Человек, который все видел

Я тот самый человек, который все видит. Без ложной скромности, без этого дрянного, теперь очень модного, жеманства – я такой человек. Я никому, впрочем, об этом не сообщаю, потому как, я вижу все, но я еще и вполне разумный человек. Может случиться, что мне не поверят, хотя смеяться и не станут (у меня тяжелая рука, а всем известно, что уэльсцы не терпят насмешек, как никто другой), но может случиться, что и воспримут вполне серьезно, и тогда у меня могут появиться влиятельные враги. Ибо я давно знаю: страх и неприязнь ходят вместе. Не то что бы я боюсь заиметь врагов, поверьте, того, кто осмелится сказать что я чего-то боюсь, я, пожалуй что, изобью так, что мать родная его может и признает, но спустя годы... Нет, я ничего и никого не боюсь, но я давно уже понял, я люблю и ценю всех этих людей, и совершенно не хочу, чтобы они начали меня опасаться. Ну а в общем... Кто без греха у нас? Вот разве что юный Хоббс... И то потому, что молод и усерден до фанатизма. И еще, потому что он ничего не видит, кроме поверхностей. Если б он увидел то, что вижу я... И я очень рад, что он слеп как котенок. О причинах этой радости я, пожалуй, и сам с собой рассуждать не стану. А кто без греха, тот пусть начинает собирать камни! Все началось с американца. Сложно поверить, но один человек способен устроить такую бурю, что основы основ раскрошатся в песок, земля свою покинет ось, и начнет твориться черт знает что. А почему? А потому что верно говорил, еще в самом начале сержант Дрейк «Кто угодно, только не Джексон!» И сейчас Беннет чаще чем молитву повторяет эту фразу. Но все в пустую. Так вот, когда появился этот чертов американец, все пошло наперекосяк. Для начала: инспектор. Надо сказать, наш инспектор человек очень передовых взглядов, я пожалуй более широко и прогрессивно мыслящего человека не встречал. То есть, теперь везде модно, особенно среди молодых, быть этаким поклонником всего нового. Так, чтоб старые идеи все вон. Только новинки, сколь бы бессмысленны и вредны они не были. Ну, я не осуждаю молодых за глупость, ведь пока жизнь тебя мордой в лужу не мокнет, ты все как бабочка с цветка на цветок... Так вот мистер Рид, он совсем не таков. Он не ради моды, а вовсе даже ради дела, всевозможные изобретения собирает и изучает. Взять хоть это ужасное, с точки зрения земного червя, воздухоплавание... Это ж сколько мужества нужно, чтоб свое тело в каком-то нелепом аппарате по воздуху пустить?! Но я не о том. Итак, именно наш инспектор и привел в участок этого американца. Я только взгляд на него бросил, как понял: жди беды. Во-первых, он не джентльмен. Это по всему видно: и по развязным манерам, и по одежде. Ну а что говорить еще о человеке, который квартирует в борделе? А мистер Рид, кажется, напротив, посчитал не важными все эти детали. Еще бы, для него всегда важней, что человек может, нежели где человек живет и каков его костюм. А американец оказался толковым врачом. Бывало, вызовут его на консультацию, он является, дышит перегарищем позавчерашним мне в лицо и ухмыляется этак глумливо щербатым своим ртом: «Ну. Привет, борода, где наш труп сегодня?» Я всегда выдерживаю паузу, и пристально смотрю человеку, который заговаривает со мной, в глаза, так чтоб он ощутил хотя бы каплю беспокойства. Чтобы, пусть на миг, но почувствовал, что тут не проходная какая-нибудь, а сосредоточие законности и в высшей степени серьезное заведение. Практически со всеми это срабатывает. С Джексоном срабатывать начало только недавно. И как-то не совсем так, как обычно. Но об этом позже. Во все дни этот развязный тип на взгляд мой отвечал таким же пристальным, но безмерно насмешливым взглядом, от которого, я, казалось, вот-вот выйду из себя. Если б я не знал, что он на всех смотрит так же, я бы подумал, что американец нарывается на крепкий уэльский кулак. Единственный человек, которого не трогали ужимки Джексона, был наш инспектор. Ну а больше всех прочих ненавидел эту его манеру насмехаться сержант Дрейк. Я уверен, что все, что происходить стало дальше, зародилось из этой его постоянной и яростной неприязни. Если б он внял голосу разума, или взял за пример похвальное равнодушие мистера Рида, многих бед удалось бы миновать. Но бедняга Беннет... Он, как я понимаю, по природе своей чрезвычайно пламенный и страстный человек. Из тех, кого внутренние демоны всю жизнь терзают и рвут на части. Беннет со своими демонами ежечасно сражается, и от того на внешних бесов сил у него недостает. Оттого-то обычно он спокоен, строг и собран, как бы кто не буянил рядом. А вот с американцем вышел сбой. Да какой... Это нужно знать Беннета, чтобы понять, насколько не свойственно ему показывать окружающим, что он прячет внутри. А тут, только на горизонте американец, так бедного сержанта словно подменяют. И эти его бесы, с которыми он борется, так и норовят прорваться сквозь железный заслон. Я это все вижу. Я все это вижу теперь каждый день. А все потому, что после некоторых событий, о которых я умолчу, поскольку все больше слухами и болтовней пустой земля полнится, а точных данных у меня и нет, так вот после неких событий, этот капитан получил должность в нашем участке. Мистер Рид так и сказал мне, мол, вот, Артертон, теперь и он в команде. И посмотрел так сурово, словно я собирался ему перечить. Я только кивнул, хотя эта новость, не из тех, от которых хочется закатить гулянку. И вот тогда я и взялся присмотреться к нему со всей серьезностью. Ибо этот бес требовал особенного к себе отношения. Во-первых он не джентльмен, во-вторых он везде носит с собой оружие. Как же, американец раньше без штанов по улице пойдет, чем без револьвера. И в–третьих, стоит посмотреть ему в глаза, как начинает немедленно казаться, что бессовестнее и опаснее ты человека отродясь не видал. Такой, как говорят у нас в Кардиффе, мать продаст и невесту проиграет за милую душу. Я тогда задумался, потому как мой опыт, хоть ты тресни, говорит, что нет людей у которых ничего человеческого, слабого и ранимого за душой. Просто к одним так бывало слава прикрепиться, что мол ни стыда ни чести, что они и сами уверуют свято в свою беспросветную мерзость. Ну а общество слепо, это я с пеленок знаю, общество, если ему не для дела или развлечения, в человеке ничего выглядывать не будет. Поставит на нем пробу и все. Ну а я нашим капитаном озаботился как следует, а не по верхам. И не в последнюю очередь из-за хорошего моего друга сержанта Беннета Дрейка. Потому что день ото дня то, что я замечал за ним, все больше меня беспокоило. Для начала взять хоть эту историю с гулящей девушкой. Я могу понять, мужчина слаб, а тут глазки, губки, молодость здоровая хлещет через край. А еще вот... Спас он эту мисс особенно героически. В общем, очень понятная история и мне в целом, хоть и было досадно, что представительный джентльмен вдруг воспылал к профурсетке, но кто я, чтоб осудить? Чувства они никаких доводов не слушают. Все вроде бы ясно, как божий день. Но как себя странно при этом повел наш доктор Джексон... Я сразу понял, что вот первая слабость американца: он ревнив. Не так, как наши доморощенные отеллы, которые жен за косы таскают, но только дома, или на заднем дворе, так чтоб чужие ни-ни. Нет, этот другой, он ежели что, убить может и где придется, а не так, чтобы на людях все мирно, а как дверь закрылась, тут то и начинается светопреставление. И, наблюдая с удивлением, за тем, как преобразился американец, я заметил еще одну особенность. Распущенный вроде бы, и совершенно без понятия о приличиях, капитан, оказывается, умеет не плохо себя держать в руках, а если отринуть всю мою к нему неприязнь, я бы сказал, что делает он это даже получше, чем истинный джентльмен и воспитанный человек мистер Рид. Ревность. Конечно, легко представить, что квартируя в доме терпимости, мужчина, даже такой циничный и бессовестный, как Джексон, вполне может привязаться к одной из девушек. Я поначалу так и решил. Но, то ли потому, что история представлялась, совсем уж простой и банальной, а ее участники таковыми не являлись, то ли что-то в моих наблюдениях мешало мне принять очевидное, но я в какой-то момент понял, что вовсе не девица предмет беспокойства капитана. То есть мисс Роуз, конечно играла определенную роль, однако далеко не главную. И не для капитана Джексона. Это мое открытие вынудило меня несколько под другим углом взглянуть на американца. Хотя мне очень не хотелось признавать за ним какие-либо достоинства, но более других человеческих слабостей в себе, я не терплю предубеждения. И мне пришлось смириться с тем, что этот черт заморский способен за кого-то волноваться и даже, прости господи, о ком–то заботиться. И ревность эта его, такая непривычная. Как будто он решил, что никто в мире больше права не имеет заставлять Дрейка страдать и впадать в ярость. Только он один. А ежели кто на это право покуситься, то... Я уж не знаю... Но я бы не стал из соображений безопасности. Не то что бы я его боялся, я уже говорил, что вовсе никого в мире не страшусь, но когда речь заходит о сильных чувствах, любой, кто вмешается, будет обращен в тлен. А эти двое, оказались людьми способными на очень и очень сильные чувства. И вообще, если бы кто меня спросил, я бы сказал ему нечто ужасное, что и сам с трудом смог принять. А именно: они очень похожи. Мой бедный дружище Беннет и этот чертов американец. Мои пристальные наблюдения, впрочем, вовсе не расположили меня к капитану Джексону. Не смотря на то, что я открыл в нем несколько вполне человеческих слабостей и даже некоторое подобие, очень своеобразного, достоинства, я все же видел, что скорее мир перевернется и все станут ходить на головах, чем наш доктор сделается славным малым и хорошим товарищем. Мне лично, если взять хоть животный мир, он представлялся волком, которого прогнали из стаи, но он выжил и решил с тех пор любой стаи избегать, а ежели стая сама его призовет, то бедная, бедная та стая... Но, без всякого сомнения, человек этот производил впечатление, если бы кто, как я, удосужился, отринув всякие предрассудки, понаблюдать за ним внимательно. Я тешу себя тем, что и мистер Рид так же, пристально за ним наблюдал, от того и рискнул взять этого опасного и очень странного человека на должность. Ибо, как бы не остроумен и не хитер был доктор в своей профессии, он был и оставался волком одиночкой. Сколь его не корми. Впрочем, инспектор наш очень разумный и дальновидный человек, служить под его началом одно удовольствие. Особенно для человека, понимающего, что закон несовершенен, но все же, по возможности его следует блюсти. Хоть и без истового фанатизма. Меж тем, я очень опасался, что, из-за печальной любовной истории, Беннет впадет или в апатию, или, что было бы и вовсе ужасно, в необузданный гнев. Констебли наши, те еще брехуны, если уж совсем честно, напропалую обсуждали, как бы они в такой ситуации были бы героями-любовниками и каков, по их мнению, глупец и недотепа сержант. Бог им судья, но я, все же, разогнал этот их змеиный клубок, поскольку уподобляться скучающим женщинам непристойно для служителя закона. И точка. Дрейк,впрочем, явился на службу вполне спокойным, хоть я и видел, какая в нем идет тяжелая душевная борьба, но стороннему зеваке он бы показался совершенно обыкновенным и даже несколько более мирным, чем обычно. Я заметил, что не один с удвоенным вниманием наблюдаю за сержантом. Совершенно то-же делал и американец. С вечной глумливой ухмылочкой, с синяком на пол лица, больше похожий на уличного прощелыгу, чем на медицинского эксперта, он при этом зорко и очевидно пристрастно следил за Беннетом. А потом начал выводить его из себя. Я бы назвал этот его приемчик даже филигранным, потому что: бесит, но не придерешься! Вот такая змея. И, смотрю я, а сержант-то ожил! Вот только утром был на мертвеца не захороненного похож, а к обеду уже совсем другое дело, злой, еле держится, чтобы не доломать доктору нос, но совсем живой. Как раньше. Словно и не было всей этой истории. Сам не знаю почему, но я даже порадовался, что Джексон к нему не безразличен. Хоть эта его склонность меня и тревожила. Очень странное дело, просто так не определишь какую цель преследует этот опасный, дурной человек. Все бы хорошо, но через некоторое время стало мне видно, что Беннет словно бы зависимым стал от этого. Как бы это так разъяснить, чтоб на горячечный бред не походило? Вот я сержанта знаю давно, и, безо всяких кокетств, могу сказать, что человек он простой. Не как бывает, когда простота хуже воровства, а напротив даже. Простота такая, которая у хороших бойцов и у честных, прямых людей. Такие твердо на ногах стоят, лишнего не выдумывают и с головой у них обычно все ладно и правильно и в жизни так же. Такие редко встречаются, таких в друзьях очень достойно иметь. Так вот Дрейк - он такой. Но стоило появиться этому американцу, как что-то в нем начало меняться. Словно у него какая-то особенная сложность внутри образовалась вдруг, и от нее он сам не свой делается. Я с ним в пабе как-то за кружечкой пива заговорил. Нет, я никому и никогда свои умозаключения рассказывать не буду, увольте, я не дурак. Поэтому речь зашла о Джексоне, как о предмете всеобщего неодобрения. Это истинная правда, что доктора у нас в участке никто не любит, ну разве кроме молодого Хоббса, но констебль человек такой, он во всяком хорошее видит, ибо сам хорош и, по природе своей, славный юноша, каких на свете мало. Но я не об этом. Беннет разговор не поддержал, только посмотрел на меня странно, пустым взглядом, потом головой покачал. - К черту его. И так это он сказал, что мне сразу стало ясно, что-то тут не чисто. Но я сразу себя осадил. Может вовсе и не причем американец, а я все выдумываю? Это бывает с наблюдательными людьми. Иногда так все эти тончайшие ниточки-связи между людьми перепутаются, что в голове сами собой всякие фантастические теории образуются и начинаешь видеть то, чего нет и быть не может. Если б я был, к примеру, из тех, кто чуть что в гордыню впадает, я б давно уже выводов наделал нехороших, а то и самых ужасных. Вроде, я все вижу, значит так все и есть. Но я не таков, я знаю к чему ведет помутнение рассудка от осознания, что ты заметил то, чего другие не замечают. К слепоте, высокомерию и предрассудкам это ведет. И к отвратительным, лживым наветам на достойных людей. Я все это обдумал, но ни к каким выводам так и не пришел. Как бы ни хотелось мне думать, что я ошибся, что-то крепкое, словно корабельный канат, связывало этих двоих. И я решил, что дело в женщине. Что может быть понятней и проще? Если двое мужчин по-особенному друг с другом связаны, то дело в даме. И мисс Роуз прекрасным образом подходила, тем более, что эта непоседливая особа всем нам еще доставила хлопот, так что забыть о себе она не давала никому. Одного я не мог понять, одно не укладывалось в мою прекрасную, ясную систему. Опять Джексон! Вот как ни крути, а такой тип не мог ничего возвышенного чувствовать к этой девушке. Этот петух бордельный разве что плотское мог испытывать, но если заводить разговор о чувствах, то одно безобразие выходит. При всем его умении себя держать в руках и дурить людей вокруг, ничего он к мисс Роуз особенного не чувствовал. Я бы даже на соверен поспорил. А то и на все пять. Таким образом, я решил голову не ломать, поскольку некоторые вещи уму непостижимы. Особенно, если человек ой как не прост. Вот если, к примеру, взять вещь, то этот Джексон, как особенная китайская шкатулка, я раз видел такую. Ее, во-первых без точного знания куда жать не откроешь, а во-вторых, как откроешь, а она и пуста. А потрясешь–звенит. И что делать? Начинаешь тыкать куда попало - и ничего. Сломаешь вроде – и черт ее дери, ничего в ней нет! Так где звенело-то? Только мастер знает хитрый секрет, как ее так открыть, чтоб содержимое достать, а без этого знания только в труху ее разбивать. Вот таким мне представляется этот Джексон. И оттого все мои наблюдения оказывались никчемными, потому как не разобрать, в этом адовом клубке, что и отчего происходит. А меж тем судьба моего друга, меня, как ни крути, очень волновала. И я все ж не отступал, но мои потуги что-то вовсе ничего не давали. Одно смущение ума и домыслы, которые я на корню пресекал. А затем случились события, о которых мне, никогда не удастся вспомнить без тоски и боли, поскольку это выше моих сил. Даже упомянутые вскользь, по сию пору они причиняют мне страдание. Не то, чтобы я был как-то по-особенному чувствителен, нет. Но удар был, клянусь всем, что есть у меня дорогого, сокрушительный. И, боюсь, как бы я не хорохорился, жизнь моя стала теперь похожа на лампу, масло в которой давно кончилось, а тлеет она, только каким-то чудом. Света не дает, одни тени, да и, в общем-то, выбросить пора... Все мы были в то время подавлены и убиты горем. Не что бы в нашем деле смерть была чем-то необычным. Каждый мог погибнуть, и угроза эта дамокловым мечем висела над нами ежедневно, если не ежечасно. Но когда убивают такого молодого... и такого хорошего человека... Не могу я об этом! Не могу! Но... Что уж... Погиб наш молодой констебль Ричард Хоббс. А виноват во всем кто? Американец. Не наш, но какая нам-то была разница? И если до тех пор Джексона недолюбливали, то теперь он был ненавистен всем. Ну а как только нашли ту девушку мертвую, и улики показали, что наш доктор и есть Джек, тут и вовсе пошли разговоры один страшнее другого. Все ненавидели американца. Кроме мистера Рида. А я, как не хотел, его не мог понять, никак. Видимо горе все же помутило мой рассудок. Я действительно тогда был так убит горем, что вовсе никого и ничего не видел. Я хотел напиться вусмерть, чтобы моя боль хоть на миг отступила, но, поскольку все остальные тоже изрядно напились, пришлось мне, как самому трезвому, принять в ту страшную ночь дежурство. А куда деваться? В участке двое арестованных, и дел у нас всегда не в проворот... Я отправился в участок, кое как ополоснул лицо, и заставил себя больше ни о чем, кроме дел, не думать. С чего вдруг мы заговорили с американцем, я и не помню. Ровно половина того дня в моей памяти запечатлелась как-то смутно. Может он что-то попросил, или просто подал голос? Словом, в нарушение всяких правил, я принес ему выпить, и даже табурет себе поставил, чтоб не стоять столбом. Я сам не знаю, почему я этого мерзавца тогда пожалел, но в свое оправдание могу сказать, что ни на йоту не верил, что он и есть Джек. Если начать объяснять с чего это я был так уверен, то можно до горячки кого угодно довести. Но вот не подходил по моему мнению Джексон и все. Не тот тип. Джек он холодный, если так можно сказать. Я,сколько уже в Уайтчепле? Давно. Я всю историю не только слыхал, но и наблюдать доводилось, и вот что я думаю: Джек он, как бы так поточнее высказаться... Он как будто искал что-то внутри тех девушек. То есть, он как бы и не совсем их живыми представлял. Я много раньше об этом думал, еще когда все надеялись его взять. А потом забросил, потому что если уж умы большие ничего не надумали, то куда уж мне соваться? Но я был уверен, что Джексон, какой бы плут и опасный человек он не был, слишком... Горячий что ли? Словом, не верил я и все тут. А вот ребята наши, и инспектор Эберлайн поверили. Ну, инспектор-то да... Я его хорошо понимаю. Он человек сломленный, очень он устал, поэтому и ум у него притупился. К тому же, если взять, к примеру, простого человека, который все ищет кого-то, ищет, а найти не может. Кажется, вот-вот сейчас искомый и найдется. И так начинает человек в свою удачу верить, что разум уже отказывается признавать поражение. А мистер Эберлайн, он хоть и очень не простой, но все же человек. А тут еще с этим американцем такой удобный вышел случай. И как бы мистер Рид его не убеждал, ничего ему не поможет. Тут не доводы рассудка, тут уже жажда с мечтой во главе угла. А с ними никто бороться не в силах. Это я давно заметил. Поэтому стараюсь поменьше мечтать обо всяком, чтоб голову себе и другим не дурить. Словом сели мы друг против друга с Джексоном. Он ухмыляется, как всегда. Как будто не на виселицу завтра, а проспаться и опять по кабакам. Я ему : - И что вам смешно, мистер? А он плечами пожимает: - А что еще делать? Что посоветуешь, борода? - Вам бы придумать, как оправдаться, - я в таком тоне, конечно, разговаривать не люблю, но что с него взять? Американец! - Я бы придумал, - говорит, уже серьезно так, даже устало, - только вы мне не поверите. Верно? - Ну почему, вот инспектор, к примеру, он уверен, что вы не виновный. - А что Дрейк? Я знал, что он спросит, вот как пить дать, знал. Кажется, он со мной заговорил только чтобы спросить об этом. - Ладно, не говори, не нужно. Кстати, Артертон, я ведь тоже за тобой наблюдаю. И опять ухмыльнулся. Но я-то уже видел, что он только, вроде как, защититься от меня хочет, а не чтоб задеть. Это по глазам понятно было. Бывает такое выражение у людей в глазах, когда «тоской» уже его назвать язык не поворачивается, а посильней слова не придумано. Очень страшное выражение. - Ты хитрый, Артертон, за бородой спрятался и не поймешь, что ты сам себе думаешь. Но я не слепой. Тоскливо тебе, хоть в петлю? Я говорю ему, спокойно так, чтобы не подумал, что я обидеть хочу, но твердо: - Вам бы сейчас о себе подумать. Не хорошо будет, если вас повесят. А убийца на свободе останется. - А мне знаешь, как жаль парнишку? Ты все равно не поверишь, но я его любил. Не так как ты, конечно, по-своему. Серьезный сделался. Лицо так изменилось, что я, если б встретил на улице, не признал бы. И все равно по больному ударил. Я хотел уйти. Потому что не мог я об этом ни с кем... А уж тем более с этим говорить. - Артертон, ну прости, - так попросил, что я остался. Потому что, вот человек, у которого ад в глазах, смерть уже стоит за левым плечом, костлявые руки алчно потирает, а единственный, кто в такую ночь с ним рядом – сумасшедший пьяница из соседней камеры. Это как совсем одному вдруг остаться во всем мире. А завтра помирать... Я не смог пойти по делам. Остался с ним сидеть. Все предписания к чертям нарушил. Ну так сам себя же назавтра и пожурил, другим все равно не до меня было. И вот мы сидели, молча, пили джин и смотрели друг на дружку. Вроде детской игры в гляделки. Кто кого пересмотрит. Я так с людьми-то и не сидел раньше. Чтоб совсем все видно было. Всегда кто за разговоры, кто за стакан прятался, а тут... - Супруга ваша, мистер Джексон,если придет, то я ее пущу, - надо было как-то прервать молчание, и я сподобился. - Она не придет, нечего ей здесь делать. Я в этих их странных отношениях даже разбираться бы не стал. Потому что это какой-то сплошной стыд, а не супружество. Но осуждать тоже не возьмусь. С таким человеком, как наш доктор, мало какая женщина уживется. А мисс Харт, ну то есть миссис Джексон, хоть и очень необычайная женщина, но все же и ей, я так думаю, нужна любовь. Простая и честная, чтоб ее муж был как муж, а не как капитан Джексон с его странностями. Но опять же, я не хочу о них судить. Это не мое дело. Ни к ней, ни к нему у меня сердце не лежит, так что пусть уж как хотят сами. А мне интереса никакого. Да и гадость это все, вот как я думаю, в семейные дела лезть. За мистера Рида, к примеру, у меня сердце болит. Но и тут я судить не возьмусь, даже в мыслях не держу. Только и остается, что надеяться, что все у него наладится. А об американцах и думать не стоит. Черт их пусть разберет. - Сержант, - говорю я, потому что вижу, что он хочет услышать, - сильно расстроился. Но он, я так думаю, тоже не верит в то, что вы виновны. - Расстроился? Понимаю... - Рот кривит, как будто ему иглы под ногти загоняют, - бедняга Дрейк. Я только головой покачал. Нельзя вот так к людям относиться. Но что то во всем этом было такое горькое... Вроде и смеется этот Джексон, а как по мне, так это одно отчаяние и больше ничего. Но может мне под настроение попало, вот я и напридумывал. Я в то время очень плох был. Ну и потом, все люди умирать не хотят. Есть откуда отчаянию взяться. - Вот скажи, Артертон, а тебя предавали когда-нибудь? - В каком смысле? Он так неожиданно заговорил вдруг, что я даже вздрогнул. То молчали-молчали, то, пожалуйста, вопрос вдруг, да какой. - Ну,- опять смеется в усы, - ты же знаешь что такое предательство? Верно? - В таком смысле... - Я тяну с ответом, потому что вовсе не пойму что он хочет от меня. Да и вспомнить не могу, чтоб меня предавали. Чтобы серьезно, чтоб я страдал, - да нет, никто меня не предавал. - Везучий ты человек, Артертон! Наливай еще, если не жалко. - Я не везучий человек, Джексон, - кабы он знал насколько не прав, может быть, даже ему было бы стыдно! Хотя скорее солнце упадет на землю, чем такое стрясется. - А меня много раз предавали, знаешь ли, я должен был бы привыкнуть, но все никак. - Не думаю я, что это предательство, - о чем бы он не вел речь, я скажу, что скажу, - так, как вы к людям относиться не стоит. Бывает что так больно, что никого видеть и слышать ни о чем не под силу! - А какая уже разница, а? Завтра мешок на голову, петлю на шею, и оревуар, как говорят французы. Помолчал с минуту, встал, распрямил затекшие плечи: - А знаешь, наплевать. Вот что! Ты иди, у тебя, небось, дел по горло, а я завалюсь спать, все равно меня джин не берет. Ага... И вот что... Спасибо, тебе, сержант! Я за тобой наблюдаю давно, но, видимо, твоя борода даже меня обманула. Я так и не понял о чем это он, но смотрю, действительно, завалился лицом к стене и уснул. Американцы все-таки странные. Мне их не понять! Ну а уж потом все устроилось, как надо. Инспектор очень постарался. Да и сам доктор тоже дурака не свалял, когда понадобилось. Но шуму было! Положа руку на сердце, скажу, что никогда в нашем участке таких событий не случалось. Я за всем этим наблюдал и думал, что раз уж у Джексона такие люди в друзьях, то может он не такой уж и пропащий. Хотя тот, убийца, тоже, вроде как, ему другом был, но как у нас в Кардиффе говорят: «Кто друг, а кто вдруг». Словом, все подуспокоилось, хотя в последнем деле опять эта бедняжка мисс Роуз поучаствовала, так что я немного даже поволновался за Беннета. Как он? Разбитое сердце, это я по себе знаю, не всякий за жизнь склеит, а тут неделя-две. Но Дрейк держался молодцом, хоть, я и заметил, что он тише и суровей обычного сделался. Он таким мрачным и в самое черное время не ходил. Обычно как было: если он совсем сдавал, тут вдруг, как черт из табакерки, выпрыгивал капитан Джексон, говорил что-то в своей манере, потом слово за слово и, я смотрю, а Дрейк уже ухмыляется в бороду, отвечает что-то ворчливо. Вроде отходит, на себя похож делается. А после всей этой истории как отрезало. Смотрю, а они друг с другом уже и не переглядываются. Капитан заговаривает только если есть необходимость, да и то, видно, что без особого желания. Беннет то же. Только мрачней час от часу, вовсе стало из него слова не вытянуть. И подумалось мне, что я нашел вторую слабость у нашего американца. Только одним словом такое не опишешь. А пример у меня получился отвлеченный, не подходящий по образу совсем, но вроде как он отражает всю тонкость этой слабости Джексона. Вот взять, к примеру, женщину, которую мужчина вдруг заподозрил в измене. И так заподозрил, что побил и из дома прогнал. А она гордая, вины на ней никакой нет, но доказывать, что невиновна, она как бы полагает ниже своего достоинства. И к тому же она свято верила, что ее муж никогда бы так с ней не поступил и такое о ней не подумал, а тут вдруг он давай фортеля выкидывать... Получается спутано, конечно, но иначе мне это чувство в слова не уложить. Так вот наш доктор, как та женщина. А значит, при всем его нигилистическом равнодушии и позерстве, сердце у него ранимое, живое и к людям он способен привязаться. И способен сильно страдать, если те люди его несправедливо осудят и в беде бросят. Одно плохо, что живое свое сердце он сам же и искалечит. А почему? Из гордости. Так я думаю. Хотя, тут прямо не скажешь. Не простой он человек, этот американец. У него по карманам неизвестно сколько джокеров рассовано. А еще вот что, он с некоторых пор стал со мной необычно общаться. «Бородой» перестал обзывать, и обходится теперь без развязностей всяких. Я на него поверх очков гляжу, как на всех прочих, строго, со значением, чтоб не расслаблялись. А он мне кивает, вроде как кланяется, и дальше по своим докторским делам идет. Никакого значит, больше неуважения и насмешек. Есть все-таки в нем хорошие стороны, вот к какому выводу я начал приходить. Но чтоб те стороны разглядеть и оценить, надо очень внимательно смотреть. Или хотеть, сильно хотеть их увидеть. Я вот не хотел, но я все вижу, мне от этого деться некуда. Словом, все шло своим чередом, хоть и не сильно-то и гладко, но сносно. Даже тихо как-то стало у нас в участке. Все вроде на месте, а тихо и пусто, как в могильнике. Мне и вовсе от пустоты было никуда не деться. Каждый раз прихожу, и сердце словно отказывается стучать: пусто. Все те же, все там же, но такая тоска - хоть вой. Очень тяжелые настали для меня времена. Я все надеюсь, что когда- нибудь полегчает. Говорят, же что надежда умирает последней. А третьего дня, случилось странное. Я как всегда, на своем посту, бумаги просматриваю, руковожу понемногу, чтоб не толпились всякие и чтоб констебли поживей с задержанными разбирались. Им же только волю дай, они и растянут до ночи. А в проходной толпа. Лентяи! Все как один! Так вот, занимаюсь я своими делами, и тут вижу - заходят. Впереди наш доктор с перемотанной какой-то тряпкой рукой, довольный, ухмыляется. Я давненько его таким бодрым не видел. Кивнул мне, по обыкновению, подмигнул и расталкивая локтями народ, к себе в смотровую проследовал. А за ним, смотрю, Беннет заходит. Я бы наверное охнул, если б привычки не имел, к тому, что у нас работа опасная. Заходит, значит, сержант Дрейк, а у него на пол лица здоровенный такой синяк с кровоподтеками, один глаз вообще не открывается, а под вторым потихоньку набухает. В общем вид самый что ни на есть... У нас такое часто случается, так что я б и не удивился, но вот что странно: присмотрелся я, и вижу, что хоть и состояние у Дрейка не ахти, несчастным он совсем не выглядит. А наоборот даже. Как будто доволен. Это несоответствие так меня удивило, что я даже спросил у него, кто ж его так разукрасил. Беннет ухмыльнулся мне одной стороной рта и говорит: - Споткнулся, упал. Бывает. - Бывает, - говорю. Смотрю: смеется. Я глазам не поверил сначала. Дрейк он человек не смешливый, а вполне наоборот. Очень редко можно увидеть такое. - Доктор пусть тебе поможет, - говорю. - Доктор? Ага. Да... Он, конечно. Он-то поможет. И пошел себе. Как будто не синяк у него на все лицо, а праздник какой-то. Может быть, я чего и путаю, но дело у них не в даме. Совсем не в ней. И вот что... Как бы не было беды. Это меня особенно тревожит. Но с другой стороны, беда, не беда, а если люди счастливы, то тут уж ничего не скажешь плохого, чтоб там ни было. Ну а если кто станет говорить, то я его, самолично, кулаком по физии разукрашу, как следует, чтоб не болтал лишнего. Вот такой странный был день.