Раскрывая двери темницы

      Бриньольф помнил, как они встретились.              В Рифтене в ту пору не прекращались дожди, вода в канале поднялась и доходила до самых домов на нижних ярусах. Цистерна отсырела, пришлось убрать кровати и основные вещи в дальние помещения. Мерсер злобно пинал ногами позеленевшие сундуки с золотом, словно желая подхватить как можно больше и унести, а Галл в начале осени заразился каменной подагрой, едва находя в себе силы подняться с кровати.              Город скрылся за пеленой воды, и жизнь словно утонула.              Редкие торговцы желали выходить на рынок, стуча зубами под потоками воды, и портить товар. Перебегая от лавки до лавки, горожане поминали всех богов и теплый очаг. Бриньольф, щурясь под ливнем, выходил из таверны, когда поймал в кармане тощую руку.              Мелкая девчонка, что кошка, ощерилась на него и тряслась от холода, сверкая синими глазищами из-под нечесаной челки. Исхудавшее запястье в мужских пальцах едва ли не крошилось и с неведомой силой вырвалось под загнанный вскрик.              — Тише, котенок, не обижу, — насмешливо говорил он, пока ветер трепал на ней какое-то тряпье с чужого плеча, оголяя усыпанную синяками и порезами шею.       Он помнил испуг от его прикосновения. В глазах не было страха за то, что «поймали», но когда костлявая длань заключилась в ловушку из мужских рук, в них читался откровенный ужас.              Высвободившись, она стремглав исчезла за поворотом, словно дремора гнались. И Бриньольф поспешил в укрытие, не придав случаю особого значения. В городе было много нищих, но пока Гильдия Воров не входила в их число, беспокоиться было не о чем.              «Не обижу» — приходилось еще много раз повторять ему после, когда Карлия приволокла этого оборвыша с собой, смеясь, рассказывая о том, как мелкая увела у нее кольцо. Девчонке оказалось семнадцать лет, и красть она научилась ловчее многих. Но долгие месяцы потребовались для того, чтобы воры с проклятиями перестали отдергивать руки, когда котенок в ответ на прикосновения молниеносно выхватывал кинжал. Репутация холодной стервы прочно пристала к ней, а остальные и она сама не стремились ее развеивать.              Бриньольф находил, что многие ошибочно считали проблемы молодых людей ничтожными. Чем меньше человек и его мир, тем легче его сломать.Но сам не находил причин вмешиваться.              Ее звали Сапфир, чьи представления о людях потеряли абсолютно все светлые оттенки. Но хуже всего было отношение к мужчинам. Зло она пререкалась со всеми, не позволяя даже приблизиться, что уж говорить о награждаемых взглядах. Мерсер называл ее своевольной и злобной, намекая на ее бесполезность для Гильдии, но Галл вместо этого дал Сапфир время. И отчасти это помогло, но замкнуло ее в своем разрушенном мире окончательно.              Однако равнодушие поддержало её, загнало вглубь отраву.              — Идем работать, котенок, — говорил он, не давая ей опомниться, чтобы тотчас показать клыки. Ее потаенный страх ошибиться холодил руки, но члены Гильдии должны доверять друг другу.              «Не знаю что происходит, но так не пойдет» — говорил его взгляд, когда она отодвигалась в укрытии, грозя выдать свое местоположение. «Протянутая рука — не только боль» — убеждали пальцы, накручивая отрез ткани на растянутую лодыжку. Так, постепенно, его вовлекло в противостояние ее демонам, вынуждая тех пробовать на вкус чисто нордское терпение.              Он привык относиться к ней с бережливой осторожностью, удивительным образом преобразуя все свои ранние представления о женщинах. Хрупкость в них сочеталась со сталгримовым стержнем, а необходимость в собственной уверенности и любовь многих к самодостаточности подчас упиралось в жесткость мужского мира. Склониться или стать их подобием — вот как представлялась им жизнь, но эта девушка умудрялась, боясь, смеяться всем в лицо, словно говоря: «Ну попробуй!»              Гордость и самомнение ли не позволяли ему облечь ее размышления в реальные факты или что-то еще, но больше он не мог оставаться в стороне. И каждое действие превратилось в стратегию по осаждению тех дверей темницы, в которой она или кто-то ее заключил, не умаляя при этом искренности помыслов.              «- Хватит отираться рядом! — злилась Сапфир, подхватывая тарелку и уходя в дальний угол.       — Почему? — Искренне удивление было столь невинным для окружающих, что обезоруживало. — Я с тобой хочу. Могильщик чавкает!»              «- О, детка, мы опять идем на дело вместе. Хорошая традиция, не находишь? — Ослепительная улыбка, в ответ на которую девушка досадливо морщится и молча подхватывает коня под уздцы.»              «- Тебе обязательно прижиматься?       — Позволишь мне замерзнуть, серьезно?       — Нет, свалю в костер»              «- И что с тобой приключилось такое, расскажешь?       — Какое тебе дело до меня?       — А если и есть какое? Все мы тут в одной связке.       — Ты хочешь услышать? Что же!»              — После того ты считаешь и меня подобным им?              — Да причем тут ты?!              — Значит — нет?              — Наверное…              Они сидят уже так долго, что немеют ноги, а густой фолкритский лес шуршит кронами там, за чертой маленького лагеря. Шкуры вместо полога матово лоснятся близ костра, пускающего в небо искры. Самое тихое время около трех часов ночи, когда любой звук неестественен — так незабвенно обволакивает ночь всё в непроницаемый сонный кокон. Дыхание слышится скорым ветром, а любые слова — что гром.              Ее «наверное» звучит искренне, испуганной самой мыслью о просчете, звучит разрешением, которым Бриньольф пользуется тотчас.              Ее звали Сапфир, в чье девятнадцатилетие монстры из прошлого бессильно разжимали когти, отдавая свободу. Вряд ли человеческая память, несовершенная, но все же въедливая, сможет истереть воспоминания в клочья. Но не всегда в ней будут сгоревшая ферма, грубые слова и действия, холодные сырые доки и безнадежность. Позволение самому себе идти дальше, разрешение быть счастливым, немного веры — настигнут, вложенные чьими-то руками, а может, своими собственными. Чьи-то руки мягко коснутся сердца, и боль не станет им препятствовать. Отпустив, облекая страдания в опыт, что еще сможешь себе позволить?              Ее звали Сапфир, и мир ей все еще был в насмешку. Но что-то сдвинулось, позволяя одному человеку ступить дальше, чем она могла дозволить самой себе. Разрешая схлынуть всему застарелому, иссушенному злобой.              Он касался женских запястий, как в первую встречу, касался, обещая сохранить их невредимость. Прошло много времени с того момента, и теперь она не вырвалась, осторожно трогая его губы своими. Бриньольф помнил, что его так поразило. А именно осознание невесомого доверия от той, которая привыкла нападать, чтобы не ждать атаки. Это доверие оказалось столь желанным и драгоценным, перечеркнув все любые помыслы до этого, которые, впрочем, давно превратились из стратегии в поддержку.              Она все равно уже не прекратит настороженно оглядываться и ее слова не станут мягче. Разве что для одного, который избавил от подозрений, что любое прикосновение — путь в темницу.