А Боги празднуют свой День рождения?

В этом прекрасном «рае», что спать, что находиться в сознании.. Все одно и тоже. Ганимед мог проснуться и не понять – это он сейчас проснулся во сне или на самом деле он сейчас находится в сознании и нужно опять изводить себя и забавлять Аполлона их ежедневными стычками, которые стали уже своего рода традицией. И все это происходило по одной причине – во сне юноше снилось то же черное, бездонное небо, которое можно было принять за простое полотно с искусным рисунком, ибо многочисленные звезды не двигались со своего места изо дня в день, хотя смены дней тут тоже различить нельзя было; снились цветы, также неизменные, на вид нежные, но, сколько Ганимед их не мял, не топтал, выливая на растения свою ярость и ненависть, вместе со слезами разочарования, они буквально через пару секунд, становились такими же до тошноты идеальными, что к ним нельзя было придраться. Во снах Ганимед позволял себе многое, часто ему снился Аполлон с которым он принимался говорить на простые, обыденные темы, начиная с «знаешь, я сейчас вспомнил, раньше мне нравилась одна девушка… а вот имя не помню..» и, заканчивая «Аполлон, когда люди умирают, они попадают в такие же места, как и я?». Каждый новый разговор отличался от предыдущего, иногда блондину даже удавалось весело хмыкнуть на шутку Аполлона, в то время как внутри все трепетало и будто парило где-то далеко, в другой Вселенной, около какой-нибудь прекрасной планеты, где небо красное, трава на которой каждый день умирает, буквально сгорая от гордости за свой необычный цвет и восстанавливает силы ночью, которая также имеет багровые оттенки. Планета, где никогда не кончается закат. Ганимед был уверен, что понравилось бы не только ему, но и Аполлону, где все в этом месте было цвета его божественно дьявольских волос. Но там, где сейчас находился блондин все смешалось: день с ночью, настоящее со снами и воображением, будущее с прошлым, а гнев с любовью… Время замерло, легкое сумасшествие и разговоры с самим собой уже казались юноше чем-то обыденным… и c'est la vie, прощайте чувства. Если бы кто-то еще кроме Ганимеда имел возможность сюда попасть, то парень обязательно постарался бы для этих людей, чтобы повесить неимоверных размеров деревянную табличку, с приветственными словами и примечанием: «Попадая в это место, чувства упаковываются в вашу отдельную суму». Помедлив, и выйдя из прострационного состояния, Ганимед медленно сел, одновременно поправляя съехавшую с плеча тогу, которая так искусно подчеркнула худощавые, костлявые плечи, слишком женственные, слишком манящие, слишком соблазнительные. Вновь юноша, не знал, спит ли он сейчас или нет, но обычно он никогда не ошибался, и посему прислушавшись к своему внутреннему «я», Ганимед с удовольствием отметил, что он в своем сне, а значит можно расслабиться и не думать ни о чем. Наконец блондин пошевелился, силясь встать на свои, как выточенные из мрамора идеальные ноги и сладко потянуться, чтобы затем осмотреться, ища взглядом единственного героя своих снов – Аполлона. Обычно тот появлялся сразу же, все также дьявольски прекрасно сверкая своими огненными глазами, ступая, будто не по цветам, а по воздуху и кажется Бог настолько легкий и невинный, что располагал блондина к себе сразу же, что тот даже на секунду задавался мыслью «И почему наяву я его так ненавижу? Он же.. он же, как тот закат, коим я любовался на своей Родине каждый вечер.. Он как все сто солнц, нет, больше...» -…все двести, - с придыханием вслух произнес Ганимед, силясь унять бушующее в груди сердце, которое вдруг забилось чаще, вновь и вновь разбиваясь о стенки ребер, эхом отдаваясь во всей этой обманчиво-прекрасной пустоте, юноша со страхом оглянулся, боясь, что Аполлон, стоящий где-то рядом, и вправду может услышать этот стук. Прижав к груди кисть руки, всегда аристократически молочного оттенка, парень глубоко вздохнул и решил отвлечься, силясь подумать о чем-то другом и невольно теребя золотые украшения на своей тоге, царапая те ноготками… Не успел Ганимед вспомнить, что у Аполлона день его рождения и хмыкнуть над нелепостью этих мыслей как над ухом заиграла арфа. Странно это, но чтобы начать различать слова этого «полубога» нужно было сначала долго вслушиваться в мелодичное пение струн, звуки которых, как в танце переплетались между собой, но, к сожалению или счастью, неосознанный перевод с нот на слоги происходил очень быстро. Юноше пришлось пару раз хлопнуть глазами, прежде чем осознать, что ему явно задали какой-то вопрос, а он так на него и не ответил. В своей манере элегантно, но высокомерно, развернувшись к богу лицом, блондин замер и неосознанно задержал дыхание на вдохе. Аполлон был абсолютно наг, а тот кусок ткани, что болтался на бедрах, прикрывая интимную часть тела, даже оторванным подолом тоги назвать нельзя было; волосы абсолютно распущенны, глаза не просто солнечно светятся, они горят, да так ярко и прожигающе, что Ганимед даже не осмелился в них посмотреть, как ребенку, парню показалось, что не миновать страшных и в тоже время желанных ожогов в душе. - Ганимед… - тихо, с полуулыбкой на губах позвал блондина Аполлон, вытягивая руку, чтобы тонкими пальцами приподнять голову юноши за подбородок, но Ганимед успел робко отступить, вновь поражаясь неожиданной ласкающей нежности цветов под босыми ногами. - Я не расслышал, что ты сказал… - спокойно, охлаждая мертвый воздух, сказал юноша, в то время как душа горела, в каждую часть, распространяя страшный пожар, и Ганимед понимал, что разговоров сегодня не будет, что не зря легкая дрожь овладела телом, а горло предательски пересохло. - Ты приготовил мне подарок? – Аполлон остался стоять на месте, буквально физически ощущая волнение блондина, обращая внимание на легкую дрожь и прерывистое дыхание, на то, как аристократические пальчики мнут, сжимают кусочек тоги. Бог беззвучно рассмеялся, явно с забавой наблюдая за бедным юношей, ведь сам Аполлон знал, что за подарок ему уготовлен, но вот помнил ли об этом сам Ганимед? Если нет, то самое время напомнить. Блондин стоял, недвижим, лихорадочно размышляя, что можно подарить и что за глупый вопрос задает этот дьявол. Мысли метались в голове из стороны в сторону, иногда сталкиваясь друг с другом, а чаще разбиваясь об узкие стенки сознания, ведь с каждой секундой его становилось все меньше, хотелось просто плюнуть на все и сказать первое, что придет в голову, лишь бы только... "...лишь бы только отстал.. Всевышние, что ему от меня нужно?!" - Ганимед, измученный размышлениями, поднес прохладные ладони к лицу, охлаждая пылающие щеки. - Ну, так что ты надумал, Ганимед? - Аполлон уже успел обойти юношу, со спины подходя к тому почти вплотную, сокращая расстояние до минимального, так, чтобы можно было почувствовать лишь дыхание солнца. Блондин прикрыл глаза, вдыхая в легкие тяжелый воздух и наконец, почти неслышно произнося, чувствуя, как сердце замерло, а потяжелевшая душа бросилась вниз: "Я готов подарить, все, что ты пожелаешь». Аполлону больше и не нужно было слов, в этом коротком предложении было сказано так много, что Бог не сдержал невидимой, но ощущаемой для Ганимеда счастливой улыбки, наблюдать которую можно было очень редко, ибо чаще Аполлон прятался за маской лукавой, да за хитрым блеском глаз. Но не сейчас… сейчас невозможно скрыть эмоции, всю ту нежность рвущуюся наружу, все то счастье… все те чувства, которые когда-то зажглись в постепенно умирающем сердце. Обманчиво-элегантные руки Бога обвили тонкую талию Ганимеда, настолько идеальную, что даже если постараешься, ни у одной красавицы не найдешь подобной, горячие ладони огладили торс блондина через тонкую, придававшую еще больше ощущений ткань тоги, которая уже через мгновение была приспущена, жалким куском ткани оставшись висеть на бедрах. И как только Аполлон мягко развернул Ганимеда лицом к себе, как только их взгляды невольно пересеклись, а обжигающие губы прижались к сухим губам блондина, тот понял, солнечные лучи, будто постоянно исходившие от Аполлона и так часто пронзавшие Ганимеда насквозь, заставляя юношу загораться тем же самым пламенем, что и Бог Солнца, наконец… один из этих лучей пронзил самую холодную и отмершую часть Ганимеда - сердце. И не хотелось больше думать ни о чем, Ганимед сам вдруг подался на встречу, в своей манере уверенно углубляя желанный поцелуй, сплетая два языка в огненном танце, тихо охая Аполлону в рот, чувствуя, как жаркие ладони блуждают по мраморному телу. И не могут насытиться оба, и никто не может остановиться и лишь на секунду приходится прерваться, чтобы вдохнуть треклятый воздух, с сумасшедшим огнем в глазах взглянуть друг на друга и затем совершенно забыться, абсолютно отторгая любые думы и мысли, отдаваясь чувствам, отдаваясь безумному желанию гореть вместе. - Это не сон… - то было последним, что услышал Ганимед. *** Ганимед просыпался медленно, как просыпаются только после очень хорошего сна, но как только блондин вспомнил тот самый сон, то невольно резко сел, начиная ощупывать себя и осматривать, ибо последние слова, которые он помнил настолько ярко и сильно врезались в память, что с холодящим ужасом в душе Ганимед хотел убедиться в обратном. Но чем дольше блондин проверял, искал на теле хоть малейший след обжигающего прикосновения Аполлона, тем громче стонало сердце, тем тоскливее становилось. - И все же… Ты опять обманул меня Аполлон… - с бесконечной печалью в голосе молвил Ганимед, склоняясь головой к коленям, будто сжимаясь в комочек, запуская тонкие пальцы в снежные волосы, такие же хрупкие, рассыпающиеся, будто на мириады снежинок, склоняясь и замирая в таком положении. Блондин сам не знал, сколько просидел так, пытаясь унять бушующие в голове мысли, вспоминая каждое мгновение сна, каждое движение, каждое чувство, мелькавшее в тот или иной момент, но, когда юноша ожил, то с усмешкой на губах молвил в тяжелую пустоту: «Зато теперь я знаю, что дарить тебе, Аполлон». Только вот Аполлон так и не явился.

Смежая веки, вижу я острей. Открыв глаза, гляжу, не замечая, Но светел темный взгляд моих очей, Когда во сне к тебе их обращаю. И если так светла ночная тень - Твоей неясной тени отраженье, - То как велик твой свет в лучистый день. Насколько явь светлее сновиденья! Каким бы счастьем было для меня - Проснувшись утром, увидать воочью Тот ясный лик в лучах живого дня, Что мне светил туманно мертвой ночью. День без тебя казался ночью мне, А день я видел по ночам во сне.