на свет не появятся!       Ну вот... Толку-то от этого совета! Ну не пойдет же старая Марред канавы копать, воду от болот отводить! Да и не попросят от нее такого: к знахарке если за чем и обратятся, так за лечением... Сказать, что ли, об этом девчонке?       — Но вам ведь, должно быть, интереснее узнать, как лечить уже заболевших лихорадкой? — фэйри словно бы слышит размышления Марред. — Да, зелье от нее приготовить можно...       Марред даже подскакивает со стула. Вот оно! Да ведь если ты знаешь такой секрет, тебя не только во врачебную гильдию примут, ты первой ведьмой Гвента станешь, а то и всей Британии! Ну же, рассказывай скорее, соседушка!       И жестоко разочаровывается.       — Но... — продолжает между тем фэйри. — Почтенная мэтресса! Боюсь, тут тоже вам одной не справиться. Есть дерево, настой коры которого способен исцелять больных болотной лихорадкой, — но только такие деревья растут очень далеко отсюда. Чтобы до них добраться, придется плыть несколько месяцев по океану к далекой земле, где еще не бывали ни западные римляне, ни восточные, ни ирландцы, ни британцы. А еще это дерево надо будет как-то узнать — здесь-то ведь никто его не видывал!       — И ты тоже не видела, добрая соседка? Откуда же тогда ты о нем знаешь? — вопрос сам собой срывается с губ старой Марред — и сколько же в нем разочарования и досады! Неужели опять от ответа не будет никакой пользы?       — Ну... — девочка вдруг запинается, смущается, опускает глаза, щеки ее меняют цвет. В неверном свете свечи, пожалуй, и не разберешь какими они становятся… Лиловыми, что ли? — В общем... Таково пророчество самой Немайн верх Дон — но как эти деревья выглядят, она… не говорит. Я знаю только, что настой их коры очень горький — и всё... Но мы когда-нибудь их обязательно найдем — это ведь и правда очень важно!       — А сейчас-то что делать? — не выдерживает Марред. — Толку-то с твоих россказней, соседка: «не доплыть», «не узнать», «когда-нибудь» — а в это время люди вовсю мрут!       Выпаливает всё — и недовольно поджимает губы, с трудом сдерживая распирающий ее гнев. Люди-то — они ведь и правда мрут от лихорадки — и старые, и молодые, и малые дети несмышленые. А уж как боится все эти годы Марред, что среди гвентских болот подхватит этот недуг кто-нибудь из ее родни — хоть Кати, хоть Линед, да хоть даже оболтус Паул! Только вот что, должно быть, до всего до этого гостье из иного мира... Рассерженная Марред сейчас даже не вспоминает о том, что фэйри-то крещеная, а значит, и не гостья вовсе никакая, а самая что ни на есть здешняя.       И вдруг слышит тихое-тихое:       — Почтенная мэтресса... Выходит, я так ничего по-настоящему нужного так и не рассказала... Простите меня, пожалуйста...       Смотрит — а девчонка-то съежилась вся, голову опустила и уши свои диковинные вниз свесила. Даже про примочку забыла — руку опустила, тряпка по полу волочится... Ну да примочку-то в любом случае снимать пора: за это время, поди, уже раз сто «Отче наш» прочитать было можно, не то что дюжину!..       И вдруг, повинуясь какому-то странному, неожиданному для нее самой, порыву, ведьма дотрагивается до спутанных волос фэйри, проводит ладонью по ее мокрой холодной макушке — как когда-то гладила по голове маленькую Линни, а потом Паула, а потом Кати... Да провались оно всё пропадом! Если морочит старую Марред славная соседка — так пусть ей стыдно будет! Зато если не морочит...       Отругав себя мысленно последними словами за всю эту дурную затею с оплатой лечения, Марред решительно произносит:       — Пустое, соседушка... — неужто же мне копыта жеребячьего да горькой полыни жалко?       Девочка медленно поднимает голову, вздыхает:       — Не могу я просто так помощь от вас принять, почтенная мэтресса, — я же за нее рецептами отплатить обещала! — и вдруг, словно бы припомнив что-то, оживляется: — А хотите, я вас научу зелье от заражения крови готовить?       И, уловив вопросительный, недоумевающий взгляд Марред, поясняет:       — Ну, от гнилокровия, от родильной горячки. Бывает, это же самое зелье и от тифа помогает, и от кровавого поноса — только с ним осторожно обращаться надо! Оно из зеленой плесени делается, я всё вам объясню...       И Марред, вновь неожиданно для себя самой, кивает головой, машет рукой: мол, учи, рассказывай! А потом вдруг протягивает ей свой плед:       — На-ка, укройся! Переодеться-то есть во что? А то еще простудишься!       — Ничего-ничего, почтенная мэтресса, — торопливым шепотом отвечает девочка, — я уже высохла почти... И я не простужусь, правда, — ко мне человеческие болезни плохо пристают...       Но пледом славная соседка все-таки укрывается. А потом, уютно устроившись на кровати, благодарно выглядывает из него — и рассказывает, рассказывает, рассказывает. Про то, как хитрая зеленая плесень отвоевывает с помощью особого яда, пенициллина, себе еду и место для жизни у совсем крохотных, невидимых существ, поселяющихся на сыре и фруктах. Про то, как боятся этого яда похожие существа, вызывающие многие болезни, в том числе и страшные: гнилокровие, кровавый понос, грудную лихорадку, тиф, чуму. Про то, как правильно выращивать зеленую плесень, как выделять из нее этот самый яд, как его очищать... Оказывается, даже выращивание плесени для получения этого зелья — дело нелегкое: чем только не приходится ее удобрять — и пшеничной мукой, и солодом, и даже селитрой! А уж за снадобьями, нужными для очистки отстоявшегося зелья от ненужных примесей, впору и вовсе к красильщикам тканей идти. И все-таки, кажется, всё это вполне по силам старой Марред! А еще фэйри рассказывает про предосторожности, с которыми следует использовать зелье из плесени, — и привычные для старой травницы, вовсе не удивляющейся побочным действиям лекарств, и совсем удивительные: например, не дать успеть зловредным существам привыкнуть к яду! И как-то незаметно переходит к рассказу о других способах справиться с невидимыми возбудителями болезней, о том, как правильно обрабатывать раны, чтобы в них не смогли поселиться эти коварные существа, и мимоходом добирается до снадобий с совершенно новым для Марред названием — обеззараживающих зелий. Правда, потом выясняется, что часть из них ведьме все-таки знакома. Рассказывает соседка о каком-то «винном спирте» — а это, оказывается, просто перегнанное вино, только такое крепкое, что его даже поджечь можно. Ну, этим-то снадобьем Марред уже несколько лет раны обрабатывает: научилась здесь, в Гвенте, а на родине о таком способе лечения и не знала. Зато про обеззараживающие свойства квасцов, похожего на соль вещества, хорошо известного дубильщикам кож и красильщикам тканей, она и правда узнаёт впервые.       А потом девочка вдруг спохватывается: запинается, виновато и испуганно смотрит на ведьму.       — Почтенная мэтресса, я же вам ничего для записи не предложила! А у меня и бумага есть, и перо, и чернила...       — Да что я, та́к не запомню? — гордо улыбается Марред в ответ. — Где же это видано, чтобы ведьмы доверяли свои знания телячьей коже, как городские крючкотворы?       Ну неужели же она нарушит старинный обычай, идущий еще от друидов и филидов: хранить знания в голове, а не на свитках и не в книгах! Да к тому же и не сильна она в грамоте. Зато память у нее еще хоть куда! Ведьма довольно смотрит на девочку, приосанивается. Так-то, соседушка! Забыла старой Марред предложить, чем писать — а ей и не надо!       И задумывается, чуть хмурится. Зловредный червячок сомнения, вскормленный долгим печальным опытом общения с пациентами — не с фэйри, с людьми — вдруг ни с того ни с сего просыпается, напоминает о себе. Хм... А так ли уж спроста позабыла девчонка про запись да про чернила? Как-то поведет себя славная соседка, когда поймет, что старая Марред всё из ее рассказа запомнила в точности?!       Отчаянно ругая себя за недоверчивость, Марред так и не находит сил противостоять навалившемуся на нее искушению, все-таки не сдерживается:       — Ну-ка, соседушка, проверь меня, старую! Правильно ли я поняла, как зелье из плесени готовить?       И вкратце — не упустив, однако же, ничего важного — пересказывает весь рассказ про этот самый пенициллин.       А сама незаметно наблюдает за лицом девчонки.       Нет, не огорчилась соседушка ни капельки! Смотрит на старую Марред и улыбается.       — Вы всё правильно пересказали, почтенная мэтресса, — говорит. — Главное, обращайтесь с этим зельем очень осторожно! И помните: хуже не бывает, чем когда больной, до конца не долечившись, перестаёт его принимать!       И Марред вдруг чувствует, как к ее щекам приливает кровь. Зря, выходит, она подозревала соседушку в лукавстве — и сама лукавила тоже зря...       — Выходит, совсем не жалеешь, что столько мне рассказала?       А девчонка бодро мотает ушастой головой в ответ:       — Что вы, почтенная мэтресса! Да разве же мне жалко своими знаниями делиться?       И вдруг добавляет что-то совсем уж ни с чем несообразное:       — Я пока вам про лекарства рассказывала, так хорошо согрелась! И еще грусть от меня ушла — как не бывало! А хотите, я вам еще что-нибудь расскажу!       И так радостно, так задорно, так безмятежно она это предлагает, что Марред не выдерживает.       — Погоди-ка, соседушка! Да разве же можно всем без разбора такое рассказывать? Что будет-то, если каждый начнет сам себе зелья составлять и назначать — или, того хуже, других лечить примется? Там же чуть-чуть что-нибудь спутаешь — и человеку вместо пользы один только вред будет! И пойдут потом пересуды, что от зелья твоего больным не лучше становится, а хуже! А если кто-нибудь совсем большую беду устроит, человека погубит?       Говорит — и даже жалеет добрую соседку. Потому что видит, как с ее личика словно ветром сдувает всю безмятежную радость. Разом помрачневшая девочка растерянно смотрит на Марред, хлопает огромными глазищами, трогает свою разбитую губу с уже заметно опавшей опухолью. И печально шепчет:       — Но вы-то, почтенная мэтресса, вы же не кто попало! Вы ведь лечить точно умеете!..       — И что? — фыркает Марред в ответ. — Ты думаешь, я другим ведьмам рассказываю, как я больных лечу? Да ни за что! Запомни: всякое зелье можно и на добро употребить, и на зло. А если у зелья сила большая — ведьма по злобе им такого натворить сможет!.. Да и обычай велит нам свои знания в тайне хранить.       А мысленно добавляет: «К тому же если другие ведьмы станут тебя сильнее, кому ты после этого нужна-то будешь?..» — только вот вслух произнести это отчего-то стесняется.       — Но у нас... — пытается что-то возразить фэйри — и вдруг замолкает, опускает глаза, вздыхает.       И старая Марред вздыхает тоже. Господи, какие же, выходит, нынешние девчонки одинаковые — что у людей, что у славного народа! Вот так когда-то и Кати заявила: не хочу из лечения тайн делать! Потому-то она теперь у сакса и стряпает. А ведь могла бы ведьмой стать, да еще и какой! И что только с ними, с такими, делать-то?...       — Вот то-то же... — ворчит ведьма, глядя на притихшую фэйри. — И сказать-то тебе нечего! Руку свою покажи: вижу же, что неладно с ней, — и, не дав девчонке вставить и слова, договаривает: — Посмотрю я ее тебе. И о плате не думай: считай, что уже со мной расплатилась. А на будущее запомни: знаниями налево и направо не разбрасываются!       

* * *

      От старого пледа мэтрессы Марред вкусно пахнет знакомыми травами — вереском, лабазником, ромашкой... Закроешь глаза — и представляешь себя... не дома, конечно: нет у Таньки бабушки-травницы, как у ее однокурсницы Медб, и пахнет в Жилой башне совсем иначе. Нет, воображение уносит Таньку в Университет, в кабинет к Анне Ивановне. Вот там да, так же ароматно — и, несмотря на всю строгость и требовательность старой преподавательницы, невероятно уютно. Оттого-то сейчас и хочется просто лежать, ни о чем ни с кем не спорить, наслаждаться теплом и покоем, вспоминать, как они с Олафом и Эйрином перебирали в этом кабинете старые гербарии — готовились к зачету...       А все-таки хорошая она, эта мэтресса Марред, хоть и ворчливая... Только вот зря она не хочет ни с кем своими знаниями делиться! В Университете так никто не поступает: преподаватели, наоборот, друг другу помогают, над сложными проблемами вместе работают и вместе решения находят... Но, может быть, это оттого, что труд их оплачивает казна Республики, что им не приходится бороться друг с другом за учеников? Трудно сказать! Пожалуй, до́ма сто́ит спросить об этом у мамы...       Танька поворачивается на другой бок и, не открывая глаз, поправляет повязку на локте. А потом честно пытается задремать. Плед она передаст обратно мэтрессе Марред через Кати — так они договорились, когда та уходила. А на стуле рядом с кроватью остался подарок от старой травницы — увесистый мешочек со снадобьями от ран, от ушибов, от ожогов. Танька благодарно вспоминает мэтрессу Марред, улыбается. И вслушивается в тишину за окном.       А на улице и правда тихо-тихо. Дождь кончился, ветер утих, деревья не шумят. Изредка упадет на землю с ветки запоздалая капля воды, чирикнет воробей, звякнет что-нибудь на кольчуге у ночного стражника — и всё. И дома всё тихо: должно быть, ни постояльцы еще не проснулись, ни хозяева. И даже привычного посапывания Орли на соседней кровати не слышно... Не слышно? Ой! А где она вообще?       Вот так и кончается у Таньки блаженная утренняя дрема. И вновь она — правда, на сей раз одетая по всем правилам и даже причесанная, с тщательно спрятанными ушами, — спускается вниз по скрипучей лестнице — теперь уже для того, чтобы разыскивать пропавшую подругу. И, странное дело, на сей раз Танька настолько спокойна, что даже сама себе удивляется. Неужели же она сумела настолько привыкнуть к историям, приключающимся с Орли?! Или же опять Танькина голова работает как-то неправильно? Хорошо хоть «цензор» успокоился!       Как ни странно, Орли находится очень быстро. Не пройдя и двадцати шагов вдоль стены «Козерога», Танька вдруг улавливает тянущийся со стороны Уисга запах дыма — и, повинуясь какому-то наитию, направляется к его источнику — благо городские ворота уже открыты. Там-то, на речном берегу, она и обнаруживает сразу нескольких знакомых. Четверо пиктов, тех самых, — и с ними Орли! Сидят возле костра, что-то обсуждают, Орли, как всегда, руками размахивает...       — Ой, Этнин, ты откуда здесь? — удивленно и радостно сразу восклицает подруга, едва замечает Таньку. — А я-то думала, ты еще спишь! Ну, раз проснулась — иди к нам! Знаешь какая у круитни копченая баранина!       Танька растерянно останавливается, не дойдя до костра метров пяти, не зная, как поступить дальше: всё-таки трудно предсказать, как будут развиваться события в компании, где собрались вместе Орли и принц Пиктавии! Но так и не успевает принять никакого решения: ее опережает памятный по событиям прошлого дня пикт с темной острой бородкой. Небольшого роста, как свойственно его народу, но при том невероятно широкоплечий, как гном из маминых сказок про Серединную Землю, он решительно поднимается и устремляется навстречу Этайн.       — Леди принцесса, позвольте представиться: я Талорк, сын Бруде мекк Бели, правителя Страны Альбидосов, — говорит он, приблизившись к сиде, на очень хорошем ирландском — правда, проглатывая гласные звуки и очень жестко произнося согласные, на уладский манер, — и почтительно кланяется. — Позвольте попросить у вас извинения за вчерашнее недоразумение!       — Я Этайн верх Тристан, дочь Немайн Верной Господу, правительницы Республики Глентуи, хранительницы Британии и повелительницы Запада... — почтительно кланяется Танька в ответ, тут же вспомнив все вбивавшиеся в голову с детства правила этикета. — Но я не ношу титула принцессы. И, конечно, же, не сто́ит передо мной извиняться: я сама очень неосторожно вела себя в пиршественной зале. Наоборот, я сама хочу попросить у вас прощения!       — Ну, так и я тоже не ношу титула принца, — улыбается Талорк. — И позвольте представить вам своих братьев по мечу. Можете рассчитывать на нашу защиту и помощь!       — Я Кинге мекк Галам, — поклонившись сиде, представляется коренастый пожилой воин с запорошенными сединой черными волосами, с топорщащимися в стороны жесткими щетинистыми усами и с синим рисунком в виде листьев остролиста на щеках.       — Я Фиб мекк Геде! — кланяется рыцарь чуть помоложе Кинге и намного выше его ростом, с рыжими волосами и длинными, свисающими ниже подбородка, усами: пожалуй, его можно было бы принять за ирландца, если бы не синий растительный орнамент, покрывающий всё его лицо и руки.       — Я Морлео мекк Ру, — последним подходит самый юный, безусый, рыцарь, тот самый, что первым бросился в драку с ирландцами. — Можете рассчитывать на мою помощь и защиту, леди! — и тут же так забавно краснеет!       — Леди Этайн! — вдруг вновь напоминает о себе сын пиктского короля. — Позвольте предложить вам присоединиться к нашей компании — разумеется, вместе с госпожой Орли, — и, поймав удивленно-недоумевающий Танькин взгляд, с улыбкой поясняет: — Мы сейчас направляемся в Лондиниум, Бат нам как раз по пути.       — Да соглашайся же, холмовая! — присоединяется невесть когда подкравшаяся Орли. — Они уже куррах наняли!       И Танька, чуть подумав, решительно кивает головой.