Принцип милосердия

«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадёт один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял бы его». (Екклесиаст, 4:9–10)

      Холодный дождь, хлеставший по щекам, подобно чьей-то безжалостной ладони, уже давно прекратился, и грязные улицы наполнились просыпающимся влажным запахом гнилой палой листвы, перемешанной с удушливым чадом горящей болезни и обугленной человеческой плоти. Даже серебристый отсвет одинокой бледной луны, не желающей взирать на ужас и гнёт, распространяющиеся по больше похожему на каменный склеп ночному городу, стыдливо прятался за свинцовыми облаками. Этот до тошноты неизменный сумеречный пейзаж навевал лишь исключительное желание собственными руками, выбивая пальцы и до мяса обламывая ногти, неустанно рыть себе могилу в промозглой кладбищенской земле. О моём тюремном заключении, стягивающем шею хомутом, так и не способным до конца задушить, упорно свидетельствовало всё вокруг от расплывчатых отражений в лужах до напоминающих кресты деревянных мачт кораблей. Замкнутое пространство существования, вне зависимости от реальных размеров родного города, ставшего усыпальницей, неизбежно искажало такие до боли знакомые панорамы, превращая их в ожившие иллюстрации самых страшных кошмаров. Бездонное ночное небо над моей головой могло сравниться только с двумя метрами грязной земли над крышкой гроба, и теперь в порывах чёрного ветра я пытался отыскать драгоценный запах её духов, но в нос ударял лишь смрад мутных вод Темзы, а в кронах деревьев, вместо навсегда утраченного голоса, я ясно слышал взволнованный осуждающий гул. Совершенно любая смертная казнь стала бы ныне настоящим божественным даром, за исключением погребения заживо, которое тем не менее всегда интересовало меня именно этим одновременным пребыванием в обоих мирах. Подобной карательной меры и в самом деле приходилось опасаться далеко не из-за жизнелюбивых настроений. Не будь я уже мёртвым, то терзаться в обстоятельствах такого рода мне пришлось бы всего-навсего около пяти часов, пока не закончится кислород, а углекислый газ, всё это время неминуемо скапливающийся в гробу, не вызовет ласковое сонное удушье, помогающее впасть в бессознательное состояние, а после — кому. Однако, если умереть всё же не представится никакой возможности, то насколько же мучительным будет подобное времяпрепровождение, срок которому — вечность. Нет ничего страшнее, чем оказаться навсегда замурованным в железной клетке своего собственного сознания. И какая разница в том, что деревянные стенки моего вымышленного гроба всего лишь расширились до пределов Земли. Мой мир рухнул в одночасье на тёмном гранитном причале, но по-настоящему я умер только тогда, когда в первый раз вонзил клыки в человеческое тело, которое, по всем законам драмы, оказалось самым дорогим на свете. Воспоминания можно увидеть, но их невозможно коснуться. Почти все убийцы сравнивают момент наивысшего напряжения в совершённых ими злодеяниях с Первым Причастием, но для меня этим сакральным вином уже совсем не метафорически стала священная горячая кровь не Христа, а родной сестры. Чёрный шёлк рассыпавшихся локонов моей Мэри — последнее, что я позволил себе запомнить перед тем, как осознание этого преступления оглушающим колокольным звоном не ознаменовало безотлагательное исполнение вынесенного мне приговора. И теперь неузнаваемое прошлое, ещё более размытое настоящее и в высшей степени прискорбное будущее перемешались между собой в тягучем расплавленном янтаре; оказались зафиксированы в полупрозрачном медовом камне, где, лишь благодаря рассеянному свечению от почерневшего канделябра, удавалось заметить застывшие мёртвые силуэты прошедших событий и того, что ещё только должно было случиться.       Пока я стремительно шёл по узкой аллее, подсвеченной мерцающими газовыми фонарями, ноябрьская ночь настойчиво пыталась по-воровски проникнуть под грубую шерстяную ткань моего пальто, но гораздо сильнее меня беспокоили размякшая от дождя земля и криво уложенная брусчатка под ногами. Время от времени едва различимые из-за густого тумана шпили католических соборов угрожающе пронзали небо, неспособное подарить спасение и оттого лишь безжалостно оставляющее в одиночестве в пустом храме. Ни о какой рациональности более не могло идти и речи. В структуре потрясшей город эпидемии была сокрыта какая-то алхимическая тайна, постичь которую оказалось не в моих силах. Я сдался под гнётом вечной неутолимой жажды, и чудовище внутри меня окончательно завладело моими помыслами и душой. Но конец приходит всему — даже собственным сожалениям. Ангелы поочерёдно трубили в свои трубы предзнаменуя о том, что Судный день уже близко. Надо мной неустанно кружили вороны, вестники Смерти, но меня впервые наполняла настолько сладостная безмятежность. Я больше не собирался ничего делать, чтобы остановить этот мор. Люди продолжали умирать, но едва ли встреча со мной теперь могла сулить им хоть какую-нибудь надежду. Врачевание и убийство всегда переплетались между собой настолько же тесно и противоречиво, как грех и священнослужение. Если жестокость — проявление доброты, то я, преисполненный лживого сочувствия, был самым неравнодушным человеком в этом городе, когда выдавал своим будущим жертвам лекарства от мигрени или бронхита только для того, чтобы качество их крови смогло удовлетворить мой изощрённый вкус. Над империей нависла катастрофическая угроза, и это вовсе не передаваемая воздушно-капельным путём инфекция и вовсе не вирус в крови. Искалеченные солдаты, пережёванные и выплеванные своей Родиной, продажные женщины, убийцы, психопаты и изуродованные неизвестной болезнью мои менее удачливые собратья выползали на эти скверные улицы исключительно по ночам, словно солнце, напрочь лишённое жалости и сострадания, способно было испепелить их за душевное или телесное уродство точно так же, как и меня. Вены Лондона медленно закупоривались, и каждый второй из встреченных прохожих с лёгкостью мог оказаться самым настоящим живым мертвецом. Мятежный двадцатый век, переживающий вторую индустриальную революцию, кривым зеркалом отражался прямо в огромных от ужаса глазах девушки, встретившей свою смерть в ближайшем переулке, где первый попавшийся клиент, лица которого она даже не видела, полоснул по нежному горлу сверкающим ножом вместо того, чтобы задрать юбку. Инфлюэнция с неописуемым азартом сообщницы содействовала убийцам, нашедшим в эпидемии спасительную маскировку для собственных злодеяний, потому сокрыть преступление на этом закате человечества было проще простого, и Темза — ледяная аорта, проходящая через весь зачумлённый город, — с безразличным всплеском поглощала в себя очередной безымянный и обезличенный труп, по которому никто никогда не прольёт и слезинки. Кровь в свете луны выглядела чёрной, а мои глаза… Я уже успел позабыть, какого они были цвета, и отныне меня, осуждённого на вечные страдания, в этих обволакивающих ужасом сумерках можно было без труда спутать с Джеком-потрошителем, бесчинствующим в Уайтчепеле ровно тридцать лет назад. Словно отдав дань памяти коллеге, я оставил на туманном перекрёстке обескровленную женщину, чей вульгарный наряд, привлёкший моё внимание, фатальнейшим образом сыграл свою решающую роль в её печальной судьбе. Небрежно вытирая рукавом пальто испачканные губы, я поспешил избавить себя от лицезрения очередного последствия собственного неконтролируемого голода, нетрезвым шагом удаляясь от места преступления и на ходу опираясь на влажную кирпичную кладку стен. Обжигающая кровь не самого лучшего качества густым вином стекала по гортани, сладостной обжигающей волной наполняя желудок, оставляя после себя на языке едкое послевкусие. С отвращением я вспоминал времена, когда с помощью крыс наивно пытался справиться с этой жаждой, — теперь же меня больше не устраивала кровь с привкусом нищеты и болезни; голодным волком я смотрел в сторону Вест-Энда, не собираясь останавливаться ни перед чем. Все врачи так или иначе являются ещё и убийцами, и я носил этот вирус в себе повсеместно, пока с помощью лишь случая он не развился в самое настоящее стихийное бедствие.       Прóклятой тенью я передвигался по Уайтчепелу, когда обычную какофонию горя и отчаяния вдруг нарушил лязг мечей. В этих местах гораздо более привычными были истошные крики и шум пьяной поножовщины, но никак не звук, при котором изделия из благородной стали высекали сверкающие искры от соприкосновения друг с другом. Не пройти безразлично мимо этой не имеющей ко мне никакого отношения драке смог заставить меня лишь хриплый голос с характерным ирландским произношением, бросающий слишком знакомые оскорбления. Вероломная судьба сделала очередной ход конём, столкнув нас в грязном переулке, и игнорировать это странное стечение обстоятельств было бы по меньшей мере легкомысленно. Уже ничего не могло по-настоящему испортить эту ночь, поэтому я всё же решил уклониться от намеченного ранее маршрута, уверенно направляясь в сторону заинтересовавших меня звуков, сжимая пальцами рукоять меча.       Глава Стражей Привена самоуверенно отбивался от нескольких эконов, явно превосходивших по силе, но только не по уровню ненависти.       Трое против одного. Я мог бы назвать подобный манёвр нечестным, если бы не знал наверняка, что Маккаллум напросился сам. Полное отсутствие каких-либо сомнений насчёт того, чью сторону занять, даже не успели толком меня удивить, но продолжать и дальше наблюдать со стороны, оставаясь незамеченным, не представлялось возможным.       Трое против двух. И дело было вовсе не в попытке хоть сколько-нибудь восстановить справедливость с помощью числового равенства: несколько ночей назад я лично сохранил охотнику жизнь исключительно из уважения к чужой бескомпромиссной дерзости, и теперь мне совершенно не хотелось, чтобы кто-то оспаривал принятое мною решение. Крайне своевременно я вытащил меч из ножен, отразив удар, чуть не оставивший на лице Маккаллума кровавую рваную полосу, тенью вставая спиной к спине. Злое молчание ночи вступило в свои законные права, когда мои растерянные собратья наконец поняли, кто именно обнажил оружие вовсе не в их пользу.       — Рид?! Какого чёрта? — в любой другой ситуации охотник бы тут же отпрянул, но временное негласное перемирие сделало своё дело, и на долю секунды он доверительно прижался ко мне плечом, почти усмехнувшись.       — Потом расскажете, что я пропустил.       — Очередные фокусы? — не видя никакой логики в моих действиях, Маккаллум многозначительно обвёл глазами вампиров, явно не собирающихся ждать, пока мы закончим беседу. — Пришёл посмотреть, что я делаю с жизнью, которую ты мне сохранил?       — И я был бы страшно разочарован, если бы вы вдруг остепенились, Джеффри.       Неожиданное желание и дальше вести этот непринуждённый разговор нарушил несдержанный выпад одного из эконов в нашу сторону. На некоторое время я потерял охотника из виду, но в целом противники не представляли для меня никакой угрозы — комбинация из нескольких точных ударов и теневого тумана помогла вывести их из строя достаточно быстро. Однако, моё пальто всё же оказалось вспорото и окрашено кровью, став безоговорочно испорченным, но само сражение в конечном счёте не оправдало возложенных на него ожиданий. Иногда, попав в особенно заброшенные места в доках, можно было и вовсе не выбраться оттуда живым, но холёные вампиры из «Аскалона» в своих идеально выглаженных костюмах представляли настоящую угрозу преимущественно для смертных. Резко обернувшись, я увидел, как Маккаллум почти отрубил упырю руку, но не успел увернуться от настигнувшего его в ответ кровавого копья. Заминка, во время которой я благородно помог ему подняться, чуть не сыграла со мной злую шутку, и я едва успел полоснуть теневыми когтями по практически вцепившемуся мне в горло кровопийце. Вряд ли разорванный вампир умер, но на грязной земле лежал неподвижно. Последний же, почуяв молниеносно нарастающую угрозу, малодушно исчез из виду, в мгновение ока переместившись на ближайшую крышу. Тяжело дыша, мы ещё несколько секунд стояли неподвижно, вслушиваясь во вновь обрушившуюся неестественную тишину ночи. Пока с острой обнажённой стали капала кровь, я мог бы уже давно раствориться в полутьме этого печально известного района, пожелав охотнику на прощание доброй ночи, если бы только он вдруг не рухнул на колени, обессилено роняя меч, и не прижал руку к груди, где изрезанная под распахнутым плащом рубашка была вся насквозь пропитана кровью, которую я заметил далеко не сразу. По сдержанным стонам я слышал, что Маккаллум пропустил пару ударов, но то, как быстро он поднялся, без раздумий схватившись за протянутую мною руку, навело на мысль, что нанесённый ему урон оказался незначителен. Я ошибался. Бросить охотника умирать рядом с побеждённым эконом показалось мне чем-то недопустимым, даже несмотря на то, что Джеффри вполне предсказуемо процедил сквозь зубы «оставь меня в покое», когда я помог ему подняться, опустившись рядом и обхватив поперёк спины. Он упрямо продолжал предпринимать неблагодарные попытки скинуть с себя мои руки всё то время, пока я пытался вспомнить, какое из моих убежищ могло стать потенциальным лазаретом.       — Спокойно, не сопротивляйтесь, — я невозмутимо коснулся его шеи, вынуждая посмотреть мне в глаза и успевая удивиться тому, насколько привычным оказалось это достаточно фамильярное действие. — Мы оба знаем, что от этого будет только хуже.       Несильный гипноз был необходим подобно обезболивающему, ведь Маккаллум скорее бы умер на месте, чем добровольно согласился бы принять помощь от вампира. Эта запрещённая манипуляция с чужим сознанием явно потерпела бы фиаско, окажись его физическое состояние хотя бы немного лучше, но благоразумнее всего мне показалось оставить на будущее размышления о том, почему меня вообще беспокоило самочувствие человека, никогда не проявлявшего ко мне ни грамма деликатности. Крайне неосмотрительно было продолжать бездействовать, надеясь лишь на милость сумерек, поскольку кровопийцы являлись далеко не самой главной опасностью из всего того, что ночной Лондон с радостью мог преподнести зазевавшемуся прохожему, но судьба благоволила нам хотя бы в том, что ближайшее место, где при желании получилось бы устроить операционную, находилось достаточно близко. Сложно назвать такое стечение обстоятельств везением, но в тот вечер я уже успел утолить на время свою жажду, потому пряный запах его истекающего кровью тела, находящегося в критической близости, пусть и опьянял, но всё же в моих силах было справиться с этой напастью. Эмоциональная сдержанность, свойственная моему характеру, на удивление не покинула меня и в этой жизни после смерти, чему свидетельствовало огромное количество операций, которые я лицемерно, но вполне благополучно провёл, переживая более за свою блестящую репутацию, чем за жизни оперируемых. Если кто-то из моих пациентов и умирал, то чаще всего это происходило уже не в процессе хирургического вмешательства. Прежнюю филантропию затмили собой исключительные эгоизм и тщеславие.       Я удовлетворённо отметил, что мы можем идти, когда Джеффри наконец обречённо вцепился мне в плечо, но нерадостно заметил лужу крови, угрожающе подсвеченную тусклым уличным освещением, которая осталась на том месте, где он ещё недавно стоял на коленях.       Со стола, благодаря резкому движению моей руки, с оглушающим звоном разбивающегося стекла было безжалостно снесено всё лишнее прежде, чем я рывком стянул с охотника плащ несколько грубее, чем он сам бы это предпочёл. Эта ситуация окончательно избавила его от мóрока, и в следующую секунду я еле успел перехватить чужой кулак, чуть не выбивший мне челюсть. Пара капель диэтилового эфира, белоснежная стерильная марля и глубокий вдох быстро справились бы с той свирепостью, с которой раненый организм пытался безуспешно сражаться до последнего, но надежда на подобное умиротворение больше напоминала настоящую роскошь.       — Сядьте, Джеффри, — я смерил Маккаллума раздражённым взглядом, позволяя ему вырвать руку из моей хватки. — Вы же не будете заставлять меня просить вас сделать это?       — Я лучше постою, — глаза охотника с отвращением изучили обстановку комнаты и с тем же выражением остановились на мне. — Я ненадолго.       — Очень точное замечание, учитывая, сколько миллилитров своей крови вы потеряли по дороге, а сколько — впиталось в мою одежду.       Много кто из огромного списка общих недоброжелателей действительно мог бы с лёгкостью найти нас по окровавленным следам от обуви, оставленным на дороге, если бы только ледяной ливень уже вовсю не хлестал по дребезжащим окнам словно плетью.       — Тебе же такое должно быть по нраву, разве нет?       — Лучше не злите меня, — хватать истекающего кровью человека за воротник рубашки было не самым правильным решением, но единственной возможностью с силой подтолкнуть его к столу. — В данный момент у вас не самое завидное положение.       Едва ли подобное молчание могло означать согласие, и, будь ранение не настолько тяжёлым, Джеффри совершенно точно не допустил бы ничего из того, что происходило здесь совершенно без его одобрения. Презрительное смирение ко всем моим действиям было вызвано исключительно невозможностью протестовать более активным образом, но я всё же заставил его облокотиться поясницей на стол.       — Дай угадаю: твоё болезненное самомнение оказалось слишком сильно уязвлено моим отказом в сотрудничестве. Только поэтому я всё ещё жив, — его и без того низкий голос срывался почти на хрип. — Гордыня — смертный грех, доктор.       — Теперь вы собираетесь читать мне проповеди? С удовольствием послушаю, когда решу, что делать с этим, — нарочито равнодушно я указал рукой на пропитанную кровью рубашку и криво улыбнулся, но профессиональное беспокойство скрыть даже из моих изуродованных вечной жаждой глаз не представлялось возможным, — а пока закройте свой рот, если не сложно.       Я запер дверь и зажёг несколько свечей, предусмотрительно спрятанных в шкафу среди медицинских справочников. В этой небольшой комнате уже давно заброшенного дома со сломанной лестницей, ранее ведущей на второй этаж, было достаточно грязно, а об антисанитарии буквально кричал каждый миллиметр пространства, дополняемый шумом крысиной возни за стеной, но выбирать не приходилось. Война первоклассно научила меня оказывать необходимую помощь в совсем полевых условиях. Тем более что за оборванными изумрудными обоями с золотыми вензелями просматривался призрак когда-то вполне достойного дома. Тяжёлые драпированные портьеры на окнах с атласными кисточками, тонкая фарфоровая посуда, запертая в покосившемся буфете, и массивная дубовая мебель, покрытая толстым слоем пыли и забвения, долгие десятилетия были тихими свидетелями того, как за этим самым столом по вечерам собиралась большая и дружная семья, пока в один прекрасный момент Несчастье с привкусом кодеина и кровавой мокроты не вломилось без приглашения, нарушая привычный ход вещей, и дверь не клеймили белой размашистой и совершенно безжалостной надписью «не входить». Теперь же я собственноручно пытался устроить здесь импровизированный лазарет для человека, который был моим врагом. Всё же жизнь, пусть даже и после смерти, — достаточно странная и непредсказуемая вещь.       Вслушиваясь в учащённое поверхностное дыхание, подозрительным влажным хрипом клокочущее в левом лёгком, я наконец заставил охотника лечь на спину, уже мысленно ставя неутешительный диагноз. Только один протяжный стон, больше похожий на низкое рычание, непроизвольно вырвался у него, когда под давлением моих рук он всё-таки соблаговолил опуститься на чёртову столешницу. Причина столь сильного кровотечения волновала меня так же, как и отсутствие ампул с камфорой, но, разумеется, ни о каком перемещении в Пемброук не могло идти и речи. Нарушение сердечного ритма, которое я мог слышать и без помощи стетоскопа, ясно давало понять, что любое дальнейшее промедление может стать фатальным.       Я скинул своё пальто прямо на грязный пол, стянул с шеи галстук и схватил саквояж, где находилось всё самое необходимое. Всё, кроме медицинских тупоконечных ножниц для разрезания одежды. Окончательно устав церемониться, я просто рванул на его судорожно вздымающейся груди рубашку, усеянную жёлто-красными разводами перемешавшейся лимфы с кровью и… замер. То, что он вообще смог идти, было почти немыслимо. Разорванная грудная клетка зияла, подобно растерзанному бутону розы, бесстыдно обнажив искалеченные внутренности и неизбежно наполняя комнату запахом нагретого металла. Оба лёгких оказались проткнуты заточенными осколками мраморных рёбер, печень исколота, а в стенку левого предсердия уже началось массивное кровоизлияние от полученных травм. Разрыв аорты намекал на причину бешеной кровопотери, а алеющие мятые мышцы завершали всю картину, яркими лентами опоясывая его поперёк тела. Неоперабельно.       Достаточно отрешённо охотник провёл пальцами по краям рваной раны, скептически удостоверяясь в том, что перестало быть для него загадкой ещё в тот момент, когда из его рук предательски выпал меч. Без особого рвения он продолжал пытаться дышать, переведя взгляд куда-то в сторону совершенно без той подобострастной надежды, неминуемо наполняющей глаза каждого, очутившегося на операционном столе не по своей воле. Словно я являлся единственным в этой комнате, кто оказался в замешательстве из-за открывшегося зрелища: шея, изгиб ключиц, исполосованные глубокими шрамами плечи — артериальная кровь залила собой всё. Я дёрнул за ремень на его брюках, чтобы ослабить давление на нижнюю часть тела, но он быстро перехватил мою руку, грубо послав к чёрту. Пустое ребячество. Даже находясь в объективно безнадёжном состоянии, у Маккаллума хватало наглости злиться на то, что действительно пытавшийся ему помочь хирург, как нарочно, был одним из люто ненавидимых тварей. Я устало прикрыл глаза от яркости этого слишком знакомого чувства бессилия, которое периодически возникало во время моей врачебной практики. Видеть его, одним сильным движением отрубающего заточенным мечом упырю руку, мне понравилось гораздо больше, чем истекающим кровью.       — Послушайте, Джеффри, — голос был холодным и безэмоциональным настолько, насколько это вообще возможно. — Вы умираете.       Даже слабые попытки выразить сожаление получались у меня теперь мертворождёнными, хотя бессмысленное обнадёживание всегда казалось мне исключительным злом. Охотник же воспринял эту информацию до оскорбительного безразлично. Далеко не все врачи способны хладнокровно реагировать на лихорадочные и взволнованные просьбы умирающих сделать что-нибудь, чтобы отсрочить неминуемый конец, но Маккаллуму от меня не нужно было вообще ничего — он встречал смерть, как уже давно знакомую любовницу, без восторга, но с трепетом, вызванным слишком долгим ожиданием. Не выдержав первым, я повернул его лицо за подбородок к себе, и Джеффри поднял на меня глаза с долей раздражения, словно я рассказывал ему о том, что в Лондоне снова идёт дождь. Из его рта потекла кровь прямо на мои пальцы, но я не убрал руку, и у него откуда-то хватило сил сжать моё запястье в иллюзорной потребности контролировать ситуацию.       — Похоже, что вам всё равно, — я слабо кивнул каким-то своим мыслям, и контур зарождающейся идеи с каждой секундой начинал вырисовываться всё чётче и чётче, — но вот я зато очень не люблю, когда на моих руках умирают пациенты.       — Нет! — слишком быстро заметив откровенную угрозу, сокрытую в этих относительно безобидных словах, он резко схватил меня за рубашку, наклоняя к себе, и кровь от этого движения вязкой лужей потекла на пол. — Нет… Ни за что.       — Вы знаете, что такое медицинский патернализм? — тактичным лекторским тоном начал я даже чересчур издалека, получая садистское удовольствие от этого стремительно разыгрывающегося представления. — Это — когда только врач решает, в чём состоит благо его пациента.       — Джонатан, — впервые назвав меня по имени, он совершил большую ошибку, ибо растерянные интонации в голосе человека, всегда бывшего до болезненного непреклонным, прозвучали почти торжественно, — ты блефуешь.       Та жизнь, которую я мог насильно подарить охотнику, пугала его гораздо больше, чем любой из виденных им на картинах средневековых художников карикатурно изображённый Ад.       — Мои квалификация и опыт способны оправдать принуждение пациентов, если это делается во имя их блага, — из-за тембра моего голоса это прозвучало гораздо более угрожающе, чем я планировал. — Я обязался следовать присяге, Джеффри. Или клятва Гиппократа для вас — высокопарные шутки?       — Просто дай мне умереть, чёртов упырь, а потом делай всё, что хочешь, — Маккаллум с усилием расклеил запёкшиеся кровью губы, не слушая меня и не собираясь вступать в полемику или диалог, на которые я зачем-то его провоцировал. — Можешь даже спокойно выбросить моё тело в Темзу.       Мне хотелось сказать, что было бы лучше завещать его науке для дальнейшего выяснения, почему в нём напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения, но решил промолчать. Один раз охотник избежал смерти исключительно по моей милости, но теперь она уже без чьих-либо разрешений вступала в свои законные права, медленно прокладывая фиолетовые тени под его ясными глазами. К подобным картинам у меня давно выработался совершенно профессиональный иммунитет, который, к слову, совершенно никак не облегчил страдания, вызванные лицезрением предсмертных мучений собственной сестры. Его кадык мучительно заходил под моей рукой, когда он попытался проглотить подступившую к горлу кровь, но я ещё сильнее обхватил ладонью шею, пытаясь нащупать прерывающийся пульс. Учитывая силу кровопотери и то, сколько времени мы шли, ему оставалось минут десять — вот, какова была безжалостная арифметика смерти. Морфий и настойка опиума, находящиеся в моём скромном арсенале, совершенно точно скрасили бы последние мгновения его жизни, но я не собирался делать этого, а Джеффри был слишком гордым, чтобы просить об услуге такого рода, и этот затянувшийся спектакль уже начинал до смерти утомлять. Водоворот непрошеных мыслей тащил за собой куда-то вниз, а борьба с давно осквернённой совестью лишний раз усложняла и без того достаточно напряжённую ситуацию. Спасти или дать умереть. Спасение, конечно, было лишь формальным — скорее уж обречение на непрекращающиеся муки. Но мы не были друзьями, потому смерть — сказочное и райское избавление от всего — ни за что не стала бы моим прощальным одолжением. Озлобленность и ненависть необратимо извратили мою душу, ведь безоговорочный конец земной жизни так же был для меня гораздо предпочтительней, чем вечные скитания вне Божьей милости. Всё, что было навсегда отнято у меня, натянутой струной ещё дрожало в нём, и эта игра в Бога кардинально отличалась от того, что мне обычно приходилось испытывать в процессе ночной охоты. Неизменное одиночество отравляло мою жизнь гораздо сильнее, чем необходимость убивать, и то короткое мгновение, во время которого Маккаллум без лишних сомнений отразил своим мечом вражеский удар от моей спины, вдруг стало необъяснимо важным.       Я думал обо всём этом около двух минут — оставались ещё восемь. Моя ладонь продолжала лежать у охотника на шее, и я осторожно дотронулся до его лихорадочно горящей щеки. Мне казалось, что он находился без сознания, но в ответ на это прикосновение Джеффри нахмурил брови, поднимая на меня взгляд и неожиданно сжимая моё предплечье в почти примирительном жесте. Странно, но только в этот момент я заметил, какого на самом деле цвета были его глаза. Воспоминание, будто из какой-то совершенно другой жизни, ослепляющей вспышкой затмило собой всё: кобальт синий на деревянной палитре моей матери, пишущей голубое неаполитанское небо, которое я больше никогда уже не увижу. Такой взгляд, напрочь лишённый страха и мольбы, преисполненный чрезмерным достоинством, начинал стремительно раздражать меня из-за той силы, которую просто нельзя было не ощущать. Я ещё не знал людей, так уверенно встречавших неизвестность. Моё внимание вызывающе привлекли к себе разбитые в мясо костяшки пальцев, и я чуть не пошёл на поводу у слабовольного желания прижаться губами к тем местам на его теле, где призывно горела кровь. Оправдание, что слюна способствует заживлению ран, вряд ли прозвучало бы убедительно.       Охотник заметно расслабился, когда я наконец отошёл от него, закрывая саквояж и за ненадобностью агрессивно отбрасывая его обратно на пыльный кожаный диван. Повернувшись спиной, я несдержанно и почти вульгарно провёл языком по своим пальцам, слизывая с них чужую кровь. Комнату незамедлительно заволокло багровой пеленой, а всё внутри меня моментально наполнилось жаром, хмельной терпкостью разливаясь по телу, словно я глотнул южного коньяка. Прилагая нечеловеческие усилия, я попытался вернуть контроль над собственными ощущениями, делая несколько шагов по комнате и смакуя пряную сладость, оставшуюся на память на языке, но неустанная концентрация на мысли, что именно от моего окончательного решения зависел исход этой ночи, лишь неизбежно пробуждала в душе всё самое худшее. Самообладание дало очередную серьёзную трещину, когда мой взгляд сам по себе впился в сильное основание шеи того, кто сражался со мной и против меня одинаково отчаянно. Слабый, но от этого не менее завораживающий пульс гудел в ушах призывным набатом, поскольку чужое сердце ещё пыталось гонять оставшуюся кровь по медленно ослабевающему телу. Всё это могло показаться настоящим подарком судьбы, если бы только Джеффри так катастрофически не отличался от тех, кто обычно становился моими жертвами. Из колеи меня выбивало и осознание того, что мне абсолютно не за что было его ненавидеть. Маккаллум чуть повернул голову в сторону, и заманчивая ременная мышца шеи практически приглашающе напряглась. Мне пришлось прикрыть глаза от яркости и возможности этого простого действия: нагнуться к нему, опираясь на стол, и медленно провести языком по солёной от пота и сладкой от крови коже, тут же встретив сопротивление, что только усилило бы удовольствие от перегрызания клыками пленительной сонной артерии. Но что-то внутри меня, тёмное и жестокое, впервые отчаянно запротестовало против секундного повиновения перед собственными слабостями. Оно нежно нашёптывало мне на ухо идею гораздо более грандиозного масштаба, ведь убить его теперь было бы слишком просто. Охотник несомненно являлся чем-то бóльшим, чем простой возможностью утолить на время мучивший меня голод, ибо добивать хочется исключительно слабых, а не тех, кто не уступает тебе ни в уме, ни в силе — природа и эволюция достаточно давно расставили в нас свои приоритеты.       Тишину комнаты разрезало лишь его частое тяжёлое дыхание, как у загнанного зверя. Слабая попытка подняться предсказуемо не увенчалась успехом. Если бы я нашёл Джеффри уже мёртвым, то маловероятно, что испытал бы хоть что-то, но теперь эта вынужденная сопричастность буквально заставляла меня искать в закромах своей души следы давно утраченной человечности. Я устало прислонился плечом к стене, скрестив руки на груди, и бегло осмотрел лужи крови под столом, в отблеске свечей больше напоминающие ртуть. Отчаянная бескомпромиссность смерти всегда чем-то напоминала мне любовь.       — Маккаллум?       Необратимые процессы вовсю господствовали над бренным телом, бывшим в прошлом сильным и непоколебимым настолько, насколько это возможно для смертного. Этот сукин сын действительно начинал вызывать у меня нечто, крайне похожее на сожаление. Возможно, просто потому, что на самом деле мы не были врагами.       — Можешь считать, что ты выиграл, — прижимаясь щекой к поверхности стола, он мучительно повернул ко мне голову, но в его попытке усмехнуться читалось лишь ощущение покоя из-за приближающегося долгожданного избавления от мук.       — И что же это была за игра? Должен напомнить, я дважды пытался предотвратить подобный исход.       — У меня прекрасная память, Рид, — ненавистная правда, вкупе с разрастающейся болью, заставила его с отвращением поморщиться. — Но, если тебе станет от этого легче, то я бы всё же предпочёл умереть от твоего меча.       — Очень жаль, что вы говорите мне это только сейчас.       — К чёрту, — почти улыбнувшись, Джеффри со всей силы сжал пальцами край столешницы. — К чёрту тебя и весь этот мир.       — На вашем месте я бы не радовался раньше времени, — совершенно живая тревога столкнулась в его глазах с подступающей смертельной пеленой забвения. — Почему вам так нравится постоянно ставить меня в неудобное положение?       Вместо ответа из его рта снова потекла практически чёрная кровь, и, оскалившись, охотник обнажил верхний ряд зубов с совершенно человеческими клыками. Я не мог сохранить ему жизнь в том виде, в котором он бы её предпочёл, потому оставался лишь бездушным сторонним наблюдателем. Прекрасно зная психологию людей, пребывающих между жизнью и смертью, я наивно думал, что Джеффри сделает какое-нибудь движение, подзывая к себе, но он совершенно не собирался тратить крайне быстро исчезающие силы на сентиментальный вздор. Условная благодарность была нужна мне в самую последнюю очередь, однако, в какой-то момент у меня всё же начало возникать стойкое ощущение, что это именно я зависел от него, а не наоборот. Его нескрываемая ненависть к моей истинной сути, которую он ясно видел сквозь фальшивую вежливость и лживую джентльменскую обходительность, всегда помогала с лёгкостью игнорировать любые мои профессиональные достижения, и эта пренебрежительная враждебность так отличалась от того приторного подобострастия, которое я встречал на каждом шагу даже теперь, когда в моём взгляде смертельной рубиновой опасностью переливалась кровь людей, в упор не заметивших двуличие моей учтивости. Пожалуй, если бы я выбирал того, с кем мне пришлось бы провести эту вечность…       Счёт шёл уже на секунды, когда я снова неторопливо подошёл к залитому кровью столу, наклоняясь к охотнику слишком близко и внимательно всматриваясь в правильные черты его лица. Ирландская кровь наделила Маккаллума не только недюжинным упрямством, но ещё и удивительным профилем, высокими скулами и сурово очерченным ртом. Жаль было бы потерять такого союзника, не успев обрести, ведь мы на удивление неплохо сражались как вместе, так и против друг друга. Я задумчиво запустил пальцы в мягкие, в отличие от его характера, волосы, но Джеффри, непристойно выругавшись, раздражённо уклонился от моей руки даже слишком стремительно для человека, находящегося где-то за чертой жизни. Подобную смесь из торжества, восхищения и жалости я бы мог испытать, если бы погладил бешеного подстреленного волка, пытавшегося разорвать меня на части. В таких случаях крайне сложно определить, когда именно желание добить сменяется на приручить. Больше меня уже не ужасало нездоровое стремление слизать кровь с его подбородка; я думал исключительно о том, что мы были почти одного возраста. От тридцати до сорока — прекрасное время, созданное для побед и свершений; самый настоящий триумф силы и мужества.       Никто никогда не узнает, было ли ему на самом деле жаль умирать.       — Я мало похож на священника, но всё же не хотите исповедаться напоследок? — пытаясь встретиться с ним взглядом, я в очередной раз осмотрел растерзанную грудную клетку, нарочно продолжая тянуть время, которого и так не оставалось.       Джеффри собирался плюнуть мне кровью в лицо, но лишь судорожно втянул воздух сквозь сжатые зубы, чтобы предательски не застонать от боли.       Я начал быстро закатывать рукав своей рубашки уже более ни в чём не сомневаясь.       Прошло около трёх часов, и ровный глубокий порез от скальпеля на моей руке полностью затянулся, не оставив после себя и следа, в отличие от моей рубашки, которая была вся залита нашей кровью, перемешавшейся между собой в структуре тонкой хлопковой ткани точно так же, как и в венах Маккаллума. Сделав то единственное, что оказалось в моих силах, я спокойно сидел в кресле, закинув ногу на ногу, наслаждаясь последними крупицами того опостылевшего умиротворения, которое на ближайшую вечность станет мне уже недоступно. Мрак сгущался настолько осязаемо, что его можно было пропустить сквозь пальцы, а абсолютная тишина и заброшенность всей обстановки в целом дарили неописуемый покой, пока свечи расплавленным воском небрежно растекались по горизонтальным поверхностям. Подкрадывающаяся неторопливой поступью темнота окутывала безжизненное тело подобно савану. О том, что именно здесь произошло, уже можно было даже забыть, если бы только кровавый и навсегда утраченный жар его губ всё ещё влажным преступным клеймом не горел на моих собственных.       Я заинтересованно повёл бровью в сторону охотника, когда он, закашлявшись, медленно поднялся на локтях и попытался сесть на этот раз гораздо более удачно. Несколько секунд Маккаллум непонимающе оглядывался по сторонам, но, найдя меня в темноте, быстро прижал ладони к своей груди, обнаружив под ними бледную кожу, вполне обычно обтягивающую его крепкую грудь. В целом, всё было почти так же, как раньше, за исключением пары незначительных вещей. Холод. Клыки. Жажда. И ни намёка на жуткое кровавое месиво из изрезанных внутренних органов и острых обломков костей. Ещё около минуты он не отнимал рук от своей груди в слабой надежде услышать биение сердца, но там была лишь оглушающая мёртвая тишина. Наконец Джеффри медленно поднял на меня убийственные голубые глаза, с которыми я оказался категорически рад снова встретиться. Под моим чутким руководством он пересёк эту границу в вечность, всегда условно разделявшую нас, и его самый первый шаг должен был быть направлен исключительно в мою сторону. Маккаллум угрожающе встал на ноги, яростно стягивая с плеч разорванную испачканную рубашку и швыряя её на пол. Что он мог сказать мне теперь? Молчание было гораздо красноречивее. Но всё же я крестил его кровью, проявив своё расположение, и со временем Джеффри непременно оценит такую щедрость, пусть даже для этого потребуются тысячелетия. Несмотря на те похороны, которые его разум справлял по своей навсегда утраченной человечности, он всё же не мог не ощущать силу, неизбежно разливающуюся по стремительно адаптирующемуся к произошедшим изменениям телу. Осознание, в кого именно я превратил его, могло сравниться только с ужасом человека, лицом к лицу столкнувшегося с тем, что было гораздо страшнее смерти. Я ухмыльнулся, жадно осмотрев охотника, полуобнажённого и воскресшего подобно Лазарю, словно собственное творение. Если бы я дал Джеффри умереть, то добровольно бы лишился единственного, равного себе из всех, кого когда-либо встречал. Мне, как Фоме неверующему, нестерпимо хотелось прикоснуться к нему, чтобы уверовать в реальность этого перерождения, но вряд ли Маккаллум с такой же охотой разрешил бы мне сделать это, как когда-то Сын Божий разрешил вложить апостолу пальцы в свою смертельную рану на рёбрах. Доселе незнакомое чувство собственничества буквально ослепило меня, будто возвращая жизнь пережившим некроз тканям. От новоиспечённого вампира веяло бешеной нерастраченной силой, опьяняющей своей знакомостью; мертвенная бледность чрезвычайно ему шла, а губы, испачканные в моей крови, он уже инстинктивно и жадно облизывал. Ненависть, ненависть, ненависть неогранёнными сапфирами светилась в его глазах, и кто бы мог подумать, что всё это я смогу обрести, свернув в нужный переулок бесконечного каменного лабиринта зловонных улиц. Виной всему в очередной раз был лишь случай, и, абстрагируясь от всех выдуманных категорий нашего бесконечно цивилизованного общества, оставались только извращённая мораль, неизбежная вечность и единственный шанс не остаться навсегда в прокля́том одиночестве. Именно поэтому я был готов стать для Маккаллума Вергилием в бесконечном Аду, с которым ему предстояло познакомиться. Мне не терпелось продемонстрировать ему всю глубину и изощрённость этого вечного голода, заставить на собственной шкуре испытать всё то, за что он меня презирал. С неподдельным интересом я смотрел на своего Потомка, сощурив чёрно-красную бездну в глазах, одновременно изучая и сопоставляя с тем, как справился с перерождением сам. Теперь мы оба вне Божьей милости — и спасения не будет. Неудивительно, что достоинство не покинуло его вместе с жизнью, и, даже в ситуации такого рода, Джеффри не выглядел сломленным. Собственную рефлексию он прочно держал в узде, и только по напрягающимся мышцам можно было понять, какую моральную боль ему приходилось сдерживать в попытке хладнокровно взвесить все дальнейшие варианты развития событий. Но то, что в его жилах текла моя кровь, являлось окончательным и бесповоротным фактом. Мысли неустанно вращались по замкнутому кругу, центром которого являлась острая необходимость добраться до Пемброука, пока рассвет ещё не вступил в свои законные права, ведь возвращаться к Стражам Маккаллуму было противопоказанно. Разумеется, он ни за что не согласился бы добровольно следовать намеченному мною плану, но эта проблема показалась вполне решаемой, раз волею судеб охотник всё же оказался здесь. Пятна крови на его брюках успели почернеть и высохнуть, потому потребности в таких бытовых радостях двадцатого века, как горячая вода и хорошая одежда, ощущались особенно остро, ибо выглядели мы просто чудовищно, а чистая рубашка являлась наименьшим, что я мог ему дать. С этим явно не должно возникнуть трудностей, ведь телосложение и рост у нас были почти одинаковые. Возможность же стереть влажным полотенцем запёкшуюся кровь с его тела, подражая тому, как омывали Христа, показалась мне крайне любопытной. Ночь обещала быть необыкновенно долгой.       Автономия, справедливость и полное оказание медицинской помощи — ни у кого бы не получилось уличить меня в превышении своих полномочий. Вместо иглы с адреналином прямо в сердце я реанимировал его своей кровью, но одно правило всё-таки оказалось нарушено — до конца оставаться беспристрастным не получилось. Один из вариантов перевода с латыни слова «милосердие» — «достойный милости», да только это извращённое мною библейское чувство явно шло вразрез со всей концепцией христианства, ставя под удар существование Бога, поскольку в самый последний момент я вырвал эту ни в чём не виноватую душу прямо из цепких небесных когтей. Джеффри оскалился, опробовав остроту клыков на своей нижней губе, и я зеркально повторил этот жест. Из-за отсутствия каких-либо других вариантов, я был готов добровольно подставить горло своему Потомку — в сердцевине этого первого обязательства перед ним находилось что-то глубоко личное. Вероятно, моя ненависть ко всему миру благополучно передалась ему, вмешиваясь в ход мыслей и строение органов, видоизменяя сознание, змеиным ядом распространяясь по внутренностям, изогнутым позвонкам, линиям напряжённого тела, переплетениям сухожилий и мышц. Воздействие токсичной крови оказало соответствующий эффект, а голод не позволял мыслить здраво, и охотник враждебно и хищно ухмыльнулся, неожиданно для себя бессознательно увидев во мне исключительную возможность. Это болезненное театральное бездействие явно могло продолжаться целую вечность, но я нисколько не сомневался, что рано или поздно мы неизбежно придём к какому-либо соглашению ввиду нашего новоявленного кровного родства.       — С возвращением, — я поднялся из кресла, до хруста разминая шею и судорожно сжимая кулаки, потому что прекрасно знал, что случится через мгновение. — Полагаю, шансы на взаимовыгодное сотрудничество увеличились.       Быстро и вполне предсказуемо Маккаллум ударил меня по лицу. Все мускулы и нервы в его теле напряглись, а руки едва заметно дрожали в предвкушении драки, ставшей бы не столько способом заставить меня раскаяться, сколько всего лишь возможностью как можно дольше не думать о произошедших изменениях. Он бросил голодный взгляд в сторону своего меча, который я предусмотрительно и до тошноты благовоспитанно прислонил к стене рядом с входной дверью, но возможность разбить мне лицо голыми руками показалась ему гораздо более заманчивой. Я сплюнул кровь на пол, поспешно вытирая разбитые губы тыльной стороной ладони, и увидел, как резко он переменился в лице, теряя едва обретённое самообладание. Отвращение к просыпающимся инстинктам и странная мольба противоречиво столкнулись в его глазах, когда я перехватил второй кулак, сжав руку так сильно, что мог сломать запястье. Меня тянуло к нему словно магнитом, а эхо родной крови в чужих венах звучало гипнотическими восточными мотивами, которыми обычно заклинают змей.       — Это бесполезно, — агрессивная попытка вырваться из моей хватки не увенчалась успехом. — Ты же всё равно не убьёшь меня.       — А ты уверен, что я хочу именно этого? — его взгляд мог бы с лёгкостью вскрыть мне вены.       Уже только то, как я решил напоить охотника на вампиров своей кровью, напрочь разрушило между нами все мыслимые и немыслимые границы, потому любая попытка вести цивилизованное общение стала бы фарсом, на который никто из нас не был готов. Элемент неожиданности сработал прекрасно, ведь Джеффри ни за что не проглотил бы эту горькую микстуру от смерти, если бы я рывком не прижался к его губам. Правда, неистово сталкиваться окровавленными языками, зарываться пальцами в волосы и зло кусать влажные горячие губы, не давая ему сжать их, в процессе этого ритуала было вовсе необязательно, но… Отстраниться меня вынудила лишь перемешанная с кровью слюна, стекавшая по подбородку, и шейный платок, который он сжимал всё это время в своём кулаке, пришёлся весьма кстати.       Кровожадная природа моих мыслей уже оказала необратимое влияние на органы его чувств, ставя всё с ног на голову, разбирая и собирая заново, подобно часовому механизму. Эта перемена в нём была столь быстрая и радикальная, что пьянила гораздо сильнее, чем кровь. Накалённая до предела атмосфера дразняще провоцировала на действия гораздо более импульсивные, и Маккаллум вцепился в мою полурасстёгнутую рубашку так резко, что я чуть не потерял равновесие. Желание разорвать меня на части было возведено в абсолют, но всё же настоящую угрозу он представлял из себя будучи живым. Уверенно пресекая любой последующий акт бессмысленного насилия, я схватил охотника за горло и притянул ближе, устало прижимаясь лбом к его выбритому виску и прикрывая глаза от немыслимого ранее ощущения, что я больше не был один. К моему удивлению, Джеффри не отпрянул и не отклонился ни на миллиметр, но этим совершенно неожиданным для него действием я лишь усложнил всё до невозможности, сбивая с толку и нарушая планы. Едва сдерживаемой мощи всё равно нужен был выход, и он встряхнул меня за плечи, по-звериному упираясь своим лбом в мой, пытаясь решить, что именно делать дальше, раз вступать с ним в открытое противостояние я отказывался снова. Это урванное мгновение бездействия позволило ощутить абсолютное сходство нашей силы, но охотник явно не был готов так быстро расстаться с желанием доставить хотя бы немного боли, равной той, что ему приходилось теперь испытывать. Сложно было не понимать, как сильно он хотел переломать мне все кости, освободиться от ярости, заполняющей его до краёв, но только долгожданное избавление от этого груза могло вызвать непредсказуемую горечь совершенного иного рода, и Маккаллум, быстро осознав это, горячо прошептал непонятно кому именно адресованное проклятье. Всё, против чего он так долго и самозабвенно сражался, окутало и осквернило его внутренности; то, что нанесло ему страшную рану, неспособную зарубцеваться, прочно пустило в его теле смертоносные корни исключительно благодаря моей прихоти.       Сквозняк задул последние намёки на свет, но мы, прекрасно видя и в темноте, даже не заметили этого. Сжав в кулаках ткань моей рубашки, Джеффри с отвращением оскалился, поймав мой продолжающий внимательно изучать его взгляд. Чистой ненависти мешало осознание, что во всём случившемся я был виноват только наполовину, и собственная нерешительность, вкупе с моим относительным спокойствием, злила его необычайно. Жизнь после смерти мало напоминала христианские сказки, но честолюбивые люди упорно гонялись за бессмертием с того самого момента, как соблазнительное яблоко оказалось сорвано с запретного древа. Я же преподнёс охотнику вечную жизнь на серебряном блюде, как Ирод — голову Иоканаана Саломее. И самое прискорбное для меня заключалось в том, что он об этом вовсе не просил. Пытаться искать плюсы в сложившейся ситуации было крайне неуместно, но потрясающие сверхъестественные процессы регенерации всё же сделали своё дело, и я с восхищением учёного, столкнувшегося с чем-то, неподдающимся объяснению, провёл ладонью по его холодной обнажённой груди, на которой несколько часов назад разорвал рубашку. От этой вольности Маккаллум издал недовольное рычание в стремительной попытке оттолкнуть меня, но я безапелляционно прижал его к себе, удерживая за напряжённые плечи. Наглое вмешательство извне уже перекроило его личность на созвучный мне манер, и последний шаг к воссоединению был за мной. Без лишних раздумий я обхватил его за загривок и чуть запрокинул свою голову, любезно предлагая сделать то, что новорождённому экону хотелось больше всего на свете, а охотнику на вампиров не могло привидеться даже в самом страшном кошмаре. Затуманенный взгляд напротив, полыхающий дикой яростью, утратил всякую ясность, но моя кровь неизбежно звала его так же, как напряжённые вены на чужой шее в паре сантиметрах от меня, прочные словно стебли гибискуса, буквально умоляли перегрызть их клыками настолько сильно, что я еле удерживал себя в руках. Гром, подобный тому, что сотрясал гору Синай, гремел в наших душах теперь в унисон.       Отчаянные попытки ухватиться за ускользающий здравый смысл потерпели фиаско перед тем, что было гораздо сильнее любых моральных и этических принципов, и, измученно выдохнув, Джеффри обессилено коснулся носом моей щеки, продолжая лихорадочно стискивать пальцами уже изрядно измятую ткань, практически сдаваясь. Сожаление, осознание, принятие — всё это непременно случится позже, когда голод будет утолён, а предстоящие тысячелетия в одночасье рухнут на плечи подобно бремени Атланта, но мазохистская возможность и дальше продолжать мучить себя голодом могла помочь на какое-то время оттянуть неизбежные и неутешительные мысли, которых можно было не бояться, пока жажда крови затмевала собой весь мир, крутила внутренние органы не хуже вампирского копья, пронзающего насквозь.       — Чёртов ублюдок, — опомнившись в самый последний момент, Маккаллум снова начал яростно упираться ладонью мне в грудь, всё ещё наивно пытаясь сопротивляться, — я не хочу, чтобы ты позволял мне сделать это.       Конечно, ему требовалось хотя бы слабое наигранное сопротивление, с помощью которого можно было бы избежать этих унизительных ощущений содействия и добровольного принятия подачки от того, кого бы он предпочёл видеть мёртвым. Практически с отеческой обеспокоенностью я ещё упорнее надавил на выступающие шейные позвонки, настойчиво желая наконец спровоцировать охотника на этот абсолютно чудовищный поступок, понимая, что от истощения ему становилось только хуже.       — Первый и последний раз, — я не узнал свой голос, нервным рывком притягивая его к себе уже окончательно. — Давай же, чёрт побери, пока я не передумал.       Перед тем как я почувствовал два острых и глубоких укола в шею словно от широких игл, он вцепился мне в бок, удерживая на месте, хотя я и не думал вырываться. Но, услышав характерный влажный звук разрывающихся тканей, всё же не смог сдержать болезненного стона, рефлекторно хватаясь за сильное плечо и благосклонно запуская пальцы в волосы на его затылке, сжимая их в кулаке. Сложно представить, что бы случилось, назови я Джеффри «хорошим мальчиком» в других обстоятельствах, но, пока во мне находились его клыки, он был гораздо больше заинтересован в утолении собственной жажды. Мысли о том, что от нашего союза миру суждено будет погибнуть, вкупе с тем, как исступлённо охотник начал глотать мою кровь, вылизывая языком раны, принесли лишь парадоксальное успокоение. Вместе с этой плотоядной пыткой я ощущал, как все его мысли стремительно пронзают моё тело тысячью шипами. Тело, которое раньше казалось мне лишённым чувствительности, будто препарируемый труп на операционном столе. На нас обоих лежало проклятье за преступление против родной крови. Каинова печать отягощала существование, непосильной ношей давила на и без того истерзанное сердце, битым стеклом впиваясь в него совершенно невозможными воспоминаниями. Объединённые одним и тем же недугом, я и представить себе не мог, сколько столетий должно было пройти, чтобы мы стали хотя бы не-врагами.       Продолжая жадно пить мою кровь и вгрызаясь ещё глубже и алчнее, Маккаллум издал удовлетворённый звук, вернувший меня к реальности, и я сильнее отклонил голову в сторону, потому как боль становилась острее, а порывисто прижиматься к нему щекой было последним, чего мне хотелось. Эта адская жестокость, с которой он несдержанно разрывал мне клыками горло, уже не имела ничего общего с местью или враждой, лишь указывала на окончательное и бесповоротное примирение со своими низменными животными инстинктами. И всё это было почти возможно вытерпеть, если бы только его лишённые теплоты мягкие губы, неизбежно прижимающиеся к горящему месту укуса на достаточно чувствительном участке шеи, против воли не заставляли меня так предательски концентрироваться на себе. Эти двусмысленные прикосновения настолько отличались от свойственной охотнику грубости, что сложно было не чувствовать резкий контраст между ними и бесцеремонными зубами. Я проклинал себя за непростительную дикость испытываемых ощущений и, из-за невозможности сосредоточиться на чём-то ещё, упорно думал о том, что укус — настоящая первобытная форма поцелуя, в котором желания поглотить, сожрать и обескровить имеют самое истинное значение. Даже возникшее головокружение из-за потери крови не смогло заставить меня оттолкнуть от себя вампира, и я лишь судорожно выдохнул его имя, ещё сильнее обхватывая за загривок. Странное снисхождение к его поведению явно намекало на стремительный распад моей собственной личности, похожий на гемолиз*. Более покорным я не был ещё никогда. Окончательно забываясь, Джеффри вдруг прижал меня к себе с такой силой, с какой хищник обычно сжимает в когтях свою мёртвую добычу. Медленно и влажно он провёл языком по моей шее от ключицы до линии челюсти, слизывая с кожи выступившую кровь, настолько бессознательно, что это жуткое действие можно было легко спутать с проявлением нездоровой нежности. В глазах потемнело уже по-настоящему, но я терпеливо оглаживал его большим пальцем по небритой щеке, осознавая, что он бы не смог отпустить меня, даже если от этого бы зависела судьба Лондона.       На войне я столько раз видел, как беда объединяла между собой совершенно разных людей. Под гнётом противоестественной жестокости они были готовы отдать друг за друга жизни: солдаты на себе тащили раненых товарищей; медсёстры, храбрости которых мог позавидовать любой мужчина, без всяких сомнений бежали за закончившимися обезболивающими несколько километров до ближайшего лазарета и порой в одиночку справлялись с тяжелейшими травмами. Самоотверженно и стойко они продолжали оставаться людьми — их души не очерствели, даже напрямую столкнувшись со всеми кошмарами братоубийственной бойни, а пережитые тяготы лишь помогли обнажить тот героизм, на который они и не думали, что способны. Разве кусок свинца может остановить сердце, преисполненное доблестью? Именно поэтому каждый из них и выиграл эту войну вне зависимости ни от чего.       Но в нашей войне победителей не могло быть точно так же, как и не было уже дороги назад — её изничтожил гнев Божий, подобный тому, что обрушился на Содом и Гоморру. Не осталось уже ничего, и заросли чёрного терновника своими колючими ветвями навсегда перекрыли выход из этого чистилища. Какая теперь разница, стал я для него Палачом или Спасителем, если в итоге мы оказались прочно прикованы друг к другу, и эти незримые цепи кровных уз гремели гораздо сильнее и громче, чем кованый металл.       — Вдвоём мы окончательно уничтожим этот город, — безрадостно подытожил я, первым нарушая молчание и резко зажмуриваясь от боли, вызванной неустанно терзающими свежие раны клыками. — Да поможет нам всем Бог.       Стремительно приходя в сознание, Маккаллум тут же оторвался от моей шеи, ненавистно вытирая рукой испачканный рот в попытке восстановить дыхание. Увы, удовольствие от вгрызания в чужую податливую плоть каждый раз оказывалось до смешного кратковременным и несоразмерным наносимой при этом погибелью. Вряд ли когда-нибудь мы станем квиты, но свою изощрённую месть он явно решил оставить на потом. Было бы лучше не заходить слишком далеко, но мои пальцы сами по себе очутились у него во рту, профессиональным и бесстрастным жестом обнажая десну и упираясь в острый окровавленный клык, в попытке хладнокровно узнать, насколько хороший из него получился хищник. Крайне глупо оказалось надеяться, что Джеффри покорно стерпит такую наглость, и, возмущённо обхватив мои пальцы губами, он собирался насквозь прокусить их, стискивая челюсти, но я успел резко убрать руку, с ответной взаимностью дав ему несильную пощёчину. Условная философская граница между прошлым и будущим уже буквально приобрела самое настоящее физическое исполнение. Оскалившись, он гневно поймал меня за подбородок, сжав пальцами лицо и настойчиво пытаясь встретиться со мной взглядом, пока я обводил глазами пугающие кровоподтёки в виде фиолетово-багровых пионов, которые расцвели на его плечах от моих рук. Всё это становилось чересчур уже даже для меня. Желание поскорее вернуться к более привычному лицемерному маскараду стало почти невыносимым, ведь я буквально столкнулся со своим искажённым отражением в треснувшем зеркале, а то, что находилось под кожей, всегда сбивало с ног своей первозданной чудовищностью.       Раны, избавленные от клыков, болезненно саднили, и я всё ещё продолжал держаться за охотника, до синяков впиваясь пальцами в изгиб его мощной талии, удерживая рядом с собой за напряжённые косые мышцы живота. Едва ли это теперь кого-либо смущало, хотя я и пытался мысленно оправдаться резкой утратой сил вместе с кровью. Все симптомы тяжёлой формы анемии и в самом деле не собирались никуда так просто исчезать. То, что мы продолжали стоять настолько близко друг к другу, начинало ощущаться, как нечто само собой разумеющееся, вне зависимости от накала ярости. Резко почувствовав чужое сбивчивое дыхание на щеке, я начал опасаться, что Джеффри снова собирается укусить меня, но, приготавливаясь протестовать на этот раз гораздо активнее, лишь заметил, что он сосредоточенно рассматривал шрамы на моём лице, нахмурив брови.       Зверь, попробовавший человеческой плоти, прежним не станет уже никогда. Более того — он непременно захочет ещё, и этот голод станет настолько опасным, что для всеобщего блага будет лучше вколоть ему смертельную дозу успокоительного. А что касается человека… Медицина, а особенно психиатрия — неточные науки, и против каннибализма у них нет совершенно никаких способов борьбы. Равно как и аргументов, почему этого делать нельзя, ведь всё всегда упирается исключительно в мораль и этику, которых на самом деле не существует.       — Итак, — оторвать взгляд от его окровавленного и грубо осквернённого моим языком рта показалось чем-то невозможным, — теперь ты готов быть более сговорчивым?       — Что это за христианская жертвенность? — Маккаллум презрительно поморщился, указав глазами на мою шею. — У нас тут не церемония Евхаристии.       — Разумеется. Если бы ты вёл себя так же двусмысленно во время Причастия, то тебя бы отлучили от церкви.       — Нужно было вогнать осиновый кол в твоё гнилое сердце ещё в нашу самую первую встречу, — прошипел он практически мне в губы.       — Повежливее, — теряя последние крупицы терпения, я со всей силы потянул его за волосы, заставляя с низким рычанием запрокинуть голову, опасно подставляя беззащитное горло. — Советую тебе не пытаться протаранить своей невоспитанностью и без того зыбкие границы моей доброты.       — Иначе что, убьёшь меня? Желаю удачи, ибо чёрта с два ты будешь указывать мне, что делать.       — Бог мой, не думал, что ты так быстро всему научишься, — растерянно пробормотал я, зарываясь пальцами в волосы уже более ласково, но даже не думая отпускать окончательно.       Его глаза вдруг заволокло воспоминание о том, что именно он делал пару минут назад. Беспардонно вынудив меня отклонить голову в сторону, охотник с ужасом провёл пальцами по кровоточащим ранам, словно отказываясь до конца поверить в это прямое доказательство своего окончательного грехопадения. Я не мог вспомнить, когда в последний раз подпускал кого-то к себе настолько близко, и уже переставал понимать, чего мы в итоге друг от друга хотим. От такого прикосновения захотелось отшатнуться в другой конец комнаты, но Маккаллума, в отличие от меня, совершенно не беспокоил ни этот необъяснимый порыв, с которым я зачем-то снова потянулся к нему, почти любовно касаясь губами щеки, ни собственное бедро, каким-то возмутительным образом оказавшееся между моих ног. Он сильнее надавил на место укуса, фактически проникая пальцами в повреждённую вязкую плоть, но мой недовольный стон и всё то же относительное спокойствие разозлили только ещё сильнее. Я мог бы просто оттолкнуть доставлявшую мне боль руку, но вместо этого, ведомый неоднозначными эмоциями, только ещё теснее прижался к чужому бедру, ухватившись за кожаный ремень на его пояснице. Пунцовая кровь потекла по пальцам, раздражая своей приторной липкостью, и одним пренебрежительным движением Джеффри медленно вытер руку о мою рубашку, вызывающе глядя в глаза с явным желанием сподвигнуть на более агрессивные действия, но я намеренно балансировал на грани этого лезвия, хотя мне действительно хотелось оставить отметины от своих зубов на его алебастровых плечах, на всём его теле, клеймить и приручить единственного, кто достоин был стать моим соратником. Тот факт, что я являлся его Создателем, всё же оказывал бессознательное воздействие, приводя в пугающее замешательство. Эйфория узнавания, чувство общности с кем-то и деление одной тайны на двоих ударяли обухом по голове особенно осязаемо, ведь до этого все чужие навязчивые стремления к сомнительному душевному сближению быстро пресекались на корню, во избежание разочарований и последующих утомительных сцен. Теперь же к осознанию, что никто из нас больше не был один, ещё только предстояло привыкнуть. С его подбородка капала кровь, и я почувствовал странное дежавю, когда он устало выдохнул, опустив голову.       — Ждёшь от меня благодарностей?       — Мне достаточно и того, что ты всё ещё здесь, хотя дождь закончился, а держу я тебя довольно условно, — в подтверждение последним словам, я едва ощутимо повёл руками вверх по его рёбрам, демонстрируя полное отсутствие какого-либо собственнического жеста.       — Не обнадёживай себя напрасно, Рид, — охотник разъярённо притянул меня к себе за рубашку, и мне пришлось рассерженно увернуться, чтобы мы не столкнулись носами, — твоя компания не стала для меня более привлекательной даже после того, что ты сделал.       От всего произошедшего его волосы растрепались, тёмными прядями спадая на глаза, и мне не показалось чем-то запрещённым невозмутимо провести ладонью по его виску, убирая их назад и вспоминая о том, что до своей смерти я был крайне вежливым человеком. Хрупкое кровавое перемирие оказалось стремительно разрушено этим издевательским действием, и, агрессивно прижимаясь ко мне грудью, Маккаллум сомкнул пальцы на моём горле в бесполезной попытке задушить, но уже явно без прежнего энтузиазма. Эта снисходительная терпеливость по отношению к нему была такой же, как к особенно буйным пациентам, и я успокаивающе перехватил его за запястья. В любом случае, составить Джеффри конкуренцию я мог теперь исключительно за счёт первого попавшегося жителя Лондона, неосмотрительно покинувшего свою убогую ночлежку.       — Я бы назвал это несчастным случаем.       — А как ты назовёшь ту чёртову вечность, которую я обречён слышать твой прокля́тый голос?       — Судьбой? — совершенно непрошеные чувства рухнули на меня бетонной стеной, и я стал грубо размазывать пальцами кровь по губам охотника, изнурённо прижимаясь своим лбом к его. — С некоторыми вещами нужно просто смириться.       Шумно втянув носом воздух, он едва заметно попытался уклониться от моей руки, но в том, чтобы и дальше продолжать вырываться, просто не было никакого смысла.       — У тебя хватает наглости ещё и давать мне советы? — низкий голос прозвучал вдруг на удивление беззлобно. — Ты хирург и убийца, а не психиатр.       — Я вампир, Джеффри, и мы похожи даже сильнее, чем ты думаешь: никто точно так же не давал мне право выбора.       — Ошибаешься. Таким, как ты, я не стану никогда.       — Мог бы не стать. Теперь уже поздно, друг мой.       — О чём ты говоришь?..       — Ты умер вовсе не тогда, когда твоё сердце перестало биться, — я осторожно приподнял его лицо за подбородок с таким же восхищённым любопытством, с каким обычно осматривают хорошо выдрессированных бойцовских собак, — а когда я заставил тебя вцепиться мне в горло. Единственное, за что ты должен меня ненавидеть, — я не дал тебе ни единого шанса остаться человеком, и очень скоро ты сделаешь это снова, на сей раз убив какого-нибудь бедолагу по-настоящему.       Чем больше я говорил, тем сильнее охотнику хотелось заткнуть мне рот ладонью, но эта была именно та жестокая правда, напрочь избавляющая от иллюзий, которую в глубине души он хотел наконец услышать. Всё сказанное поразило Маккаллума, будто ударом молнии, и он замер, медленно ослабляя свою мёртвую хватку и беспокойно всматриваясь в мои глаза в поисках несуществующих ответов.       — Вижу, тебя немного удивила моя искренность, но нам нужно идти. Слышишь меня?       — Нам? — его изматывающее упрямство было воистину непреклонным, и мне стало почти плохо от мысли, что этот утомительнейший спектакль начал повторяться вновь.       — Брось это ребячество, Джеффри, у нас есть целая вечность для выяснения отношений, и ты вполне можешь дождаться более подходящего момента, в отличие от рассвета — до него осталось несколько часов, — на прощание я провёл ладонью по его волосам, доверительно понизив голос и резко оттолкнув от себя. — Надевай плащ и следуй за мной. Это прямые указания к действию, Маккаллум, а не просьба.       Оказаться настолько обезоруженным перед своим врагом мог только тот, у кого просто больше ничего не осталось. Джеффри сделал беспрекословный шаг назад, но мне показалось весьма благоразумно не выпускать его из виду всё то время, пока я поднимал и отряхивал своё пальто. Никто не заслуживал одиночества, и, вне зависимости от желаний моего преемника, я не собирался оставлять его один на один со всем тем, что успело произойти. Мы снова сцепились голодными взглядами, и он сделал невольное движение в мою сторону, но всё же осознанно удержался от очередной вспышки гнева. Не чувствуя ни капли раскаяния, я продолжал внимательно смотреть на охотника, надеясь, что он сам накинет на свои плечи чёртов плащ, послушно избавив меня от этого действия, но уже становилось понятно, кому именно из нас двоих придётся чаще идти на компромиссы. Из-за катастрофических внешних изменений узнать его почти не получалось. Бледность кожных покровов и проступившая паутина вен не имели ничего общего с жизнью, но в по-кошачьи удлинившихся зрачках и медленно разливающемся рубиновом сиянии был ясно заметен отблеск совершенно человеческой тревоги. Однако, от голубого неаполитанского неба в его глазах уже не осталось и следа, словно кто-то безжалостно пролил на палитру кровь.       В изувеченном взгляде напротив я видел теперь лишь самого себя. __________ *Гемолиз — разрушение эритроцитов крови с выделением в окружающую среду гемоглобина.