«Я Озимандия, я — великий царь царей! Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времен, всех стран, и всех морей!»
Его голос сталью звенит в голове, а перед глазами пляшет его образ в их самую первую встречу и в день, когда она смогла его призвать. Его преисполненный глубокого величия взгляд. Блеск в глазах от жгучего желания заставить служить себе весь мир. И голос его, жесткий и властный вселяет в душу трепет, заставляет замереть и даже не допустить вздоха. Она была сражена силой этой великой души. В первую встречу было даже страшно. Возможно из-за жестких слов Нитокрис, нагнетающей обстановку. Но это проходит, как только Гудако ступает в освещенный золотым светом тронный зал. Страх смешивается с восхищением, стоит только увидеть величественную фигуру фараона, восседающую на троне. А звук его гулкого голоса бьет по нервам, как по звучным струнам гитары, отдаваясь во всем теле дрожью и заставляя покрыться легионами мурашек. Гудако словно в стазисе, глядит на Озимандию во все глаза, запоминая каждый момент. Пред ней живая история, кусочек древнего таинственного мира, что с детства не отпускал ее. И вот он поднимается с трона и глядит на пришедших странников надменно-насмешливо, и голос его громыхает где-то под потолком: "Я Озимандия! Я есть бог, я есть солнце, я фараон, что правит этой землей!" Гудако не отвешивает поклоны, не падает ниц - просто зависает в трансе, хотя Машу и да Винчи склоняют головы в поклоне. Однако недостаточно глубоком, чтобы стоящая поодаль Нитокрис не скривила красивое лицо, не впилась до боли в пальцах в свой золотой посох. Но Гудако не видит этого. Она лишь смотрит с благоговейным трепетом на Озимандию, нервно облизывая пересохшие губы, под убийственным взглядом взбешенной Нитокрис. Она не прощает тех, кто не выказывает ее фараону должно почтения. Вместо этого последний Мастер Халдеи смело выступает вперед, и ее решительный шаг в полной тишине подобен громовому раскату, сотрясающий Рамессиум. Нитокрис хочется кричать о неслыханной наглости, но Озимандия прерывает взмахом руки даже раньше, чем она успевает что-то сказать. При этом, даже не взглянув на нее. Гудако же подошла бы еще ближе к трону, если бы не цепкая хватка Леонардо, что крепко держит ее за плечо, и напряженный, немного напуганный и предостерегающий взгляд глубоких синих глаз. Ближе Гудако не подходит, но дух ее все равно рвется вперед вместе с переполняющей уверенностью в собственных силах. Уже потом, после болезненной Шестой Сингулярности, оставившей на каждом в Халдее свой болезненный отпечаток, Гудако идет к Кругу Призыва с несокрушимой решимостью призвать Озимандию. Однако, не смотря на это, глубоко в душе она сомневается, что на ее зов придет кто-то столь великий. Герой, которым она когда-то восхищалась. Не думала, не надеялась, не мечтала. Но вот он! Стоит совсем рядом, и губы его трогает ухмылка, когда он спускается и подходит к ней совсем оцепеневшей, боящейся сделать даже вдох. Кладет тяжелую руку ей на макушку и треплет рыжие волосы, перебирает мягкие пряди ловкими пальцами и глядит пристально-оценивающе. «А я все думал, когда ты меня призовешь...» - говорит он. При этом едва заметная улыбка трогает его губы, а Гудако на это лишь в непонимании склоняет голову к плечу. «Мне даже было интересно, хватит ли у тебя сил, чтобы призвать меня. В последнюю нашу встречу ты смогла меня поразить, и все же я не был уверен...Нет, думаю, что как раз был. Иначе бы не ждал, когда же ты соизволишь позвать меня». И ведь точно. Призыв прошел слишком гладко. Слишком просто. Он пришел, стоило только руку к нему протянуть, будто действительно ждал. Но почему именно она? Возможно, просто Озимандия сам решил прийти и, быть может, в этом его заслуги больше, чем способностей и удачи Гудако. Кто знает? Девушка проводит рукой по неровным выщербленным буквам, потом по каменному лицу статуи и кусает в кровь губы. Она не думала, что сможет с ним поладить. Где-то в глубине души, среди бесконечной любви, уважения, почитания и привязанности она его побаивалась. Того же Александра Гудако не боится и не боялась никогда. А Озимандия другой. Его речи вдохновляют. Его речи пугают. Его голос доводит до дрожи, и взгляд его сковывает и вызывает желание пасть на колени. Сила его души, его бьющая через край энергия сшибает с ног. Разве возможно с ним завести теплые отношения как с Александром или Давидом, что тоже великие Цари? «Ты думаешь спасти Мир с моей помощью?!» - как-то говорит он, когда Гудако пригласила его в свою комнату. И голос его резкий, звенящий в полной тишине похож на разрывающий свистящий горячий ветер, на гнев пустыни. И девушке кажется, что он сметет ее, поглотит, обглодает кости, и Гудако инстинктивно вжимается в кресло. Но Озимандия качает головой и вдруг смеется, сменяя гнев на милость так же неожиданно, как затихает песчаная буря, настигнувшая путника. «Нет, - говорит он, - ты не спасешь Мир с моей помощью. Это сделаю я! Я и только Я спасу этот Мир, в котором правлю! Но с твоей помощью. Запомни это». У Гудако только и остается сил, чтобы кивнуть. Она не понимает, в какой момент все меняется. В какой момент она перестает его бояться, и в какой момент Озимандия позволяет ей подходить ближе. И, что совсем странно, он сам об этом просит. И голос его в такие моменты как-то странно меняется, едва заметно вздрагивает и становится глубоким, мягким, шелестящим. «...ты можешь подходить ко мне ближе. Я хочу видеть твои глаза». Он говорит это, и Гудако сначала не знает, куда себя деть, но держать дистанцию перестает. А вместе с этим проходит и страх, а его место занимает бесконечное доверие, обожание и привязанность. То, что их отношения перешли простую черту «поладить», это было совершенно точно. Озимандия ее признал, и этот сон для них обоих может означать только то, что он открыл перед ней свою душу. Впустил, может и неосознанно, но все же открыл путь туда, куда никому ходу нет. Знак высшего доверия. Знак дружбы. Знак духовного единения и полного взаимопонимания. Гудако ступает по кровавым следам величайшего сражения. Старые разрушенные форты позади, впереди же лишь бесконечное море павших. Они преданы забвению, спят вечным сном средь песков все вместе — враги и союзники. Они все смешались меж собой: доблестные войска Рамзеса с их золочеными и посеребренными колесницами, бравые хеттские войны и их верные кони. Огромная братская могила, склеп вечной памяти кровавой битвы, где когда-то едва не пал и сам Рамзес. Вечная тишина царит над полем брани. Мертвая, глубокая, выжидающая. В ней притаилось множество историй, прожитых дней войны и тысячи тысяч погубленных жизней. Великое прошлое таит эта тишина. Хранит ее вместе с ласкающим барханы ветром бесконечно долго, что кажется, будто время не властно над этим местом. Будто и времени самого нет, что оно тоже уже мертво и смешивается тут с алым от цвета крови песком. Гудако бредет по этому мертвому месту слишком долго, чтобы ощущать бег времени. Лишь дыхание древности и смерти она чувствует на своей коже вместе с жаркими поцелуями ветра и горячими укусами раскаленного песка. Она знает, что Озимандия здесь. И ей ничего не остается, кроме как идти вперед, стараясь не смотреть на израненные и полуистлевшие тела павших. Она вскидывает голову вверх, навстречу обжигающим лучам Амона, и глядит лишь на горизонт. На молчаливых стражей вечной тишины и мертвых пустошей былых деяний. - И вот ты здесь. Стоишь передо мной на месте величайшей из моих побед, в мире, где живым нет места, где сам воздух столь горяч, что выжигает легкие и засыпает их песком. Но ты стоишь передо мной. Знаешь, что это не просто сон, а нечто большее. Что если пострадаешь тут, то погибнешь на самом деле. Не самый лучший выбор для прогулок. Так почему ты здесь? Зачем пришла сюда, не проснулась и не отринула этот сон и этот мир? Голос Рамзеса звенит в безмолвной тишине и кажется, что он, разносимый эхом, звучит отовсюду. Кажется, что от его голоса сотрясается и небо, и земля, а ветер начинает бушевать все сильнее, принося больше жаркого песка. Фараон возвышается на своем троне и глядит сверху внизу на Гудако, будто взирая на нее с небес. И одеяние его сверкает в солнечных бликах так сильно, что глядеть на него невозможно из-за пронзающей глаза боли от яркого света. Но Гудако пытается: прикладывает ладонь ко лбу и, щурясь сквозь слезы, вскидывает голову вверх, чтобы рассмотреть его. Рамзес не допускает такого отношения. Никто не смеет стоять пред фараоном, не склонив голову. Но Гудако может. Глубоко в душе она содрогается от его мощи и величия. Еле стоит на ногах от усталости и невероятно сильно желает закрыть скорее глаза от яркого света. Но она продолжает стоять пред фараоном, а тот не требует поклонов. Потому что Гудако друг, и она заслуживает доверия. Она его Мастер, и она может позволить себе не падать на залитый кровью раскаленный песок. И то, как девушка терпит пребывание в этом месте и показывает силу своего духа - достойно признания. То, как она пытается доказать, что достойна величия такого Слуги, как Озимандия, вызывает у фараона уважение, что отражается на его лице с довольной и гордой улыбкой. Он признает ее, осмелившуюся смотреть на Амона-Ра и выстоять пред его прожигающим светом. Рамзес плавно взмахивает рукой, и яркое небо его пустынного мертвого мира содрогается и темнеет. Ровно настолько, чтобы Гудако могла терпимо стоять под этим солнцем и рассмотреть восседающего пред ней фараона. - Думаю, так будет лучше, - говорит он, и солнце скрывается за одним из каменных стражей, что возвышаются совсем рядом. - Теперь ты в состоянии меня узреть. Так ответь же, зачем ты здесь? - Ты прав... - хрипит осипшим голосом Гудако и едва не сотрясается в кашле от раздирающего ее горло песка. И кажется ей, что если она продолжит говорить, то он посыплется изо рта вместе с ее пустыми словами. И сама она рассыплется, опадет наземь золотым песком, станет частью безмолвного мира, кладбища былых деяний. Кажется, что тогда ждать ее будет вечность в плену древней тишины. И все же Гудако справляется с наваждением. И, не смотря на боль в пересохшем разодранном горле, продолжает говорить, в очередной раз поражаясь реальности этого сна. И собственным силам, которые не понятно откуда у нее берутся. – Действительно, не лучшее место для прогулки и уж тем более не самое приятное для полноценного отдыха в сновидении. И все же тут не так жарко, как ты говоришь. И ни одна песчаная буря мне не встретилась. Да и все дороги для меня словно ведут сюда...Место битвы за Кадеш, верно? - Верно, - Озимандия кивает и смотрит на своего Мастера оценивающим взглядом. Он не может скрыть свое удивление тем, что ее не настигла ни одна из смертельных опасностей этого места. - Раз ты дошла сюда, то выходит этот Мир тебя принимает. И все же не до конца, это было бы слишком. Кроме меня и моей семьи только один человек мог бы здесь спокойно находиться, но это не возможно ни для кого, кроме моего Мастера. Гудако вздрагивает, будто по ней пустили молнию, стоило только понять, кого он имеет в виду. Это знание заставляет оцепенеть и склонить голову, оглушено рассматривая сверкающий песок на подступах к сияющему трону. Если Гудако может пребывать тут и справляться с опасностями этого Мира почти так же хорошо, как, по предположению Рамзеса, справлялся бы и тот человек, то это говорит о таком невероятном доверии и близости, что кажется невозможным. Какими бы ни были у них теплые отношения, но настолько близко к нему Гудако не смогла бы подступиться никогда. - Моисей... - шепчет девушка, как в трансе, ошарашенно, и не мигая, глядя перед собой в одну точку. Она говорит это вслух и тут же себя одергивает, страшась внезапной вспышки гнева Рамзеса. А она вполне может последовать после того, как Гудако произнесла имя человека, которому он когда-то доверял больше всех. Но ожидаемого всплеска ярости не следует, хотя порывы жаркого ветра в какой-то момент становятся столь сильными и безжалостными, что у Гудако едва получается устоять на ногах. И в душе у Озимандии так же начинает клокотать гнев, как бушующий ветер, поднимающий пески. Он закусывает губу, крепче впивается пальцами в золотые подлокотники трона, чувствуя, как внезапный всплеск ярости начинает беспощадным злым ветром рвать его на части. Но этот порыв утихает так же быстро, как и возникает. Слишком быстро. Яростные порывы ветра стихают и больше не грозят сбить с ног и растерзать на клочки. Гневного свиста и его гулкого завывания уже не слышно, а Рамзес устало откидывается на спинку трона. Он прикрывает глаза, и, расслабив пальцы, впивающиеся в горячий золотой металл, складывает руки на коленях. Он удивлен тем, как быстро у него выходит подавить свой гнев, обуревающий его на протяжении многих веков...тысячелетий. Терзающий мысли, грозный, свирепый и непримиримый - он несет лишь отравляющую печаль и боль от председательства, что яростно терзает и рвет душу в клочья. Рамзес доверял Моисею, уважал его, ценил...Быть может, он смог бы признать его, если бы не предательство, о котором Озимандия старается не думать. Воспоминания о тех бесконечно долгих днях, проведенных в пустыне, в неумолимой погоне за Моисеем и его спасенным из рабства народом вызывают целый рой противоречивых болезненных чувств. Но фараон не имеет права им поддаваться. Моисей был дорог ему, не смотря ни на что. И затмевающая сознание ярость фараона, подобная гневу пустыни, смешивалась с чувством глубокой привязанности, признания и уважения. Моисей не был рожден правителем. Он был изгнанником, получившим божественное откровение. И все же он смог освободить свой народ, прозябающий в рабстве, возглавить его, освободить и спасти. И не смотря на всю боль от потери брата и безумную клокочущую ярость, он признает его как лидера и освободителя. И спустя многие тысячелетия праведный гнев его души истлевает, становится песком гонимым ветром. И почти весь улетучивается, оставляя после себя лишь сожаление и воспоминания о том, сколь близки они когда-то были. И эти чувства хранятся у него в сердце вместе с признанием его величия, с которым Моисей не был рожден в отличие от Рамзеса, но которое он приобрел своими поступками. Все же их связывало слишком многое, чтобы Озимандия мог так просто отпустить и забыть ту часть своего прошлого. Сколько бы еще времени не прошло, он знает, что воспоминания о Моисее все так же будут тяготить душу болью сожалений, а также периодически озаряться яркими вспышками гнева, что улетучиваются почти мгновенно, ведь все это глубокая древняя история. Бесконечно далекая, но до сих пор находящая отклик в людских сердцах. - Да...Именно его я и имел в виду. - Хмурится фараон и в задумчивости глядит на горизонт, где вдали пляшут песчаные бури, соединяя небесную твердь с землей. - Удивительно...После стольких тысячелетий, он все еще может влиять на меня своим именем, которое всплывает раз за разом в разных местах и в разговорах с разными людьми. Наша история уходит корнями в древность, и все же воспоминания о нем все так же гложут меня. - Еще бы, - пожимает плечами Гудако. - Ведь, не смотря ни на что, вы росли вместе, делили горе и радости. Вы были братьями... - Бывшими братьями, - резко поправляет ее фараон и морщит красивое лицо от неприятных воспоминаний, острой иглой засевших в сердце. - Да, я знаю. Извини. Гудако хочет спросить про изгнание. Стоило ли оно того? Не слишком ли было жестоко изгнать своего названного брата лишь за то, что его происхождение было далеко от благородного? Но Гудако вовремя прикусывает язык и решает не задавать этот вопрос, который все равно зависает в воздухе неумолимой тяжестью, мешающей сделать даже вдох. Озимандия это тоже чувствует и раздраженно ведет плечами, явно не желая отвечать и даже думать об этом, чтобы не допустить очередной вспышки гнева. Ведь на самом деле она понимала, почему он так поступил. Что у него не было выбора. Фараон есть дитя богов, несущий их волю и силу в Мир. Он и его кровная семья божественные и неприкосновенные. Озимандия не мог и дальше называть своим братом того, кто был простолюдином и даже не египтянином. Это оскорбляет богов, унижает царский род, лишая его божественности. - И все же... - решает добавить девушка после минутного молчания в оглушительной тишине, отягощенной тяжестью вопроса, прошитого мучительными воспоминаниями. - Раз ты все равно не можешь забыть его, значит, не смотря ни на что, он был тебе дорог. Не имеет значение происхождение или признание. - Верно. - Озимандия позволяет себе легкую покровительственную улыбку. - Ты хорошо все понимаешь. Ровно, как и то, почему я не мог и дальше называть его своим братом. - Понимаю. И все же тебя это мучает. - Ты слишком смелая, раз задаешь мне такие вопросы и пытаешься узнать, что лежит у меня на душе! - повышает голос Озимандия и бьет кулаком по золоченому подлокотнику трона, в то время как Гудако стоит, ни шелохнувшись, ни вздрогнув, с идеально прямой спиной и высоко поднятой головой. Она уже привыкла к подобным вспышкам его эмоционального, буйного и властного характера. Видя эту привычную для него реакцию, фараон расслабляется и снисходительно смеется. И смех его похож не на привычные громовые раскаты, а на мягкий шелест песка, звучащий отовсюду вместе с ласково стелющимся к ногам ветром. - Ты похожа на него... - отсмеявшись, неожиданно говорит Рамзес и тут же качает головой, словно неуверенный в сказанном. - И вновь я это сказал... - В смысле? - не понимает Мастер. - Чем? Не хочешь же ты сказать, что раз я могу здесь находится без страха за свою жизнь, ровно, как и он, то... - Нет, это другое, - говорит Рамзес и резко встает со своего трона. - Кажется, я тебе уже говорил о чем-то подобном. Гудако напряженно молчит. И ведь точно говорил. После того разговора у нее в комнате их отношения вышли на иной уровень. - Есть в вас что-то схожее... - Рамзес говорит тихо и мягко, ступая ближе к Мастеру плавно и неспешно, окруженный солнечными лучами, что мягко обнимают своим светом его плечи. Он словно сошедший с небес - проплывший вместе с Ра на его солнечной ладье Манджет и спустившийся на землю с дневным светом и, глядя на него, понимаешь, почему его прозвали Солнечным Королем. И каждое слово фараона, каждый жест и звук его голоса вводит в гипнотический транс, заставляя замереть на месте и, не дыша, глядеть на него. - Смотрю в твои глаза и вижу отражение его решимости. Слушая твои речи, я чувствую в них ту же энергию, что переполняла его. Находясь рядом, чувствую себя так, словно вернулся в свое прошлое, еще до того, как стал фараоном. Во времена, когда мы еще были дружны. Он подходит к Гудако вплотную, возвышаясь над ней так же грозно и величественно, как виднеющиеся то тут, то там каменные исполины. Только глаза Озимандии лучатся теплом, а на губах играет улыбка. - Никто из вас не был рожден правителем, - тихим шелестящим голосом продолжает говорить он, касаясь горячей ладонью лица своего Мастера. А Гудако все так же стоит: не шевелится, вслушиваясь в каждое слово с особым трепетным вниманием, и едва дышит. - Быть правителем - не ваше предназначение. У вас нет такого права. И все же в вас обоих есть та особая сила, которую я уважаю и признаю. Та сила, что позволяет вести за собой народы, спасать Миры, быть лидером, что ведет людей к спасению и всегда идет в первых рядах, принимая на себя всю боль и удары судьбы, отвечая пред Богами за них всех. Я вижу в тебе этот дух и силу. Она горит в тебе священным божественным огнем и отражается в твоих глазах. Не возникало мыслей, откуда в тебе столько сил и энергии, что бьет из тебя ключом? Почему ты так легко находишь со всеми общий язык? Только у самых любимых детей Богов есть эта сила, способная изменить и спасти Мир. Они дали тебе эту миссию. Боги еще никогда не ошибались в своем выборе. - Хм...еще одно сходство, - ухмыляется краешком губ Гудако. - При всем при этом вы совершенно разные. Настолько, что кажется иногда, как вообще в тебе что-то могло его напомнить? Теперь, когда ты тут, становится понятно, почему так. - Рамзес сокрушенно качает головой и делает шаг назад, в задумчивости складывая руки на груди. - Кстати, ты говорил, что сам спасешь этот Мир. С моей помощью. А теперь говоришь о том, что это моя миссия. - Думаешь смутить меня? - смеется фараон, и его смех глушит собой все прочие звуки. Густой, гулкий, стучащий в мозгу и накрывающий собой весь пустынный Мир. - Я и спасу. И, действительно, с твоей помощью и твоей поистине воодушевляющей силой. Но моего величия тебе не постичь никогда! Как я уже говорил, тебе не суждено было стать правителем. И все же... я рад, что спасти этот Мир мне суждено именно с тобой. Довольно символично. Он вновь сокрушенно качает головой, а взгляд его направлен в землю и кажется, что мыслями Озимандия пребывает точно не здесь. Где-то невероятно далеко, за тысячелетия до этого момента. В Мире былого величия и расцвета его правления. В Мире еще полном жизни и стремлений, не погребенном под толстым слоем песка, с идеями, еще не преданными забвению. Рамзес не может так просто отпустить Моисея в своих воспоминаниях и отягощенных болью мыслях. Возникает чувство, что он следит за ним глазами его юного и воодушевленного Мастера. В знакомых чертах лица ему все чаще видится его прошлое, яркими картинами, всплывающими в сознании. И те времена, когда не было ничего важнее дружбы и семьи. И клятв друг другу поздними вечерами. Не предавать, не забывать друг друга, быть всегда вместе и во всем поддерживать друг друга. И детская вера скрепляла эти клятвы нерушимыми узами безграничного доверия. Младший брат, светлый, чистый, переполненный звенящей энергией света. Он дарил счастье одной своей улыбкой. И даже когда тот солнечный мальчик вырос, он все равно мог утешить лишь одной своей мягкой и чистой улыбкой и полным тепла взглядом. Как же так вышло, что им суждено было оказаться по разные стороны баррикад? Как же так вышло, что Озимандии пришлось отречься от всего, что связывало их раньше? И вот насмешка судьбы, что раз за разом напоминает о былых ошибках. Раз за разом возвращает в прошлое и с замиранием в сердца заставляет смотреть в глаза былому. Но Озимандия гонит это прочь, пытается запереть неумолимо дышащее в затылок прошлое на множество замков, которые опадают от каждого невероятного поступка его Мастера. Когда прошлое сквозит через нее божественным светом, он позволяет Гудако находиться рядом, подходить ближе, и не скрывает своих теплых чувств по отношению к ней. Но прошлое все так же гонит прочь, а все разговоры о Моисее обходит стороной и даже старается не называть его по имени. А поговорить с Рамзесом о нем хотели многие. И Давид в первых рядах. А Озимандии больно. Но он ни за что это не признает. - Почему вдруг это место? - неожиданно спрашивает Гудако, окинув рукой необъятные пустынные просторы. - Почему ты остался именно тут? Почему Кадеш? - Потому что это место моей самой великой победы! - изрекает фараон, взмахнув рукой и радуясь, что разговор о Моисее можно считать закрытым. А Гудако меж тем едва сдерживается, чтобы не ляпнуть: «Но вы же не взяли город...», но вовремя замолкает. Для Рамзеса победа была не во взятии города. Озимандия меж тем решает дополнить фразу. - Возможно еще и потому, что здесь я едва не погиб из-за своей глупости. Но выжил, а почти все кто был со мной - нет. Это напоминание, которое я не смею забывать. Это поле битвы - мое самое большое достижение. И самая большая ответственность. Множество жизней приняла в тот день пустыня. - И ты пребываешь в этом мертвом месте, только чтобы не забывать? Из-за этого ты так привязан... - О, нет, - смеется Озимандия. - Не привязан. Не думала ли ты, что посмертный мир обширен настолько, насколько велика душа? Думаешь, это все? Это поле битвы лишь часть этого бесконечного места, что хранит воспоминания и осколки моих былых деяний. Гудако лишь растерянно хлопает глазами. Она думала, что этот Мир только и состоит что из этих мертвых песков. - Почти вся моя жизнь состояла из походов и сражений. Ты видишь только эту огромную часть, потому что она почти бесконечна... - Посмертный мир еще и как олицетворение твоей души... - почти одними губами шепчет Гудако, глядя в пустоту, а Рамзес удивленно моргает. - Что-то в этом есть...Как ты пришла к этому выводу? - Я видела посмертный Мир Кармиллы во сне. Вот так же, как сейчас твой. Но она там была не одна, была чужой и чуть не сошла с ума. Это словно было ее внутреннее смятение. Ее чувство вины за убитых ею девушек и...раскаяние. Все это разрывало ее на части и дало отражение в ее Мире. И в ее душе. А с тобой что? Тоже что-то подобное? Вместо прямого ответа Озимандия лишь насмешливо улыбается и, гордо вскинув голову, в медленном и величественном жесте протягивает Гудако руку. - Я окажу тебе невиданную ранее честь! Возьми меня за руку и ступай за мной! - говорит он. - Куда? - слегка теряется девушка, но ближе подходит и неуверенно, берет Озимандию за руку. - Туда! - фараон взглядом указывает в сторону, где свирепо бушует песчаная буря. - Не думаю, что сегодня ты сможешь туда войти. Хватит с тебя на сегодня моих владений. Но возможно как-нибудь в другой раз... Свистящий ветер успокаивается с каждым шагом фараона, а небо становится светлее, когда пески успокаиваются и больше не закрывают небо беспощадными вихрями острых песчинок. Выступающее солнце теперь светит Гудако в спину мягкими лучами, словно смирилось с ее присутствием в этом месте. А впереди из песков возвышается величественная пирамида, и ее золотой пирамидион с выгравированным на нем оком Ра сияет подобно второму солнцу. Поодаль виднеется роскошный храмовый комплекс - целый и невредимый, нетронутый временем и выглядит совершенно не так, как весь остальной посмертный Мир. Даже с того места, где сейчас стоит Гудако, видно раскрашенные храмовые рисунки и иероглифы. Ветер несет с собой запах благовоний, зажженных у усыпанных цветами алтарей и статуй. Все это - будто ожившая сцена из прошлого, настолько живая после безжизненных песков, что Гудако давится восхищенными возгласами и только хватает ртом воздух. - Ты уже была тут ранее, - говорит Озимандия, обводя рукой роскошные строения. - В Шестой Сингулярности. Но эту часть комплекса ты не видела. - Рамессиум... - восхищенно выдыхает девушка, не в силах отвести взгляда. - Всегда мечтала увидеть его былое величие. - Что же. Уверен, что ты видишь его не в последний раз. "Далеко не в последний раз..."Часть 1
24 февраля 2019 г. в 15:15
Бесконечный вихрь раскаленного удушающего песка. Безжизненные пустоши. Бескрайние и бесплодные, объятые жарким маревом палящего солнца. Среди жгучего песка есть лишь руины старых захваченных крепостей, разломанные золоченые колесницы и поле боя с тысячами павших за Кадеш воинов. Не смотря на безмолвный хаос пустыни, повсюду возвышаются высеченные из темного камня исполинские бюсты Великого Правителя, Царя Царей Озимандии. Грозные и могучие, они глядят вдаль и сторожат глубокую тишину мертвой пустыни — могильник с великим множеством мертвецов, забытых и крепко спящих в глубинах жаркого песка. Рамзес всюду. Со своих каменных изваяний он надменно взирает на свое царство. Грозным каменным взором обводит свои посмертные владения, сердцем которых стал для Озимандии мертвый хаос. Место, где среди легиона мертвецов возвышается трон, который даже сквозь толщу песка ярко сверкает золотом, утопая в солнечных лучах. И Рамзес величественно восседает на нем, облаченный в сияющие доспехи. Великий. Грозный. Могучий.
Сон о жарких песках одинокого и мертвого Мира Рамзеса настигает Гудако, подкравшись к ней хищной кошкой на мягких лапах темноты. А затем ночное спокойствие резко сменяется острой болью в глазах от попавшего песка. И вместе с четким пониманием о том, куда она попала, примешивается бесконечная, как тянущаяся до самого горизонта пустыня, тоска. Она кружит вместе с песчаными вихрями одиночества, что уходят глубокими корнями в древнюю историю мира. Одиночества вечного, древнего, беспокойного. У Рамзеса было более сотни детей, любимая женщина, верные соратники и великие победы. Рамзес — величайший из правителей, величайший из воинов! Но все это теперь прах, рассыпавшийся песком по его Миру, опустошенному и измотанному воспоминаниями о войне и предательстве. Похороненная в глубоких и мрачных усыпальницах история, сокрытая в пустыне, корнями уходит в далекое прошлое. Песок пустыни подобен времени — стирает всю память и все следы. Среди барханов таится хищным зверем боль, погребенная под толстым слоем горячего песка. Спрятанная от всех, но все так же отягощающая сердце великого война, который даже после смерти не может с ней примириться. Его великая душа жаждет сражений. Жаждет вершить историю, чтобы его имя веками звенело в Мире с отголосками стали былых деяний.
Гудако понимает это. Вся эта боль проникает в нее вместе с песком, попавшим в легкие. Она оседает на колени, содрогаясь от раздирающего горло хриплого кашля, увязая в раскаленном песке.
Мир Рамзеса ужасен в своей горечи и пустоте. Его душа, великая и сияющая, томится средь песков долгие тысячелетия. Внутри него, за всеми масками, бьется бушующая песчаная буря. И Гудако ни разу не могла подумать, что скрывается за всеми долгими, преисполненными величия речами.
Поодаль виднеются обломки некогда великой, ныне же утопающей в глубоких барханах статуи. И Гудако бредет туда, закрывая лицо руками от беспощадных порывов ветра, несущих горячий песок.
Распавшаяся, разбитая временем статуя одна из многих стражей-исполинов — безмолвных служителей вечности. Гудако подходит ближе, вглядывается в темные глаза, в знакомые черты лица, в которых таится такая знакомая ей надменность и величие. Жар кипящих в душе страстей, его внутренняя сила, властность — все отражается в каменных и недвижимых чертах лица. Рассыпавшийся грозный каменный страж. Мертвое, высеченное из камня лицо того, к кому Гудако уже успела столь сильно привязаться.
На статуе выбит полустершийся стих, которого, как девушке кажется, еще пару мгновений назад не было. Знакомый стих, слышимый когда-то очень давно и теперь отчетливо стучащий у нее в голове вместе с приветствием Рамзеса.