Ответы Кошатницы

— Слышь, Кошь, а у вас тут в спальне свои призраки имеются?       Снова ночь. Кресло в углу, тумбочка, пол, укрыты прямоугольными кусочками серебристо-серого савана. Луна тянет светящуюся паутину от окна к матрасу Кошатницы.       Сегодня Кошачьей маме не скучно. Напротив неё нетерпеливо дрыгаются, задирая носки, белесовато-тусклые, почти прозрачные, но очень энергичные кеды. Хозяин обуви ёрзает на подоконнике, ни секунду не оставаясь неподвижным. Он то отскребает несуществующую щепочку от косяка окна, то формирует фантом горящей сигареты, смачно затягивается, чертыхается и отбрасывает исчезающий окурок. Смеётся, поёт, злорадствует, обаятельно шутит, изнывает тоской, стремится восхитить, кипятится...       Серебряные нити луны переплетаются с волосами его светящейся белым чёлки, дерзкая ухмылка да невыносимое отчаянье и горечь в глазах.       Волк задал вопрос от скуки, на самом деле его совершенно не интересуют сотоварищи по заключению, особенно с женской половины. Ему наплевать на всех, кроме... Стоп. Вопрос вовсе не о том...       Кошатница тихонько кивает, указывая подбородком в противоположный угол подоконника. Если бы она могла, то приложила бы палец к губам, призывая Волка быть тише и сдержаннее в эмоциях. Иначе он спугнет её призрачную знакомую, прячущуюся сейчас за светлой занавеской.       Девушка-привидение тусклее и прозрачней Волка. Серая тень почти неразличима с матраса Кошатницы. Но Кошачья мама уверена, Мышка там.       Своего настоящего имени девушка так и не сказала. Из этого комочка страха вообще сложно вытянуть хоть пару слов. Голова как всегда спрятана в коленях, руки обхватили голени, Мышка словно пытается уйти вглубь себя и пропасть. Ей это почти удалось, осталась лишь самая капелька. Недостижимая капля.       Волк смотрит на тень мельком и равнодушно отворачивается. Кошатница отвечает тихо и вкрадчиво, словно ступает мягкими лапами по полу: — Заметил? А теперь представь, что её тут нет. Она сама так хочет считать. И не пугай... — Не в моих правилах пугать женщин и детей. Волк подмигивает Мышке, та вздрагивает, шея опускается ниже, её руки словно пытаются заслонить голову от удара. Этот жест привлекает внимание Волка, он всматривается в девушку внимательнее, озадаченно цедит: — Н-да... Чего это ее так?       Чего её так... Зачем их всех ВОТ ТАК? Почему одни ушли, а других Дом не отпускает даже после смерти? Вопрос навсегда останется без ответа. Кошатница зябко передёргивает плечами, вздыхает: — Уже лет сто мыкается, не хочет жить и не понимает, что умерла. По-моему, она почти ничего из своей жизни уже и не вспомнит... Волк, повернувшись к испуганной девушке, галантно кланяется и, вопросительно подняв брови, произносит: — Мадемуазель скучает?       Полупрозрачно-серая тень еле слышно вскрикивает и полностью пропадает в темноте, будто её и не было раньше. Мышка действительно почти всё забыла... При всех попытках разговорить пугливую гостью, лишь два раза Кошатница смогла услышать что-то связанное и последовательное из её прошлой жизни. Вернее, увидеть, а не услышать.       Оба раза Мышка, вздрогнув от вопроса, поднимала голову, вглядывалась в Кошатницу, и тут же в голове Кошачьей мамы короткими высверками всплывали картины... Картины из чужой жизни. ...Комната (дортуар, как тогда говорили), холодные серые стены, лёд железного изголовья кровати. Зябкие пальчики тянутся к огню из печи, чугунная дверца открыта. А напротив... Цепкий, пренебрежительный взгляд чёрных как уголь глаз, из-под выцветшей на солнце чёлки. Слишком светлой для этих прожигающих игл. Она знает имя хозяйки взгляда: Сода. Её едкие слова шипят, пузырятся, разъедают душу изнутри: — Ну что ты ревёшь, дурка?! Я прошу сущий пустяк... Ну! Размазала тут свои сопли, баламошка, ты же знаешь, будет только хуже. Смотри на меня! Смотри, я сказала. Возьми в руку... А дальше: душераздирающий вопль и пелена чернильным занавесом вниз. ...Листы железа пружинят и гудят под ногами. Проклятый дымоход проносится мимо, ветер в лицо, и не останавливаясь, не раздумывая, бегом через черту. Сине-зелёный размазанный чирк. Внизу всё по-прежнему. Вот только... Крик матушки Анны разрезает мир рваными лоскутами. И потом ещё долго, муторно-бесконечно, с недостижимым смыслом, её шёпот в ночи: "Взыщи, Господи, погибшую душу рабы Твоей ... Аще возможно есть, помилуй. Неизследимы судьбы Твои. Не постави в грех молитвы сей моей, но да будет святая воля Твоя." И немного позже причитания: "Господи Боже, из-за такой глупости лишила себя жизни... Как же так?"       Кошатница смотрит на Волка, тот давно сполз на пол, сидит по-турецки. Теперь его не назовёшь скучающим и беспечным, взгляд серьёзен, слова полны горечи и боли: — Это не жизнь. С кем бы я не говорил, чтобы я не делал — это уже не жизнь... ...Потому что я ничего не могу изменить. Потому что я... Потому что у меня нет и никогда не будет ничего... ...Я не стану Хозяином Дома. Я не сыграю в шахматы со Сфинксом. Я не сыграю на гитаре новую песню. Я не влюблюсь...

***

Почему призраки не могут уйти, покинуть то место, где прошла их жизнь и где их забрала смерть? Скорее всего что-то должно измениться, чтобы они смогли уйти. В них самих... И в нас.